ЕЛЕНА ТИХОМИРОВА

«В ЧАС, КОГДА ВЕТЕР...»

 

СЧЁТЧИК СЦЕНАРИЕВ

В пустом зале 
экран
открытого сердца 
небрежно склеенная
кинолента
треск 
шуршание 
мелькают кадры

радужное детство
серая юность 
алая молодость
чёрно-белое настоящее
будущее
отливает перламутром
нереальности

вот я 
бегу от себя к тебе
вот ты
идёшь навстречу
мы
делаем
одиннадцатый шаг
улыбаемся 
касаемся пальцами
лиц
разошлись 
за минуту до... 
 
счётчик сценариев
в моей голове
уже
беспристрастен

НА ВСЮ ЖИЗНЬ

Моя бабка
Мария Петровна
многое пережила.
Эмансипацию
революцию
коллективизацию
гражданскую 
отечественную
застой
перестройку.

Родила троих детей
Похоронила двух мужей.
Летом неизменно
сидела на дачном крыльце
дымя папиросой 
чистила
ножиком
со съеденным лезвием
бесконечные
вишни
сливу
китайку
и следила за внуками.
– Ба, а что в жизни
было самым невыносимым?
– Во второй раз терять
мужчину 
который вернулся.
Это смерти подобно.
Ответила она 
не задумываясь 
не отвлекаясь от яблок
не выпуская папиросы изо рта.
Мне было пятнадцать.
Запомнилось

МОЛИТВА

Когда мать варила 
суп из щавеля 
моя бабка на предложение
попробовать его
всегда отвечала отказом
сморщивая сухое загорелое лицо:
переела в деревенском детстве.
из еды 
она больше всего любила 
свежий белый хлеб.

Другая моя бабка 
когда клеили обои
проводила по ним белой рукой
унизаной венами и перстнями
и тихо говорила:
– Такие не сваришь...
да и клей сейчас совсем другой. 
С сорок третьего года 
она ни разу не побывала
в Ленинграде\\Петербурге.

Когда вспоминаю их
твержу одну молитву.
Прошу Его
чтобы мои дети 
с удовольствием ели щавелевый суп 
и использовали клей и обои 
только по назначению.

ДАЮЩИЙ СВЕТ Мейер, ты стар, но, пока живой, крутится время скрипящим гончарным кругом. Домик увит виноградной лозой, тихо воркует жена-старуха, ужин готовится в недрах убогой кухни... Слепок небес – нереальная белосинь – памятью сна отпечатался на сетчатке.. – Мейер, кончается керосин. Софа придёт, принесёт перчатки - те, что просил...  – Ида, ты помнишь была весна, мы среди вишен играли в прятки? – Помню конечно - ты был худой, словно та лошадь, что воду возит. – Точно... ещё торговал водой - знатный у бабушки был колодец. Думал, купить тебе пару роз... – Ты мне ромашки в саду обрывал, шлемазл. – Яблоки райские, помнишь, принёс... – К дяде Абраму в арбузы лазил. – Ждал тебя ночью, под полной луной... – Тощую Сарочку щупая за колени. Мейер, пусть Боря придёт в выходной,  лампочки в люстре гостиной сменит. И темновато здесь, над столом, может, купить нам ещё светильник? Мейер смеётся: – Ида, мне всё равно. Не заводись, как пустой будильник. Рядом с тобой ведь и так светло... ____ имя Мейер переводится с иврита как «дающий свет». ХЕСУС В тот год не выдался урожай, все ждали голода и смертей, и муж сказал ей: «Нельзя рожать, мы не прокормим ещё детей». Она была упрямо-тверда, и слушала только Голос, который шептал, что придёт беда, коль срежет невинный колос. И молча выносила свой груз, под градом соседских реплик, и нарекла ребёнка Хесус, и мальчик тот вышел крепким. И, до пяти с половиной лет, в штормящем житейском море, он был для семьи как в окошке свет, и с ним отступало горе. А как-то летом, в кромешный зной, он в поисках приключений, решил переплыть на берег другой и был унесён теченьем. Его нашли на второй же день, целёхоньким, будто спящим, и только смерти чужая тень острила черты щемяще. И хоронили деревней всей, в молчании беспробудном, но кто-то выпустил голубей, и все зашептали: «Чудо...» А мать, слезинки не расплескав, скрывая тоску и муку, сказала мужу: «Ведь ты был прав», – и сжала до хруста руку.

СКАЗКИ АВГУСТА

Август тянет забыть сценарий, 
что прописан на сером небе.

Тёплый маленький бестиарий 
пропускает в реальность небыль
и ворчит, закипая, чайник, 
склочным голосом недотроги, 
а в ладони накрошен пряник –
угощенье единорогу, 
что грустит в опустевшем парке...

За окошком воркует флейта, 
на наречьи напевном, ярком 
заклинают дракона эльфы, 
пролетает усталый ворон, 
сны кидая на подоконник.

Выхожу в незнакомый город, 
где в тумане цветёт шиповник 
и колышется запах пряный 
сонных трав, отдающих ласку, 
берегам реки безымянной –
там печальная Златовласка 
расплетает седые косы,
солнце плавится янтарём...

Преломляя хрусталь вопросов,
лето, радужным пузырём,
уплывает неспешно в осень.

В ЧАС, КОГДА ВЕТЕР

В час, когда ветер, седой рыболов,
тянет рассвета наполненный невод,
в мир возвращая богатый улов
мыслей негаданных, радостных слов,
красок размешанных талого снега,
неба, растёртого словно пастель,
крепкой рукой по шершавой бумаге,
не покидай в ожиданьи постель,
а наберись молчаливой отваги.

Вслушайся ты в золотую печаль
сердца, ещё не пустившего листья,
кто тебе скажет и лучше, и чище,
как переплавить колючий январь 
в лёгкую нить перламутровых капель,
как нанести на душевную карту
новый маршрут, пережить календарь,
переиначить отжившую карму,
в душу пустить теплоту лепестков
тела иного, зовущего лаской...

Нет в этом мире прочнее оков,
чем безраличья уютная маска.
Сбросив её, надевай тишину,
и принимай новой доли причастье.
Чувствуешь? Жизнь натянула струну,
чтобы на ней ты сыграла о счастье.

ДЕНЬ У ОКНА
 
Суматоха Москвы
и октябрь – словно юная кошка,
с рыжей шерстью листвы,
голубыми глазами небес.

Но кленовой ладошкой, увы, 
наша память из рук ускользает.
А на поле душевных чудес
подрастает забытое дерево счастья 
\поливай его часто, 
соберёшь неплохой урожай\.
И сердца холодит сквознячок
со-причастья,
и сомнения мухой осенней 
жужжат и жужжат...

Вновь сморкается тихий,
тоскою простуженный дождик,
в мокрый серый платок 
улетающих прочь облаков.
По Арбату 
дрейфуют мольберт и художник,
посреди разноцветного 
моря зонтов.

Наблюдаю свой день, 
словно данное свыше.
Где-то ангел бескрылый 
топчет сонные крыши.
Быль негромкая, милый, 
но молчащий – услышит...

ЗЕРКАЛЬНОЕ

Качнётся время, маятником лун
опишет по касательной пространство.
И будет тот, ушедший, вечно юн
в своём краю незавершённых странствий.
И будет та, прождавшая дотла,
по-прежнему красива и желанна.
И отраженьем тихим в зеркалах
покажется их мир, простой и странный,
который места нам не оставлял.
Мой Одиссей, отравленный презреньем, 
твой парус слишком долго ветра ждал.
Теперь попробуй вымолить прощенье
у моря не рассмотренных зеркал,
где ждут друг друга наши отраженья.

НЕЛЮБИМЫХ НЕТ НА ЗЕМЛЕ

Нелюбимых нет на земле,
просто любят не те, не так...
Если крепко сидишь в седле,
перейти на галоп – пустяк,
но ослабив подпруги дрожь
и на землю ногой ступив,
поневоле на миг замрешь,
притяжение ощутив.
И покажется ерундой
все, чем выдох назад жила,
и осыпятся за спиной
два ненужных уже крыла.

***

Знаешь, не нужно искать слова,
всё уже выткано в небе сером
этим дождём и моя Москва
снова становится каруселью
ярких эмоций, чужих забот,
новых желаний, последних фото.
Память во мне до сих пор живёт,
пусть и её забирает кто-то,
знающий лучше, как жить и с кем,
чтобы не вызвать невольной боли
в мире затейливых микросхем,
соединённых простой любовью.

***

Когда лица касаюсь твоего 
обыденно, на грани мирозданья,
то думается – больше никого
не полюблю до сердцеузнаванья,
до боли нежной в стыке душ и тел,
до перехода сущего порога...
мне кажется, ты этого хотел,
себе прося отличия у Бога.

***

Снюсь ли тебе, нечасто, хоть иногда?
Я не о том, чтобы помнил, когда ты счастлив.
Только, пока не согрелась в Неве вода,
и не порвалось светом весны ненастье,
а Петропавловка ждёт, в неопрятных льдах,
первой капели, апрельских лучей лавину,
я к тебе прихожу в полустёртых снах,
чтобы себя найти и тебя покинуть.

***

Сплетаются нити разлуки
в канве убегающих строчек.
У памяти слабые руки,
но, если ты сильно захочешь,
она на ладонях удержит
рассыпанный жемчуг доверья,
пустую скорлупку надежды
и радости лёгкие перья,
простую монетку удачи,
да бронзовый ключик от рая...
а внутренний мальчик всё плачет,
иллюзий храсталь разбивая.

ЗА ЧЕРТУ

А день уходит за черту
вечерних врат,
слезой вливая в пустоту
густой закат,
там пеплом тени на лице
штрихуют боль,
а в Соломоновом кольце
весь мир – любовь.
И ангел, смерти вопреки,
поёт про жизнь,
не подающему руки 
кричат: «держись!»,
не различающему слов 
читают смысл,
не прогоняющему снов
вручают мысль,
а мне – белейшее перо
да гладь листа. 
Но спит мой внутренний
пророк
и тень креста
не помогает пробудить 
его в ночи.
Позволит небо просто жить
под плач свечи,
или попросит за постой
испить до дна
ту чашу, полную виной,
что мне дана?