ОЛЬГА ИЛЬНИЦКАЯ

КАФКА ОТДЫХАЕТ
рассказ

НАЧАЛО

На завалинке. На скамье. На диване с подломленной ножкой – мог лежать этот человек. И прислушиваться сторожко. Я могу за ним наблюдать. Мы могли говорить годами. И веками могли молчать – столько было горя меж нами. Столько было намыто беды – проливными, как страх, дождями.

А в это время стрелки его усов отразились в зеркале. Хозяин усов решил посмотреть, не умер ли, есть ли остатки дыхания в нём? Зеркало, отразив усы, застывшие на без четверти три, не запотело. Так узнал, что время готово покинуть его и пойти в обратную сторону. И время пошло.

Я не знаю, не знаю мгновенья, отразившего мой покой. Повернулась к нему – но Кафка, на прощанье махнув рукой, отошёл.

Отошёл от своей кушетки, от дивана, скамьи, завалинки – вставив белые ноги в нелепые, повидавшие виды валенки. Я огромных таких не видела, не примеривала никогда. Из кармана Кафки тянулись ярко-белые провода. И горели цветные лампочки белых глаз Франца Кафки, лапочки… И усы стали в пол-лица.

Так завязывался сюжет, где есть смысл. А надежды нет. Так ушёл мой приятель Кафка, попросив передать привет: «Теперь-то я знаю, кем хочу быть в следующей жизни, кошкой, – сказал Франц, – кошкой в белых сапожках. Напиши слова – следующая глава».

СЛЕДУЮЩАЯ ГЛАВА. ИГРА

Это было, было на Севере, где леса в завирухах посеяны, где морозы круты и рассеянны. Был мангал. И беседа звучала, где конец есть – не видно начала.

О желании приятеля Франца и прощальном его привете.

И в момент, когда было нолито – раздалось мяуканье страшное, и из леса вышел потерянный чей-то кот. В сапогах прекрасных, белых-белых. Сам – черно-мыров. Юморлив безо всякой меры. Приводить не стану примеров. Кот нас выбрал себе в хозяева. Видно, нравилась цифра «два». Если ум одинок в печали, дваум эту печаль приумножит, чтобы легче делить на двоих. Говори нам, кот, говори! Нам не выйти теперь из игры.

– Надо же, – сказал критик Латунский, – всего ожидал, но чтобы Франц отдыхал, а вместо нам подставою стал Платон. Понапишут,… что делать потом?

Написала толстенную книгу. Но Латунский считал лишь фигу.

Ненавижу Латунской природы рядом с гордой платонов породой. Говори, мой кот, говори.

РАССВЕТ

Заговорил он в полшестого. Второй раз. А первый был в полчетвертого, когда рассвет расковыривал тьму, продираясь сквозь дыры чёрные.

Я спала. Кот потрогал меня за голову лапой, укусил за руку, подрал раскрытую на 98-ой странице книгу и, открыв глаза сердито, я прочитала: «Так и слышишь, а не сговорились ли испытатель с испытуемыми, а не шептал ли он им что-нибудь?

Для того чтобы поверить в происходящее, надо было видеть. Это теряется при рассказе».

– Наталью Бехтереву читаешь? – неудивлённо сказал Платон, цитируя следующую, 99-ю страницу: «Проясняется тайна Бермудского треугольника, и он, ещё не потеряв полностью оболочки тайны, потихоньку переходит в ряд материальных явлений».

Но не слушайте котов на рассвете!

ГРОЗА

Идёт гроза. Замкнуло где-то, и свет погас. Надо посмотреть на дом снаружи, все ли окна темны. Взявшись левой за притолоку, правой – дверь на себя и – шагнула. Под ногой не оказалось опоры, отшатнувшись, вглядываюсь в балконный провал.

Хозяйка, передавая ключи от квартиры, не предупредила, сволочь, что за балконной дверью – пропасть четвёртого этажа.

Утром съехала с квартиры, оставив хозяйке деньги, ключ и записку: «На диване труп. Он шагнул в дверь, на которой не висело предупредительной надписи: «Осторожно, балкон отсутствует, не выходить».

Съёмная квартира осталась в Праге, а меня много лет разыскивает Интерпол – до сих пор пытаясь опознать труп. Я читала в прессе, он удивительно похож на Франца. Но с усами.

И вот что замечательно, Кафка отдыхает, давно, уж я-то знаю. Значит, похож? Личность трупа на игрушечной пражской улочке в маленьком домике с надписью «Здесь жил Кафка» до сих пор не установлена.

ИНТЕРПОЛ

Что, Франц Кафка он, в самом деле, труп? Сняла с полки Кафку, открыла и задумалась… Кот вот – мурлычет, отвлекает, говорит: «Чего лезешь, Кафка отдыхает, мало тебе ещё»?

Мне – много. Мне с каждого утра всё больше и больше. Мне уже никогда мало не покажется – когда друзья отдыхают, поговорить не с кем, не читать же, в самом деле, их книг. Мало ли, на какой странице откроешь – подойдёт кот, вздохнет, отчеркнёт нужное и станет лапой по голове хлопать, за ногу кусать, жить мешать.

Не наслушаешься всех платонов, кафок, а тут ещё Интерпол. Сегодня позвонили с утра. Спрашивают:

– Есть у вас Кафка?

Осторожно отвечаю:

– Есть.

– Где он?

– Да вот, лежит, раскрыт, Платон на нём лапу держит.

А из трубки:

– Какой Платон?

– Афинский, – отвечаю, – Афинский его фамилия.

– Нет, – говорят, – афинского не нужно, дайте трубку Кафке.

– Не могу, – говорю, – он ведь раскрыт.

– Вот именно! – рявкнула трубка, – у вас раскрыт, а у нас труп неопознанный.

Что на это ответить можно с утра? Я так и не ответила.

А кот – вот он, мурлычет по вечерам, вздыхает утром, дерёт открытую книгу на очередной странице, отчеркнув необходимую для жизни в новом дне фразу: «Неизжитое, неискоренимое детство не оставляет нас и в зрелые годы, в противовес тому лучшему, что в нас есть. Нашей надёжной практической сметке – мы иногда ведём себя на удивление нелепо, именно так, как ведут себя дети, бываем безрассудны, расточительны, великодушны, легкомысленны, и всё это без малейшего оправдания и смысла, единственно ради пустой забавы».

Платон на то и кот, чтобы привносить в мою жизнь упорядоченность бытия, а ненужные звонки способны ввергнуть в абсурд быта да ещё с криминальной отдушкой. В гробу я видела Интерпол с их трупом. Ну не писатель же он, в самом деле. Уж я-то точно знаю.

Вот и сейчас я читаю отчёркнутую дугой когтя строку: «Книга выдержала второе издание и переведена на другие языки. Но до этого Касаткин долго боролся за свою вполне материалистическую концепцию этих идеальных явлений. А что, если человек видит во сне с точностью до деталей и лиц события, отдалённые от сна будущими днями и неделями?». И разговаривает об этом по телефону, зачем-то позвонившему с утра…

Именно на рассвете следует слушать своего Платона и доверять ему. А не тому, что не надо слушать своего кота по утрам.

Я набрала номер следователя и, поперхнувшись, сообщила: «Вам, господа, стоит поискать господина Касаткина. Обратитесь в Институт мозга человека Российской Академии наук».

БЕХТЕРЕВА И ПЛАТОН

Так расскажи, откуда взялась пурга и завируха северного леса, кот говорящий, из строгой книги цитаты о том, куда идём в изучении мозга человека? – спросил меня Франц.

– Это всё Наташа Бехтерева. Не верит она в простоту, «Магия мозга и лабиринты жизни» покоя не дают, подвигли написать труд на 380 страниц – ты отдыхаешь.

– А Платон?

– А что Платон? Тоже отдыхает. Вот лежит, голову свесил, валенки разглядывает.

– Какие валенки?– настороженный Франц посмотрел на ноги.

– «Не подшиты, стареньки», – запела Кафке, попросила не заморачиваться и закрыла книгу, поставив на полку.

На диване остался бэйджик: «Исполняющий обязанности», – прочитал Платон. И как после этого доверять коту своему? Все коты – мистификаторы.

Сегодня в полночь кот включил настольную лампу и не объяснил, зачем разодрал конверт с письмом. Письмо смогла прочитать до конца, он был. А вот начало кот сожрал без всяких объяснений. Мы поругались, и я, проверив по привычке, есть ли что-то за балконной дверью, успокоилась. За балконной дверью был балкон, на балконе – зима. Вышвырнула кота, чтоб не мешал, и Платон утонул в сугробе. В доме наступил покой. В эту ночь я спала и снов не видела, а утром…

ПРЕДЧУВСТВИЕ

Кафка отдыхал и ему снился сон.

Небо над Адриатикой золотое было в тот день. По берегу моря шли отец с матерью и сын. Молодой человек был длинноног, строен и красив красотой не обыкновенной, а праздничной.

Небо отражалось в глазах синим, глаза отражались в синеве моря, смуглый закатный луч золотил лицо. Вид был отрешённым. Такие погружённые в себя лица иногда встречаются в суете праздника, привлекая внимание.

Молодому человеку оставалось жить еще два с половиной часа. Ни отец, ни мать не знали об этом.

– В следующей жизни я хотел бы быть кошкой, – сказал юноша.

– Почему? – спросила мать.

– Даром говорят, « кошкина жизнь», – усмехнулся.

Долго, задумчиво разглядывал собаку.

– Не гладь её, – сказала мать строго, – помнишь, Неточка потрогала – до сих пор уколы делают от бешенства.

Он не тронул.

Босым вошёл в прибой, туфли поставив на волну.

– Шестьдесят долларов стоят, – возмутилась мать, – уплывут.

Он ответил, обуваясь:

– Будет теперь море необутым из-за тебя.

Мать сказала испуганно:

– Срочно кофе пить, отогреваться, до утра не высохнут! Что ты наделал! На Пасху босым оказался, как теперь в мокрых?

– Не мелочись, – огрызнулся.

Больше не разговаривали. Собирали камушки. 39 – потом сосчитает она.

КНИГА

У всех свои книги. Эта книга – на стене. На обоях.

«Иисус Христос. Не понимаю!

Понимаю.

Пошла на хрен, Богиня.

Я мать убийцы?

Дождливо. Потому, что мой сын умирает. В чуде!

Видно и слышно. Били?.. Не знаю. Возможно ли это? Возможно!

Получал по голове от Богини не один раз.

Не интересно».

Рукопись под выключателем. Чтоб каждый, зажигая свет, прочитал:

«Тишина. Звук. Любовь.

Не тренируюсь.

Я тебя люблю.

Любовь…

Пистолет. Нож. Подручные средства.

Зубы. Точу. Преступление.

Нормально. Чувство. Глупость.

Не знаю!»

Подошла, прильнула к плечу:

– Если посмотреть из окна – мама, смотри! – фонарь мигнет. Видишь, мигнул два раза. Будет мигать столько раз, сколько будешь вглядываться. Не боишься сойти с ума? Ко мне прилетает голубка белая. Ходит по подоконнику. Как думаешь, мама, голубка и фонарь знают друг о друге? Когда гаснет фонарь, я видел, свет горит в голубке. Светится…

По утрам прилетала голубка, за стеклом голосила. Я не знаю вестей, что сыну на рассвете она приносила.

– Мама, не бормочи! Что ты всё выспрашиваешь?

– Разве я о чём-то спросила?

– Знаешь, – ответил, – в стихах каждое слово вопросом. А ты ищешь в них ответа. Смысл имеют только ироничные стихи. Остальное всё о чувствах и для чувств. Очень утомительно.

…Когда я захожу в его комнату, хожу вдоль стен, вчитываясь в недописанную книгу жизни его, мне не страшно. Мне одиноко его одиночеством – это вне определений, это такая данность.

«Чтоб быть вместе с мамой.

Сын!

Временно.

Временно на расстоянии.

Мужчина.

Не пью… 2007, ноябрь. Не время.

Знание!».

Подвёл черту под этими стихами. Скорописью, уже на выходе из квартиры – в коридоре под выключателем: «Свободен».

И решительно, жёстко зачеркнул.

У меня кружится голова от тишины в его комнате.

Обрывается сердце, когда он говорит:

– Хочу быть зеленоглазым. Как ты.

Но – синеглаз. А иногда глаза серые, прозрачно-лучистые. Смотреть в них становится невыносимо, пронзительные глаза: взгляд насквозь. Вдаль…

Он проживёт до Пасхи, 28 апреля 2008 года.

ОТ ПЕРВОГО ЛИЦА: «СОН» КАФКИ

«Йозефу К. снился сон.

Был отличный день, и ему захотелось погулять. Но он и двух шагов не прошёл, как сразу же очутился на кладбище. По всей территории кладбища разбегались дорожки, искусно проложенные, но несообразно извилистые. Однако, став на одну из них, К. уверенно и легко заскользил вперед, словно подхваченный стремительным течением. Уже издалека внимание его привлёк свежий могильный холм, и он решил держать на него путь. Холм словно манил его к себе, и К. не терпелось поскорее до него добраться. Порой холм исчезал из виду…

Он поспешил прыгнуть в траву, но, едва нога его оттолкнулась от убегающей вперед дорожки, потерял равновесие и упал на колени у самого холма. За холмом стояли двое, держа в руках могильную плиту. Увидев К., они воткнули камень в землю, и он стал намертво. Тут из-за кустов выступил третий – судя по всему, художник… в руке он держал простой карандаш и уже на ходу чертил им в воздухе какие-то фигуры.

Этим-то карандашом художник и принялся чертить на плите…

Кто-то, должно быть, заранее обо всём подумал; холм был насыпан лишь для виду. Под тонким слоем земли зияла большая яма с отвесными стенками и, повернутый на спину каким-то ласковым течением, К. послушно в неё погрузился. Когда же его поглотила непроглядная тьма, и только голова ещё тянулась вверх на судорожно поднятой шее, по камню уже стремительно бежало его имя, украшенное жирными росчерками.

Восхищённый этим зрелищем, К. проснулся».

ДИАЛОГ

– Итак, о смерти, – сказал Франц. – Ты думаешь, она существует.

– Они уходят, да, и мы не видим их больше.

– Ну-ну, – хмыкнул Франц. – Так они уходят! И мы не видим их больше. Где же смерть? Причём здесь смерть?

– Есть кладбища. Твой Йозеф К. «сразу же очутился на кладбище», как только захотел погулять. Я уже не говорю про жизнь – как только нам захочется пожить, наше внимание неизбежно привлекает свежий могильный холм, и мы решаемся «держать на него путь». Не ты ли сам – об этом? Смерть есть в нас. Нам предстоит дожить до неё. Твой сон тебе приснился, кто такой Йозеф К.?

Франц возмущенно заёрзал рукой по страницам, потом захлопнул книгу со своим рассказом «Сон», потом вскочил с дивана и резко сказал:

– Большой цирк, где бесчисленное множество людей, зверей и механизмов без конца сменяет и дополняет друг друга.

– Не надо. Ты не сможешь уйти от неё – в жизнь. Придёт твой художник к надгробной плите и изобразит….

Но Кафка перебил:

– Мой художник изобразит, и это будет искусство слов. А твоя героиня завоет – и это будет искусство воя. Что ближе смерти?

– Конечно, слово, – ответила.

– Неправда! – закричал Кафка, – ты все время подразумеваешь конец. Конец был. Но вначале было Слово, ибо Слово – процесс, значит, в начале – живая жизнь.

– Э нет, – ответила, – слово было в начале конца, то есть в начале смерти. Всё есть смерть, а не жизнь, конец главнее – а начала и вовсе не будет. Есть только продолжения, потому что мы многажды возвращаемся и ничего не знаем об этом. Значит, нас нет, всё, как бы впервые – какие же начала? Всё есть продолжения смерти.

Я вообще подозреваю, что нам снится всё. Но снимся мы – кому? Вот в чём вопрос. Да кто такой твой Йозеф К.? Причём тут Йозеф с вашими снами?

Имеет смысл только тот общий сон, что вбирает все наши разрозненные сны. И он снится тому, кто не во сне, но в жизни живой. Значит, вечной. И ты знаешь имя, но Он говорить перестал. Разбилось Слово – на слова. Потому что снов Он больше не видит. На полке стоит, на стене висит, в небесах парит вечно. Только Он и жив среди всех.

Вот и ты уже на полке, и я скоро стану рядом. Он по домам разошёлся – един во многих лицах, текстах, книгах, памятниках надгробных. Нет и Его, раз больше сны ему не снятся. А все мы – в Нём, в них, разошедшихся – на наши тиражи, раз Он – в каждом из нас. И бессонница форма вечности.

Абсурдность этого явления настолько очевидна, что имена значения утрачивают. Он, ты, я, они – какая разница? Если вначале было Слово – и слово было Бог

Нам не о чём с тобой говорить. Мы всё сказали друг другу.

Придёт моя героиня и свяжет свитер пушистый, чтобы накрыть могилу. И будет вой и скрежет зубовный. А кроме – ничего и нет.

– Да, – сказал задумчиво Франц, – пожалуй, свитер на могиле лучше надгробной плиты. Пока ты не стала ещё рядом на полку, не свяжешь ли и для меня? Если можно, пусть он будет зелёного цвета.

– Нет, – ответила, – «Свитерок» уже написан, и он не для тебя. Мало тебе травы?

– Да не знаю я, – ответил, – что там надо мной.

– Покоя нет, и воли тоже – это я знаю точно.

– А что же осталось? – удивился Франц.

– Я пока осталась, – ответила. – А дальше – не знаю. Может быть, я уже последнее, что осталось.

– Покажи «Свитерок», – сказал Франц.

СВИТЕРОК

Эта жизнь не по силам.

А – какая?

Но когда ешь яблоко, или вяжешь свитерок, всегда оказываешься у могилы.

Она говорит, глядя в пространство бессмысленно,… неостановимо горькое плещет через край:

– Машина наехала…

Машина наехала. Ваську подбросило не перевернув. И он упал, и смотрел, не мигая, как над ним пылало и погасло. Его небережно подняли и сбросили в канализационный люк.

С сухими глазами мама обмывала детским мылом прямо на столе, а папа раскачивался, говорил:

– ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-

Васькина застывшая сломанная рука от горячих маминых пальцев сдвинулась и мама это почувствовала, обманулась, а потом не было музыки, и мама повторяла, что забыла надеть на Ваську свитерок, и что теперь делать?

А делать было нечего, потому что не вынимать же заколоченные по шляпку гвозди, один в головах, один в ногах, четыре сбоку ваших нет, впереди лишь мгла, и свет не зажжётся никогда, там, где стылая вода – папа пел. А мама направляла его голос и говорила другие слова, что:

– Холодно в белой рубашечке…

И тогда она сосредоточенно стала отбивать крышку камнем, поданным ей Землей. И отец помог ей, гвозди вытащил.

Она не успокоилась, пока не привезли свитерок, и вставили гвозди в те же дырки.

Домой вернулись без Васьки – не раскапывать же, чтобы забрать с собой.

Решили сделать нового – в эту же ночь – родилась девочка.

Мама каждый год терпела до Спаса, не ела яблок, а когда срок подходил всегда одно и то же…

Яблоками загружали багажник, отвозили на кладбище и высыпали на Ваську. Три дня не приходили. А когда возвращались, из-под горы яблок появлялась обнажённая могила, на которой оставался новенький свитерок.

Его никогда никто не уносил, не крал, и он мок под дождями, выцветал на солнце, пока Васька не забирал, чтобы согреться, – когда мама, с сухими глазами, съедала завалявшееся за крестом яблоко, первое в году на Спаса.

…И только одного не мог выносить Васька – плача девочки. Она плакала много, и спасало что не очень часто, потому что мама научилась давать и ей яблоко из багажника, а иногда из старой клеенчатой сумки, в которой он любил находить конфету, карандаш, блестящие копейки.

 Когда Ваське исполнилось семь лет, он запомнил – сначала машина синяя накатила, потом свет померк, а потом он захлебнулся тухлой водой в слепом колодце…

Чтобы Васька не мёрз, мама каждый год вязала свитерок, сначала он был одного размера, а потом мама догадалась и стала вязать правильно. А потом всё ещё раз исчезло, как однажды, когда его нашли, но было поздно.

И вдруг девочка сказала, что они втроём уехали, чтобы мама и папа отдохнули от яблок и свитерков. Насовсем.

Он узнал девочку по плачу, который невыносим. Она тянула как папа, но вместо ы – ы – ы – ы – ы – ы – ы – ы – ы – ы – ы – ы – ы – ы – ы – ы получалось ещё хуже.

Мама хорошо понятно молчала и делала дела тёплыми руками вот и сейчас,… Слава Богу,… ему станет тепло,… потому что она, девочка-то есть, догадалась, накрыла его свитерком.

Спустя тридцать лет он стал таким, как надо, закрыл всю могилу пушистой белой шерстью, как снегом.

А затем накатила синяя машина, обрушила сверху гору яблок, чтобы Васька понял, что пришёл Спас.

БЕЗ НАЗВАНИЯ

– К Ваське пришёл, – нервно сказал Кафка. – К Ваське пришёл Спас!

КОНЕЦ

Это – конец.