ГЛЕБ ШУЛЬПЯКОВ

НЕОТЛИЧИМЫЕ ОТ ЦЕЛИ

БАТЮШКОВ

Три месяца почтовая бумага,
табак и неразрезанные книги
идут к нему из города в деревню –
«Что нынче в Петербурге, милый Гнедич?
Я вдалеке от вас ужасно болен
и целый день сижу в моей беседке,
сложивши на столе тетрадь и перья…»

«Что празднуют сегодня люди Рима?»
Зачёркнуто. «Какое торжество
над стогнами всемирныя столицы?»
«Писать охота смертная, мой Гнедич,
но где сыскать слова для сладких звуков?
Я нынче начал пьесу; видит Бог,
то будет сочинение на славу…»

Тем временем закрыли переправу.
Идут коровы, слышен стук ведра,
и пахнет свежей стружкой со двора.
«Я не вступлю при плесках в Капитолий!»
Зачёркнуто. «Добыча злой судьбины,
теперь стою над бездной роковой!»
Но тут сестра зовёт его домой,

поскольку – ужин. Жареные грузди,
холодная телятина под хреном,
бараний бок, да гречневая каша,
да матовая рюмка русской водки.
«Мне в целом свете всё теперь постыло,
и, если проживу ещё десяток,
наверное, сойду с ума, мой Гнедич…»
.........................................................
В деревне полночь. Спят. Горит одно
окошко в целом доме, но оно
окно сестры. Она читает письма,
потом свеча, взмахнув тенями, гаснет.

«Сорренто! колыбель печальных дней,
где я в ночи, как трепетный Асканий,
бежал, вручив себя волнам на милость…»
Тем временем на небо взгромоздилась
зелёная, как яблоко, звезда,
всю ночь она качается на ветке,
но наш певец не зрит звезды в эфире,
поскольку спит, судьбу в слова вплетая,
и только вологодские коровы,
пригнув рога, бредут на Капитолий.

***

прозрачен как печатный лист,
замысловат и неказист,
живет пейзаж в моём окне,
но то, что кажется вовне,
давно живёт внутри меня –
в саду белеет простыня,
кипит похлёбка на огне,
который тоже есть во мне
и тридцать три окна в дому
открыто на меня – во тьму
души, где тот же сад, и в нём
горит, горит сухим огнём
что было на моём веку
(кукушка делает «ку-ку»)
– и вырастает из огня
пейзаж, в котором нет меня

***

низко стоят над москвой облака,
сквозь облака ледяного валька
стук раздаётся в сырой темноте –
всадники с гнёздами на бороде
едут по улицам, свищут в рожок
и покрывается плёнкой зрачок,
птичьим пером обрастает рука,
в белом зрачке облака, облака

***

Обрастаешь стихами, как будто вторая кожа
первой поверх покрывает лицо и руки;
даже вещи всё больше похожи на рифмы Блока
или на Фета, его наливные звуки, –

обрастаешь вещами, и вещи пускают корни,
шкаф или штору подвинуть – уже проблемы:
высыпают приставки и суффиксы, только дёрни,
гладкие плавают в мыльной воде морфемы.

Обрастаешь собой, открывая в себе чуланы,
комнаты, где не погашен огонь, ампира
бесконечные лестницы – набережные канала, –
бродишь всю ночь и не можешь найти сортира.

НАЧАЛО РЕЛИГИИ

если скульптуру собаки
на станции «площадь революции»
отполировали до блеска
миллионами прикосновений,
значит, пора дать собаке имя,
придумать родословную,
украсить цветами и фруктами,
и поставить коробку для
денежных пожертвований –
ваш подземный путь
охраняет бог синей ветки!
– если этого не происходит,
значит ваше пожертвование
просто включили в стоимость
купленного билета

***

Как Суворов пехоту в классический город,
перебив звонарей, я веду в этот стих
мой вокзал, где темно от владимирских бород
и торговку с охапкой убитых гвоздик.

Это жмых на снегу, а не рифма хромает
и язык заплетается после второй –
пассажиры, уткнувшись в газеты, читают
и забытые вещи уносят домой.

Снова мусор не вывезли и лёд не сколот,
снова лодка колотится в сонной груди.
От Москвы до Подольска в такую погоду
никакой пастернак не отыщет пути.

Где тебя, милый друг, носят черти?
Возвращайся скорее домой:
в нём шинкуют, и квасят, и перчат,
и Суворов готовится в бой.

Мы покурим c тобой, посудачим –
в доме хохот и стёкла звенят.
Хорошо в эту осень на даче.
И гвоздику кладут в маринад.

Лес хохочет – опущена роща,
тот же гомон и смех вдалеке.
Всё, Борис Леонидович, проще
и теряется в березняке.

***

в зябких мечетях души бормочет
голос, который не слышно толком,
красный над городом кружит кочет
и притворяется серым волком –
сколько ещё мне бойниц и башен?
улиц-ключей на крюках базара?
город ночной бородой погашен
и превращается в минотавра

***

возьми того, чего не взять,
что не сказать, скажи –
из этих слов снопы вязать
и выпекать коржи,
но привокзального дымка
сибирский холодок
как незабытая строка
– белёсый хохолок
речного катера во льду
и факел над рекой
а лес свели ещё в войну –
сосновый, строевой

***

на дне морском колючий ветер
гоняет рваные пакеты,
а где-то в небе крутит вентиль
жилец туманной андромеды,
и дождь стучит над мёртвым морем,
солёный дождь в пустыне света,
как будто щелкает затвором
создатель третьего завета,
но стрелы падают сквозь тучи,
не достигая колыбели,
по-колыбельному певучи,
неотличимые от цели

***

в моём углу – бревенчатом, глухом
такая тишина, что слышно крови
толкание по тесным капиллярам
да мерная работа древоточцев –
ни шеи, ни руки не разгибая,
в моём углу я словно гулливер,
то с этой стороны трубы подзорной
смотрю вокруг – то с этой
(меняя мир по прихоти моей)
но слышу только равномерный скрежет
– пройдёт ещё каких-нибудь полвека,
изъеденный, дырявый – угол мой
обрушится под тяжестью себя
и только скобы новый гулливер –
изогнутые временем, стальные
поднимет из травы на свет и скажет
умели строить

МОЙ СТИХ

слепой как птица на ветру,
облепленный пером
чужих имён – как вкус во рту,
который незнаком –
на вечном обыске, по швам
всё ищет край времён,
как много будущего – там
как холодно мне в нём