МАРИЯ МИРОНОВА
ЛЮДМИЛА ТРУБИЦЫНА

«ДНИ ИДУТ…»: МАРИНА ЦВЕТАЕВА В БОЛШЕВЕ

Подмосковному Болшеву в судьбе Марины Цветаевой отведена была роль «узловой станции». Оно явилось одновременно и местом последней встречи семьи великого поэта, и местом последнего её распада, спровоцированного внешними силами, которым противостоять было невозможно. Спустя каких-то шесть лет из четырёх членов семьи Цветаевой – Эфронов в живых останется лишь один. В Болшеве их дороги сойдутся в последний раз и разойдутся навсегда, причём для троих – самой Марины Цветаевой, её мужа и сына – эти пути окажутся смертными.

…Первым в Болшеве поселился Сергей Яковлевич Эфрон. В 1938 году он получил прописку на летней даче посёлка Новый быт, расположенного вблизи железнодорожной станции «Болшево». Это был, собственно, даже не посёлок, а дачный кооператив, основанный в 1925-м на территории площадью чуть более пяти с половиной гектаров. Ко времени приезда сюда Сергея Яковлевича кооператив состоял из 30 домов; и «новизна» их быта заключалась в том, что после первых лет революционной аскезы государство стало поощрять иных своих подданных такими вот казёнными дачами (часто – не на одну семью), где почти всё, включая мебель, имело ведомственную принадлежность, но в то же время свидетельствовало о привилегированном положении жильцов.

Для Сергея Яковлевича, впрочем, одна из этих дач (или, точнее, половина дачи) была постоянным жильём, дававшим надежду на приезд в СССР жены и сына, которые всё ещё находились во Франции. Границы между странами с 1937-го являлись одновременно границами между членами семьи Цветаевой – Эфронов, поскольку в этот год из Франции в СССР уехала Ариадна Сергеевна и практически бежал Сергей Яковлевич. Восторженные письма Али (Ариадны), работавшей в редакции журнала «Revue de Moscou» и воспринимавшей главным образом парадную сторону советской действительности, отлакированную мощным агитпропом, не могли обмануть её мать. В памяти Марины Ивановны была жива двуликая Москва времён НЭПа: «Она чудовищна. Жировой нарост, гнойник. На Арбате 54 гастрономических магазина: дома извергают продовольствие. Всех гастрономических магазинов за последние три недели 850… Люди такие же, как магазины: дают только за деньги. Общий закон – беспощадность. Никому ни до кого нет дела. Милый Макс, верь, я не из зависти, будь у меня миллионы, я бы всё же не покупала окороков. Всё это слишком пахнет кровью. Голодных много, но они где-то по норам и трущобам, видимость блистательна» (из письма М. Волошину 20 ноября 1921 года).

Уже за несколько лет до возвращения на Родину Цветаева хорошо осознавала, что её творчество в условиях советского режима не только не будет востребованным, но и, скорее всего, окажется в оковах. В 1932-м она писала А.А. Тесковой: «…Там мне не только заткнут рот непечатанием моих вещей – там мне их и писать не дадут». Такое ясное видение перспектив жизни в Советском Союзе не смогло в 1939-м удержать поэта в эмиграции. Побуждением к отъезду стало, с одной стороны, стремление расколотой семьи к воссоединению, с другой – абсолютная «чужеродность» Цветаевой в эмигрантской среде, особенно явная после преследований в прессе её бежавшего мужа – агента внешней разведки НКВД. Позднее, после ареста близких, в отчаянном обращении к Берии поэт напишет: «Причины моего возвращения на родину – страстное устремление туда всей моей семьи: мужа – Сергея Эфрона, дочери – Ариадны Эфрон <…> и моего сына Георгия, родившегося заграницей, но с ранних лет страстно мечтавшего о Советском Союзе. Желание дать ему родину и будущность. Желание работать у себя. И полное одиночество в эмиграции, с которой меня уже давным-давно не связывало ничто» (23 декабря 1939 года). Итак, эмиграция вытолкнула Цветаеву. Но приняла ли её по-матерински Родина?..

Болшево, так или иначе, стало пристанью, где Цветаева завершила своё «отплытье Марии Стюарт». Не она решала, где ей бросить якорь. Она приехала в страну, в которой государственный строй выбирал за людей их место жительства, их образ жизни и образ мыслей. Русская поэзия, по выражению Л.К. Чуковской, села на скамью подсудимых.

Болшевская дача условно делилась на две половины, и соседями семьи Цветаевой – Эфронов были хорошо им известные ещё по эмиграции Клепинины. Участок своей северной границей подходил практически к железнодорожной линии; отсюда было удобно пройти к станции, с которой Аля ежедневно уезжала в Москву работать. На территории дачи росли сосны – в 1939-м ещё молодые, как и деревянный дом.

Несмотря на «новый быт» – по сути, коммунальный из-за общей для двух семей кухни и гостиной – дача воспринималась как «великолепная» и «чудесная». По крайней мере, именно такой вспоминала её Ариадна Сергеевна Эфрон в письмах из заключения. От Али, единственной уцелевшей, и от соседей, бывших в 1939-м детьми (в частности, от Софьи Николаевны Клепининой) мы знаем о жизни великого поэта в болшевский период.

Так, Ариадна Сергеевна отмечала, что Марина Ивановна приехала тихо; тихо встретилась с мужем, и вообще в ней была какая-то «величайшая, непривычная тишина», «осторожность кошки». Аля уточняет: «не то что осторожность – недоверчивость». А может быть, настороженность? Первые дни Цветаева ходила «как потерянная» – до того момента, как Аля привезла ей заказ от редакции журнала на перевод Лермонтова на французский язык. Работа, которой Цветаева всегда отдавалась страстно, если не оживила её, то, по крайней мере, на время придала ей недостающую опору. В РГАЛИ хранятся сейчас болшевские тетради поэта, заполненные аккуратным почерком.

Болшево представляется обычно трагическим, гибельным местом. Но таким оно стало после обысков и арестов. А предшествовал этому короткий светлый период, когда ещё не угасла (не погасили) радость встречи: «В Болшево у нас были хорошие вечера. Включали радио, смотрели привезённые мамой книги с иллюстрациями, слушали её рассказы про то время, что она провела без нас. Ложилась она спать поздно, зажигала настольную (подарок моего мужа) лампу, читала, грызла какое-нибудь “ублаженье”. Читала, склонив голову набок, немного прищурив левый глаз, и сама говорила, что похожа на деда (т.е. на своего отца) – он тоже так читал» (Ариадна Эфрон – Анастасии Цветаевой, письмо от 5 октября 1944 года).

Аля помнила, как в Болшеве они с Мариной Ивановной ходили вместе гулять (вероятно, по территории дачного кооператива «Новый быт»), сидели на террасе или в саду, бесконечно разговаривали.

Но настороженность и тревожность всё же не покидали Цветаеву. Она, может быть, одна из всей семьи понимала, насколько несвободна в стране, где свобода провозглашена как главное достижение нового политического строя. Понимала, что, уехав с чужбины, на родину не попала, оставшись эмигранткой и здесь. Понимала, что связь с читателем невозможна: ведь в СССР от читателя требовались одобрение и аплодисменты (само собой, и поэзия должна была быть «правильной»), а не душевный и умственный труд (сотрудничество с поэтом), который давала высокая поэзия, не могущая быть ни социалистической, ни монархической, ни какой-либо иной, привязанной к политике. Своих стихов Цветаева в Болшеве не писала, но читала вслух – «как на плахе», по описанию Д.В. Сеземана: «Она сидела на краю тахты так прямо, как только умели сидеть бывшие воспитанницы пансионов и институтов благородных девиц. Вся она была как бы выполнена в серых тонах: коротко стриженные волосы, лицо, папиросный дым, платье и даже тяжёлые серебряные запястья – всё было серым. Сами стихи меня смущали, слишком они были непохожи на те, которые мне нравились и которые мне так часто читала мать. А в верности своего поэтического вкуса я нисколько не сомневался. Но то, как она читала, с каким-то вызовом или даже отчаянием, производило на меня прямо магическое, завораживающее действие, никогда с тех пор мною не испытанное. Всем своим видом, ни на кого не глядя, она как бы утверждала, что за каждый стих она готова ответить жизнью, потому что каждый стих – во всяком случае, в эти мгновения – был единственным оправданием её жизни. Цветаева читала, как на плахе, хоть это и не идеальная позиция для чтения стихов» («Литературная газета», 1990, 21 ноября).

В наши дни, когда болшевская дача является мемориальным музеем Марины Цветаевой, в доме воспроизведена обстановка комнаты поэта. Ряд экспонатов – подлинники. Эту комнату воссоздавали, в частности, по описанию Ариадны Сергеевны: «Мамина комната в Болшеве была небольшая, с большим четырёхугольным окном. Налево пружинный матрас на ножках, обитый коричневый материей, стенной шкаф, над постелью – книжные полки, стол – перед окном. Круглый столик в углу – дверь в нашу комнату (направо) <…> печь. Два стула, табуретка…».

За этот ад,
За этот бред
Пошли мне сад
На старость лет.

На старость лет,
На старость бед:
Рабочих – лет,
Горбатых – лет…

На старость лет
Собачьих – клад:
Горячих лет –
Прохладный сад…

Болшево – при других обстоятельствах – могло бы стать для Марины Цветаевой таким садом. Не стало. В дневниковых записях 1940-го поэт записывает свои чувства 1939-го так: «Постепенное щемление сердца. Мытарства по телефонам. <…> Живу без бумаг, никому не показываюсь. <…> Моё одиночество. Посудная вода и слёзы. Обертон – унтертон всего – жуть. Обещают перегородку – дни идут. Мурину школу – дни идут. И отвычный деревянный пейзаж, отсутствие камня: устоя».

В этом мерном и жёстком «дни идут» – и тягостная зависимость от чужих решений (несвобода) в самых обыденных простых вопросах, и роковой ход времени: с Болшева начинается отсчёт последних лет, месяцев, дней, часов жизни поэта.

Марина Цветаева прожила здесь с 19 июня по 10 ноября 1939-го года. Её соседка, Нина Николаевна Клепинина, провидчески называла их общую дачу «домом предварительного заключения» – ДПЗ. По словам Софьи Николаевны Клепининой, в то время бывшей ребёнком, «все понимали, что стихийное это бедствие, как лавина, может захватить каждого, оказавшегося на её пути. Более того – взрослые (а это всё население дома, кроме нас с Муром) были (я теперь это точно знаю) готовы к тому, что и им придётся разделить судьбу многих ни в чём не повинных людей, разве только повинных в чрезмерной любви к своей Родине. Ждали каждую ночь, хотя днём старались делать вид, что всё в жизни идёт как надо. Можете Вы представить себе ту атмосферу тревоги, напряжённости, страха, которую тщательно пытались замаскировать деловитостью, серьёзностью, занятостью?» (Письмо к Анастасии Цветаевой, 16 мая 1982 года).

27-го августа 1939 года арестовали Ариадну Эфрон. Это был первый арест в болшевском доме после приезда сюда и третий в кругу родных и близких Цветаевой: младшая сестра Марины Ивановны Анастасия и её сын Андрей уже были репрессированы. Аля уезжала, не попрощавшись толком ни с кем; она верила, что скоро вернётся: «Сквозь спущенное окно машины я махала рукой до того поворота. Они стояли на высокой террасе дачи, мама, папа, Мур, мой муж, наша приятельница Миля и те друзья, семья, которые жили с нами на даче. Мама стояла в синей кофте, в которой спала, в синей линялой косынке, из-под которой белая прядь, очень бледное лицо. Голова высоко поднята, и глаза сощурены, чтобы лучше видеть. Губы прикушены» (Из письма А.С. Эфрон – А.И. Цветаевой, без даты, середина 1940-х гг.).

Следующий удар обрушился на семью 10-го октября, когда здесь же, на даче, был арестован Сергей Яковлевич Эфрон. С детства болезненный, мягкий, чуть ли не нежный, он войдёт в число тех исключительных людей, которые так и не признают свою вину под тяжелейшим давлением следователей. И его гибель скажет о нём самом, может быть, больше, чем вся его жизнь.

Ещё месяц провели на даче Марина Ивановна и Мур. С 6-го на 7-е ноября последовали аресты в семье Клепининых. «Мы <…> остались совершенно одни, доживали, топили хворостом, который собирали в саду. <…> На даче стало всячески нестерпимо, мы просто замерзали, и 10 ноября, заперев дачу на ключ <…>, мы с сыном уехали в Москву…» (из обращения Марины Цветаевой к секретарю Союза писателей П.А. Павленко 27 августа 1940 года).

Для беглеца
Мне сад пошли:
Без ни-лица,
Без ни-души!

Сад: ни шажка!
Сад: ни глазка!
Сад: ни смешка!
Сад: ни свистка!

Без ни-ушка
Мне сад пошли:
Без ни-душка!
Без ни-души!

Скажи: довольно мýки – нá
Сад – одинокий, как сама.
(Но около и Сам не стань!)
– Сад, одинокий, как ты Сам.

Такой мне сад на старость лет…
– Тот сад? А может быть – тот свет? –
На старость лет моих пошли –
На отпущение души.

Болшевскую дачу Марина Ивановна посетила ещё несколько раз весной 1940-го – в надежде забрать оставшиеся там вещи. Оказалось, что дача взломана и занята, уцелели только книги. Дом по суду отошёл «Экспортлесу», и прописку в нём Цветаевой фактически аннулировали. Дальше были бесприютность, страшная война и – Елабуга. Следом за Мариной Ивановной погибнут, каждый в свой срок, Сергей Яковлевич Эфрон и сын Георгий. Аля пройдёт все круги репрессий и выживет, приняв на себя миссию сохранить и систематизировать наследие своей великой матери.

…В 1982-м году местный житель Ю.А. Кошель после продолжительных поисков нашёл дачу Марины Цветаевой в Болшеве. Ровно через 10 лет, благодаря усилиям Н.И. Катаевой-Лыткиной, С.Н. Клепининой, Л.В. Охрименко и З.Н. Атрохиной, здесь создали музей. Ещё через 10 лет дача была признана памятником истории и поставлена на государственную охрану. Наконец, спустя ещё одно десятилетие болшевский дом отреставрировали и открыли в нём обновлённую музейную экспозицию.

Улица, в советское время разделившая дачный участок и долго чествовавшая Свердлова, теперь носит имя Цветаевой. Отсечённая часть дачной территории одновременно с завершением реставрации дома была включена в музейную зону как открытый Цветаевский сквер. Посетителей музея – так же, как когда-то хозяев дачи – встречают болшевские сосны. 

…Проектированием сквера занималась ландшафтный архитектор Ирина Колина, взявшая за основу концепцию историка архитектуры, дизайнера Сергея Мержанова. Цветаевский сквер в его мемориальном статусе выражает главное значение Болшева как средокрестия всех жизненных дорог Марины Цветаевой и её семьи. От «сердцевины», где планируется установить памятник поэту и её близким, расходятся символические пути к Москве, Тарусе, Александрову, Франции, Чехии, Елабуге, Ново-Талицам. Каждое направление завершается природным камнем, на котором крепится металлическая табличка со строками из стихотворений поэта. В сквере ежегодно проходит знаменитый Цветаевский костёр, и теперь здесь для него отведено особое место.

Однако труды по созданию музейной зоны не будут окончены, пока на месте закладного камня не будет установлен памятник великому поэту. И этот памятник также должен нести в себе болшевскую драму 1939-го: и вечное единство родных душ, и их вечную разлуку.

Мария Миронова,
Людмила Трубицына, сотрудник Дома-музея Марины Цветаевой в Болшеве