ЮЛИЯ ПЕТРУСЕВИЧЮТЕ

РАХАТ-ЛУКУМ
цикл стихотворений

***

На Итаку вернись, Одиссей, потому что темно на Итаке.
В доме тесно, и люди сидят за накрытым столом.
Одиссей, посмотри – разве это узилище – дом?
Это зал ожидания смерти. И воют собаки.
И грызутся собаки у ног захмелевших гостей,
Вырывая куски пожирнее гостям на забаву,
Добывая себе в поединках награду и славу…
Полно, кто там рычит и грызётся? – Взгляни, Одиссей.

Разогнать эту свору, и вымыть до блеска полы,
И впустить тишину, Одиссей, в полусонные своды,
И узнать, наконец, что такое границы свободы,
И опять распустить на полотнище брачном узлы.

***

Скажи мне, скрипка, что в тебе такого,
Чего не передаст ни кисть, ни слово,
Чем не владеют скульптор и поэт,
Чего вообще нигде на свете нет?
Скажи мне, скрипка, как огонь и ветер
Смогли ужиться в деревянной клети,
Меж хрупких рёбер в гулкой глубине,
Как в раковине полой – и во мне?
Из уст в уста, подобно поцелую,
Ты жизнь мою передаёшь живую.
Подобно сердцу в деревянной клети
В тебе дрожит и мечется бессмертье.
И если смерти нет, и нет печали, –
Тогда о чём же плачешь ты ночами?

***

Последняя осень в Париже. Прозрачное небо,
Покатые крыши и город, в котором ты не был,
Рисованный тушью, – пастелью, – да нет, – акварелью –
Как властно зовёт он тебя, как он любит и ждёт;
Сирена, сирена – из пены сознания, небыль,
Поднявшись по пояс над водами Леты иль Сены,
Он тянет ладони к тебе, но скрывает колени,
И где-то вдали Пенелопа иль Клото прядёт
Стальную упругую тонкую нитку-дождинку,
Удавку железную – нет, ариаднину нить.
Он жаждет тебя притянуть, защитить, закружить.
А серая нитка ведёт на лесную тропинку.
Прозрачная осень. Бесплотный заплаканный лес.
Тропы не касаясь стопами, стоишь на опушке,
И слушаешь лепет дождя, и далёкой подружки
Ты слышишь такую знакомую звонкую песнь.

***

Холод ночи и час оправдания худших поступков,
Самой горькой печали, глухой беспробудной тоски.
И пустые глазницы пустых сожалений близки,
И бессонные очи сомнений особенно жутки.
Где-то там, на песке, львиногривый рокочет прибой,
И ладонь моя ищет тебя в темноте, и находит,
И гудит вдалеке одинокий ночной пароходик,
Чтобы нам никогда не пришлось расставаться с тобой.
Чтобы нам никогда не пришлось у ночного окна
Заходиться отчаянным криком и плачем беззвучным,
Мы друг друга научим теплу и молчанью научим,
И она не найдёт нас, и вновь промахнётся она.

***

Предчувствие падения страшнее
Падения. Предчувствие – страшней.
А после кто-то дует на коленку
И говорит: ну не реви, не надо,
Уже не больно, видишь, всё в порядке,
Уже не больно, видишь, обошлось,
И я с тобой. О, кто тебя согреет,
В стальной груди стальной зимы? Согрей
В ладони тёплой часовую стрелку
Дрожащую. Вечерняя прохлада
За шкирку лезет, и уходит в пятки
Душа, и мёрзнет, мёрзнет волчий хвост.

Но я с тобой. И всё гораздо проще,
Чем чаялось три месяца тому.
Мы пережили долгую чуму,
Мы перешли заснеженную площадь,
Мы в дом вошли, и стали жить в дому.
Чего же больше? Друг мой, почему
Я не могу поверить в тишину,
И тишина мне кажется затишьем?
Найдя покой, чего ещё мы ищем?
Зачем нам кажется, что мы в плену,
А с ветки падают на скатерть вишни…

***

Посмотри – я совсем седой,
У меня уже нет сил.
Я ходил за живой водой,
Да видать, не туда ходил.

Я искал золотой лес,
А нашёл нежилой дом.
Я всё время бродил здесь,
Всё откладывал на потом.

Это ты – золотой лес,
Ты – моя живая вода.
И когда-нибудь – Бог весть,
Может быть, уже никогда, –

Серый волк меня унесёт,
Заметая хвостом путь.
И царевна меня ждёт.
Я совру ей чего-нибудь,

И вернусь – босиком – к тебе,
И приду – налегке – туда,
Где шумит золотой лес
И поёт живая вода.

***

С недавних пор, мой друг, мне всё трудней дышать.
Нехватка воздуха, и недостаток сил.
И тесный круг заброшенных могил,
И голосов лепечущая рать –
Со мной, во мне, снаружи и вовне.
Сгущаются пространства, времена,
Опять идёт Троянская война,
И дело не в Елене, а в войне.
Война не кончится, Елена не умрёт,
Ахилл восстанет и пойдёт в атаку,
И Одиссей вернется на Итаку,
И повторится весь круговорот.
И снова ты вдохнёшь мне в губы жизнь,
И скажешь: ангел мой, душа моя, держись.
Пока идёт Троянская война,
Душа моя, Елена жить должна.

***

С недавних пор, мой друг, я задыхаюсь.
Нехватка воздуха. И всё трудней вдохнуть.
Какая-то усталость вяжет грудь.
Какая-то усталость. Или слабость.
И в воздухе разлит холодный яд.

…О, помнишь ли в июне снегопад
И град над ошалелою Москвой,
Раздавленной немыслимой жарой?
Как нам легко дышалось век назад!
И всё тонуло в розоватой дымке,
В июньское стекло стучали льдинки,
И мыслилось как бы сквозь молоко.
Легко дышалось, и жилось легко.

И мнилось: эта легкость навсегда,
Открыты города и поезда,
А время и пространство иллюзорны.
Реально небо, и реальны волны,
И дремлющие рыжие холмы,
И нет зимы, разлуки и войны.
И это было ложью, и сбылось,
Сто лет спустя исполнилось всерьёз.

Я задыхаюсь, в жилах бродит яд.
Сижу в траве, зажав руками рану.
Я здесь умру, но быть не перестану.
Смешай нам кровь и соверши обряд.

***

                                                  О.М.

Я хочу быть тобой. Понимаю, что всё уже было.
Я хочу твоё тело примерить, как старый пиджак,
А потом на ресницах, на вдохе тебя удержать,
Привести в равновесие твердь и дневные светила.
Ощутить твою силу и слабость хотя бы на час,
Хоть на час, да прозреть, чтобы мир опрокинулся ливнем,
И узнать его – горьким, желанным, безумным, любимым,
И вдохнуть его, и захлебнуться им – здесь и сейчас.
Хоть на день, хоть на час дай мне очи свои напрокат,
И гортань, и ещё сокращение мышцы сердечной,
И язык – хоть на миг – чтобы вымолвить-вымолить вечность,
И отдать её снова за этот внимающий взгляд.

***

Мы погибли в дороге. Куда и откуда мы шли –
Больше некому помнить. И, в общем-то, некому плакать.
Мы забыли отчётливый запах раскисшей земли,
Этот хлипкий снежок, эту робкую первую слякоть.

Мы забыли дорогу и боль, и последний испуг,
И глаза наши слепо уставились в мёрзлое небо,
Но когда годовой над моей головой совершается круг,
Я прошу ледяными губами горячего хлеба.

Я прошу ледяными губами горячей земли,
И щепоть пересоленной горькой рассыпчатой глины,
Чтобы вспомнить, кого на земле называют любимым,
Чтобы вспомнить, кому на земле не хватило любви.

***

                                                  И.Б.

Люблю тебя. Мой мир тобой наполнен –
И вдох, и выдох, и вода в горсти.
Усни, любимый мой. И отпусти
Холодный снег на землю с колоколен.

Холодный снег, и стаю белых птиц,
Кружащихся над лабиринтом зданий.
Ты создаешь миры своим дыханьем,
Едва взглянув на них из-под ресниц.

Ты создаешь гармонию и строй
Из хаоса и слёз, из тьмы и тени,
Из путаницы страхов и сомнений
Ты создаёшь жилище нам с тобой.

Я сплю в ковше твоих прохладных рук.
Как спит зерно в земле, ядро в орехе,
А снег летит, летит с небес в прорехи,
А снег летит, и замыкает круг.

***

Играет музыка, и ночь идёт по кругу,
Как едет карусельная лошадка,
Как вертится пластинка. Дай мне руку –
Во времена всеобщего упадка
Честней стоять на звуковой дорожке,
Чем егозить, опережая скорость.
Пластинка треснула. Реальность раскололась,
И в трещину вползла сороконожка,
Нелепо, неуместно – как в кино
Усами, лапами, хвостом и длинным жалом
Нас напугав до дрожи, убежала
И было и противно, и смешно.

Реальность сломана. В разломы лезет страх
И клочьями сползает оболочка,
Бежит по краю дыр кривая строчка
И остаётся пылью на губах.

***

Тает ночь. Умирает голос.
Кто-то держит в руках весло.
Мы, похоже, вступаем в область,
Где теряет себя Число.

Ничего не значит пространство,
Время – звук, и притом – пустой.
В кулаке зажато лекарство –
Гладкий камень, голыш простой.

Он – спрессованная реальность,
Он архив, и он – концентрат,
И последнее, что осталось
Для убитых в бою солдат.

Словно в яблоке скрыто царство,
В нём пружиной свернулась жизнь,
Чтобы в нужный момент взорваться
И на мёртвых устах остаться,
Обретя напоследок смысл.

***

в самом деле – пустая забава, игрушка, безделка,
согревать своей кровью и жаром живого дыханья
вещный мир – разноцветный конструктор, кирпичное зданье,
из упрямства не глядя на злую дрожащую стрелку

согревать эти веточки, нити в озябших ладонях
оживлять паутину и хаос травы, чтобы струны звучали
каждый кубик игрушки, не стоящий нашей печали,
каждый винтик машинки, изломанной в детских погонях

оживлять, обживать уголок позабытой вселенной,
находить не гармонию даже, а метрику ритма,
что подспудно течёт по ветвям, потаённо и скрытно,
что таится в подсоленной крови на уровне генов

***

Не лес, не море. Глиняные склоны.
Моя нора. Убежище и дом.
Сегодня шторм. Грохочут за холмом
И сотрясают звук седые волны.

Здесь только ветер гнёт к земле траву
И пахнет мёдом и вишневым цветом.
Жизнь обернулась непрерывным летом,
И только этим летом я живу.

Среди тяжелых пчёл и медуниц
Мой хлеб просолен чёрным ветром с моря.
Шепчу слова, наречьям листьев вторя,
И узнаю в лицо крикливых птиц.

Я здесь останусь камнем у воды
И ящеркой весёлой на обрыве –
И всё-таки собой. Пока мы живы,
Ты будешь находить мои следы.

***

В этом холоде, лязге я слышу то флейту, то скрипку.
Отзовись, улыбнись, Виолина, фонарик на нитке,
Перевёртыш, Виола, серебряный паж, колокольчик,
Разноцветный, смеющийся шарик, пушистый комочек.

То ли в горле, а то ли в груди ты щекочешь и дразнишь,
То касаешься сонно мерцающих в сумерках клавиш,
То смеясь, пробегаешь дощатой верандой на дачу.
Я не плачу, Виола, гляди, – я пока что не плачу.

О, зелёное мокрое яблоко, пасмурный август,
Перекрученных веток и листьев задумчивый хаос.
Вечера всё прохладнее. Кофту надень. Подбирается ветер.
Как фонарик на нитке, зелёное яблоко светит.

***

Как стрелы в плоть святого Себастьяна,
Безжалостно нацелив острия,
Вонзаются секунды в тело дня,
И каждый миг кровоточит, как рана.
Трепещет, истекая болью, миг.
Возьми его, как светлячка, в ладонь,
Как в чистый Четверток несут огонь,
Неси его домой в горстях своих.

Пусти его по венам, как иглу,
И через сердце пропусти, как нить.
Не удержать сумей, но сохранить
Живой огонь, не мёртвую золу.

Не мёртвую безжизненную плоть,
А эту боль и радость бытия
Храни в горсти, душа и жизнь моя,
Храни живой воды живую горсть.

***

О музыка, молчи – тебе бы только лгать,
Из тысячи причин упрямо выбирать
Единственную нить, ведущую на свет.
Пусть лабиринта нет, и света тоже нет.

А нить ведёт неведомо куда.
Но два крыла не ведают стыда,
Вздымаясь, и сияют обнажённо,
И ясный свет струит их нагота
Так откровенно вверх, так напряжённо,
Что кажется доступной высота.

И словно бы ладонь сквозь времена
Протянута – бесспорно и открыто,
Чтоб вывести на свет из лабиринта.
Прощается вина. И спит война.

***

Что скажет мне сегодня собеседник,
Мой со-бесенок, теневой посредник,
Шалун зарёванный, двойник, дитя, сверчок,
Из-за стекла казавший язычок,
Стрелявший угольками ярких глаз –
Вот он хихикнул, и огонь погас.

Два слова утешенья и надежды
О том, что будет, и что было прежде.
Два слова оскорблений и угроз –
С такой досадой и почти всерьёз.
А после – непрерывный монолог,
Сплошным абзацем, без разбивки строк:
Смеясь, бранясь, грозя, благословляя,
Сожжённые ладошки подставляя,
Колотится в стекло с той стороны,
Ломясь в реальность. Ну, хотя бы в сны.
И прорывается в прямую речь,
Чтобы дыхание в слова облечь.

***

Ослепительно-рыжий, гнедой, золотой,
Конь мой, солнечный конь, ну, куда мне с тобой,
Вперемежку меж явью, забвеньем и тьмой,
Между ритмом и криком, меж днем и огнём
Мы проходим по узенькой кромке вдвоём.
Мы проходим след в след по цепочке планет,
Где ни прошлого нет, ни грядущего нет.

Уведи меня, конь, разреши мне уйти.
Рвутся нити, обрывки зажаты в горсти.
Перекрыты пути, перебиты мосты,
И дома опустели, и руки пусты.

Это сон, или может быть, это игра.
Мы по кромке уходим в сейчас из вчера.
И песок обретает реальность для нас,
Засыпая вчера, просыпаясь сейчас.

***

От вечерней зари до рассветной зари
Полыхали за городом монастыри
И скользили беззвучно по рыжей земле
Тени птиц, приносящих огонь на крыле.

Полыхали огни, и кружили в ночи
Остроклювые тени, стальные грачи.
Над распаханной глиной, над пашней немой
Пахло гарью и копотью, пахло золой.

И безумный художник метался в полях
И взахлёб рисовал свой отчаянный страх,
Пеплом, сажей, углём, ржавым краем монет,
На больничном белье, на обрывках газет.

Хлопья сажи летели, как стая грачей
Над сожжённой землёй, над деревней ничьей,
Над безлюдной дорогой вдоль мёртвых оград.
И никто никогда не вернулся назад.

***

Я знаю уход из-под стражи,
Задетый осколком рассвет.
Бежит электричка в пейзаже
По целому ряду планет.

И тот, кто жизнь свою, как ягоду с куста,
Снимает, и рука его пуста,
Поймёт и мой побег, и немоту,
И вкус железа в пересохшем рту.

Сними, как ягоду, свой недоспелый день,
Сожми губами, вздрогни от ожога,
Как ягоду с куста, сними до срока
И ветку, словно женщину, раздень.

Нагую и дрожащую, возьми
В свои ладони тоненькие пальцы
И постарайся навсегда остаться
Там, где алеют ягодами дни.

***

То ли кутаться в ткань бытия, то ли рвать покрывало,
То ли глохнуть, закрывшись рукой, то ли плакать устало,
То ли корчиться под остриём раскалённым стрекала,
То ли падать в дорожную грязь, чтоб не видеть оскала.

Снег идёт в этом доме, летит с потолка, невесомый,
И не тает, ложась на паркет, и лежит на устах.
Это сон; и не в наших краях, и не в этих местах
Кто-то будет сидеть у окна, неживой и бессонный.

Онеметь, онеметь – превратиться в горячечный взгляд,
Лихорадочный, жадный, несытый, больной, ненасытный.
И пока от меня этот мир горстью глины засыплют,
Всё глядеть и глядеть, как взахлёб перед смертью глядят.

***

И лето, которое бродит за мной анфиладами комнат,
Которое ищет меня в темноте, и наощупь находит,
Которое ждёт меня на перекрестке, как платный убийца,
Оно уже близко. Оно неизбежно стучится.

Не с нами, так с кем-нибудь произойдёт непременно,
Взорвется гранатой, ворвется бежавшим из плена,
Обнимет с размаху, прижмётся сухими губами,
Во сне, наяву, навсегда, с кем-нибудь или с нами.

Мне нужно вдохнуть, обжигаясь, твой бешеный август,
Как пламя вдыхают, чтоб выжечь заразу и слабость,
Как залпом глотают сто грамм и уходят в атаку,
Как разом срывают одежду, как всходят на плаху.

О лето, возьми мою жизнь, но верни мне свободу
И право быть слабым и гибким в любую погоду,
Верни мне свободу любить и остаться любимым
И право рассыпаться рыжей просоленной глиной.

***

Когда любила я тебя, Гийом,
В кафе сидели часто мы вдвоём,
И я спала, не закрывая глаз.
И долгий день был, как единый час.
И помнишь – ты во мне искал опору?
Когда входил ты в сумрачную пору –
Я приносила свечи и коньяк,
И в хаосе исчерканных бумаг
Искала снова музыку и слово,
И находила вдох и выдох. Шаг
С одной ступени на ступень иную
Подобен не прыжку, но поцелую,
И переходу к близости иной.
Ты помнишь эти дни перед войной?
И слепота в те дни была подарком,
И благом – смерть. В огне её неярком
Сгорали города и корабли,
А мы глядели, словно с тёмной башни,
Как древний сфинкс из тьмы глаза таращил,
И наглядеться не могли…

***

Это вывих. Как больно растянуты гибкие связки!
Хромота – немота, и ни звука, ни шагу, ни дня.
Если можно – сегодня ещё пожалейте меня.
Если можно – сегодня позвольте уйти без опаски.

То ли в лоб, то ли в спину – пока ещё не решено.
И прекрасно, что не решено – я ещё погуляю
По осеннему лесу, по стылому серому краю,
Погляжу на растрёпанный дождик в ночное окно.

Я люблю тебя, щит и крыло, и опора моя.
Ты мой лес, я найду в тебе тысячу тайных дорог.
Я уйду с облаками, уйду поутру на восток,
Где у раны на резком ветру багровеют края.

***

Чутко, сторожко глядишь в темноту,
Хищная кошка, солдат на посту.
Кто-то идёт по ночному двору.
Может, отпустит тревога к утру.

Ты не уснешь. За окном тишина
Мягко крадётся сквозь заросли сна,
Лезет в окошко, за дверью стоит,
С лампы свисает, что твой сталактит.

И – между нами – хранится тепло
(Оледенело, замерзло стекло,
Ночь в январе, снег лежит на дворе,
Холодно в доме и в мышьей норе).

Холодно всюду – снаружи, извне,
Снег на ступеньках, на крыше, на дне,
Снег на асфальте – на нём ни следа.
За ночь в стакане замерзнет вода.

Холодно всюду, и только у нас
Теплится пламя. Светильник погас.
Теплится пламя меж створками век.
Теплится жемчуг. И падает снег.

***

Как мы, глупые, в том январе улыбаться учились,
Просыпаясь, глядели в окно на ночной снегопад.
Жизнь меняла обличье. Грядущее шилось на вырост
И по белому снегу кроилось на глаз наугад.

Эти чистые-чистые свежие с хрустом рубахи.
Хоть на свадьбу, хоть в гроб, хоть на плаху, а хоть на престол.
Мы глядели в окно и смеялись, а мелкие страхи
Расшивали рубахи узорчатым мелким крестом.

Так нарядно, так празднично было, и так непривычно.
И хотелось поверить, и боязно было глядеть.
Жизнь меняла обличье, и время ловило с поличным
Разбросавших на ветер шальную счастливую медь.

***

Стервозные девки, сестрички мои, идиотки,
Кривляки, ломаки, стрекозы, мартышки, гюрзы,
Стихи сочиняя во власти любви и шизы,
Зачем мы со всякой покупки сдираем обёртки?

И сразу съедаем конфету, зачем не храним?
Зачем про запас, напоследок не прячем конфету,
Зачем бестолково по белому мечемся свету,
Как будто ведёт нас по свету слепой херувим.

Крылатый вожатый смеётся, подставив ладонь
Под медленный дождик медовый, под медные капли.
Остынут слова, и о нас будут ставить спектакли,
Остынут слова, и останется скрытый огонь.

***

Тобой закрываюсь от смерти –
Щитом, а вернее – крылом.
По улице мечется ветер
И ломится, ломится в дом.

Шатается по переулкам,
Бросается из-за угла,
И в воздухе медном и гулком
Качаются колокола.

Два медных крыла, мой любимый,
Раскинь над моей головой.
Вода не бывает сладимой,
Вода не бывает водой.

Где ночь обнимает за плечи
Немую кликушу – луну,
Шатается сумрачный ветер,
И вечер уходит ко дну.

Сквозь толщу стеклянного света
Уходит на тёмное дно.
Останься со мной до рассвета.
Смотри – ещё очень темно.

***

Птичьи мосты над Парижем,
Живые мосты.
Что мы сегодня услышим,
Что разглядим с высоты?
Крышами, облаками
Мы пробегаем вверх,
Ласточкиными мостами
Сквозь череду прорех.
Мы пробегаем смело
Над лабиринтом крыш.
Сверху летит фанера,
Снизу лежит Париж.
Как тебе в этом небе?
Лучше, чем на земле?
Кажется, мы ослепли.
Видимость на нуле.
Как мы бежим навстречу
Сквозь толпу облаков.
Там, над Парижем, – вечер.
Здесь, наверху, – любовь.

***

И с тех пор мы узнали, как людям живётся вдвоём,
Поверяя друг другу печали, с тех пор мы живём.
Согревая друг друга всем телом, живём в тишине
И уже не боимся ни стука, ни взгляда извне.
Прирастая друг к другу, тела прорастают насквозь,
Постигая науку ответа на скрытый вопрос,
Постигая науку тепла и урок тишины,
Мы уже научились заглядывать в тёмные сны.
Если я заблужусь наяву в чёрно-белой стране,
Ты найдёшь меня сразу во сне или в ближнем окне.
Ты отыщешь меня, и за руку назад приведёшь
Сквозь ночной снегопад, сквозь бессмысленный ласковый дождь.

***

И ты был мой, как сон: не поделить, ни взять,
И не пересказать обычными словами.
Мы жили сном, состав гремел над нами,
По гулкому мосту, гремел опять.
Вагоны уходили в никуда
И грохотали новые вагоны,
И, словно ошалелые вороны,
Летели вслед за ними города
Кусками льда. Поутру стыли лужи,
И только-то тепла, что в кулаке.
Мы прятались у Вечности в руке
Храня друг друга от январской стужи.

***

В час тёмной радости моей
Забудь про светлые печали.
Нам будет холодно вначале,
Но с каждым мигом всё теплей.
Кузнечик мой зажёг в ночи фонарь.
Он светлячок, фонарик, он фонарщик,
Закутанный в прозрачный летний плащик
Ночной державы славный государь.
Ночной империи бессмертный бог,
Для нас творящий темноту и звёзды,
Он для кого-то был ужасно грозным,
А нас с тобой лелеял и берёг.

***

не выбирай себе обличий
и не выдумывай лица
меня зовёт твой голос птичий
голодный жадный писк птенца
тоскливый резкий журавлиный
усталый сумрачный ночной
и в небе силуэт совиный
беззвучно в метре надо мной
зови меня люби меня кричи мне
по имени окликни на лету
и я приму тебя в любой личине
и с края света я к тебе приду

***

…И ветер сбросит со стола
Буханку хлеба и бутылку молока.
Был душный летний вечер. Ты пришла,
Укутав плечи крыльями платка.

Сказала: будет дождь. Твоя рука
Белела в сумерках, и молоко белело,
И стало ясно, как непрочно тело,
И что любовь моя, как смерть, крепка.

Прохладой веяло от ясного чела,
Покоем веяло от тихих рук и речи.
И стало ясно, что такое вечность,
И что у вечности два шерстяных крыла.

***

Ещё одна невстреча. Добрый вечер.
Платком укутав зябнущие плечи,
Проходит гостья в комнату мою.
Садится у стола, глядит покойно.
А в комнате светло, и дышится привольно,
И знаю я, что я ещё живу.
А дом стоит у мира на краю.

Я взять хочу живую боль твою,
И пронести хотя бы до подъезда,
Как сумку помогают донести,
Как раненого поят из горсти
Водой солёной с привкусом железа,
Как делят хлеб дорожный, разломав,
Как слушают попутчика в вагоне,
Как давятся слезами на перроне,
Вцепившись молча намертво в рукав.

***

Тот город был пустым и разорённым,
И в нашем доме не было стены.
Сбывались сны. Болтали болтуны
О временах проклятых и речённых,
И падал снег, и капал с потолка,
Подтаявший, и промокали книги,
И плёл паук в углу свои интриги,
Их расплетали пальцы сквозняка.
Ладонь земли, открытая для всех,
Не закрывала нас от взгляда неба.
А нам казалось, что оно ослепло,
И вместо слёз роняет первый снег.

***

…во сне моём летел щеглёнок
по тёмным комнатам к раскрытому окну.
И было радостно – не знаю, почему, –
Мне снилось, будто ты ещё ребенок,
Навстречу мне по комнатам бежишь –
Такой смешной, и перемазан краской –
Как медвежонок, и глядишь с опаской.

Мне снилось, будто ты ещё малыш.
На руки взять, на ухо нашептать,
Обнять, целуя в щеку, и пригреться,
И спрятать твоё детство в своё сердце,
Проснуться рядом, и уснуть опять.

***

Искать себя, найти себя, расстаться
С собой, и вновь искать себе лицо,
Среди живых и среди мертвецов,
Меняя маски юноши и старца,

Меняться, как вода, как зеркала,
Собою наполнять живую форму,
Зверьком трусливым, юрким и проворным
Выглядывать из тёмного стекла,

И узнавать себя в чужих словах,
Свой взгляд ловить на незнакомых лицах,
И находить себя в летящих птицах,
И вновь терять себя в чужих устах.

***

И вырванное с корнем прорастает
Корнями сквозь ладони – снова в грунт
Вгрызается. О, роста тяжкий труд,
Гораздо проще улететь со стаей,

Оставить страхи где-то позади,
Заглатывая жадно высоту,
Взбегая вверх по птичьему мосту,
Полнеба развернуть в своей груди.

И захлебнуться небом в полный рост
До темноты в глазах, до боли в венах,
И рухнуть вниз, и грянуться о землю,
И над собой увидеть птичий мост.

***

Я не понимаю, о чём говорю.
Эпохи дитя, я войны не боюсь.
И не по плечу мне обыденный груз
Из двух похоронок за год на семью.

Окопов рытьё и проклейка окон
Газетной бумагой на случай стрельбы,
Поход на слободку с утра по гробы,
Кривящие рожу часы, зеркала –

Мой мир перевернут, и в сетке окна
Не страх, не тоска, – только жадность и страсть, –
Поглубже вдохнуть, захлебнуться, упасть,
В последние дни надышаться сполна.

***

Пусть болтают слепые ловцы простаков
О неволчьем уделе твоём.
Слишком часто мы видели мёртвых волков,
Мы по горло набиты враньём.
Человек человеку эпоха и мор,
Человек человеку ловец.
Ты по крови был волк. Ты по крови был вор.
Ты по крови птенец и певец.
Из заветных углов серебристую тишь
Воровал ты у всех на виду.
Ты повадкой был мышь. Ты повадкой был стриж.
Ты был рыбой, замерзшей во льду.
Мы вмерзаем меж стеклами мёртвых домов,
Онемев или остекленев.
Ты ловец и улов. Вереницами слов
Ты из смыслов выводишь напев,
Волчью песню, стрижиный бессмысленный свист,
Водной глади беззвучный мотив.
Остается пробитый прожилками лист,
Каплю крови твоей сохранив.

***

Звенят созвучия мечами,
Колоколами, птичьим свистом,
Дождями льются, кумачами
Кичатся на торгу речистом,
Колдуют, молят, заклинают,
Работают с эфирным телом,
И умирают между делом,
И между делом умирают.

Я хочу говорить на других языках,
Чтоб слова оживали, меняли обличья,
Чтоб статичные смыслы и щебеты птичьи
Находили прибежище в наших устах,
И, как птицы, слетали из уст на уста,
Как молекулы воздуха, как поцелуи,
В эти ткани и в кровь проникали живую,
И служили в пространстве подобьем моста.

Птичий мост, волчий край –
Отыщи-передай –
Из ладони в ладонь, не жалей, не теряй.
Из ладони в ладонь, с языка на язык
То ли плач, то ли смех, то ли вздох, то ли крик.

***

И там, где лошади свернут с тропы
И углубятся в сумрачную чащу,
Мы дом поставим среди сосен спящих
На перекрёстке жизни и судьбы.
Мы дом поставим в море тишины,
И дни – как бы косящий бег оленей –
Промчатся мимо спящих поселений.
А мы на них глядим со стороны.
И лес – олений дом и наш приют –
Укроет нас, и спрячет от погони,
Как сложенные домиком ладони
Свечу в ночи от ветра берегут.

***

И страха нет – я где-то возле дома,
Сижу в траве, и местность так знакома –
Забор, тропинка, серенькое небо,
И мелкий дождь, и радостный покой, –
Дай мне уснуть под ласковой рукой,
Не думая, но доверяя слепо.
Плывёт туман, и пасмурное лето
Стоит во всеоружьи надо мной.
Пока ещё на привязи челнок,
И бродит чья-то лошадь на кургане,
И шёпотом рассказывают камни
Свой наизусть затверженный урок.
И всей-то тяжести – монетки в кулаке,
И никакого веса в теле кроме.
Сейчас отдам их деду на пароме –
И дальше буду ехать налегке.

***

Проблема идентификации себя.
Проблема идентификации эпохи.
Мы оборвали штурм на полувдохе
И начали движение с нуля.
Но область неизвестна, и число
Не определено, и цель невнятна.
И, в общем, совершенно непонятно,
Куда на этот раз нас занесло.
Железом пахнет воздух. Стынет ртуть,
И током бьют поверхности предметов.
Давай-давай, классифицируй это,
Ищи ему название и суть.
Ищи его в таблицах и рядах,
Логарифмических и звёздных схемах,
Среди имен, ещё не нареченных,
Ищи его на стенах и устах.
Найди ему лицо и сотвори
Явление эпохи. Ход столетий
Оплёл историю железной сетью,
И мы на звёзды смотрим изнутри.

***

Всё это ложь. Они прогнили изнутри.
Они отравлены нечистыми устами.
Бессмысленными общими местами
Они смердят, пуская пузыри.
В них щучья ложь и рыбья пустота,
Они больны водянкой и раздуты,
Они повсюду сеют страх и смуты.
И нет суда на них, и нет стыда.
Трещат, трещат, раздвоив языки,
И щёлкают калёные орешки,
И скалятся в приветливой усмешке,
Змеиным ядом напитав клыки.
В них выморочный смысл и мёртвый звук.
Мы безнадежно вязнем в их трясине.
Мы путаемся в липкой паутине,
Которую плетёт слепой паук.

А если их поджечь – они горят
Так хорошо, так ярко и бездымно.
И остаётся неисповедимо
То, что не уместилось в звукоряд.

***

И любимые мной убегают в сады,
Чтобы прятать улыбки меж мокрых цветов.
Мой осенний подарок, должно быть, готов –
С горьким запахом дыма и вкусом беды.
Тонкокожий и хрупкий осенний листок,
Разноцветный фонарик дождливого дня.
И беда обойдёт и тебя, и меня,
И уйдёт с облаками на хмурый восток.
Разноцветный кораблик на всех парусах
Пробегает по чёрной поверхности луж
В тридесятое царство невиданных стуж,
Чтобы тенью остаться на наших устах.

***

А потом эта ночь расстреляет меня, как маньяк.
Расстреляет в упор всю обойму огней, хохоча,
И бессвязное что-то крича, наобум, просто так.
Я её выбираю на роль своего палача.
После ночи такой не бывает, не может быть дня.
Всё закончится тут же, едва подберётся рассвет.
Я уйду на рассвете, и вынесут деды меня
На широких плечах в этот город, которого нет.
Кладка каменных улочек, узкие щели бойниц,
Городская стена, а за ней над полями туман,
Ошалелая стая каких-то испуганных птиц,
Одичалый табун, и у самого моря курган.

***

Вся эта математика смешна.
Меж пальцами текут тысячелетья.
Нас наказали. Нас побили плетью.
Нам объявили, что идёт война.
Чума упразднена, зимы не будет,
Вино и хлеб отменены как факт.
Дыханья ритм и пульс на целый такт
Сместились, изменившись в самой сути.
И что же нам осталось своего?
Болит рубец, и боль не иллюзорна.
Кто скажет, что бездействие позорно –
Не сможет больше сделать ничего.

***

Пена бессмертна, а тело бессильно и тонко.
Музыка плачет, а слову милей немота.
Пламя, рождаясь внутри, обжигает уста,
Музыка рвётся наружу и рвёт перепонки.

Встань, Афродита, из волн, и державу прими
Пены и пламени, музыки, слова и тела,
Ты, что мой голос желаньем и плотью одела,
Ты, что меня научила бояться любви.

Выдох и вдох, сокращение мышц, напряжение вен,
Волны о берег, движение магмы, изгибы ветвей, –
Области и элементы державы твоей,
Белая пена у розовых тонких колен.

Плоти сияющей вечный и радостный плен,
Песня огня и бессмертие вещей воды,
И полнота погружённой в себя немоты –
Вечный закон постоянной цепи перемен.

***

Где любовь улыбалась нам, сплёскивая молоко, –
Нынче маленький остров, затерянный в северном море,
Знать не знавший сплошного потока всемирных историй.
Там легко умирать, и не нужно ходить далеко.

Я готовлю обед на веранде, и вижу тебя
То у кромки прибоя, то возле скалы, то за рощей.
Не модель мироздания, в общем, немного попроще –
Алгоритм дыхания, выдох и вдох осторожный, –
Это медное царство свернулось под яблочной кожей,
Это выдох и вдох, это тихий восторг бытия.
Я тебя охраню от беспамятства и немоты,
Я сумею пути заплести перед каждой напастью.
Равно радуясь ясному небу, ветрам и ненастью,
Я над северным островом птичьи раскину мосты.

***

Мы умеем всего ничего – умирать, где не надо:
Не у стен, не в траншее, не в госпитале – вне обряда.
Взорваны страхом, сомненьем, случайным снарядом,
Мы умираем в постели, забыты отрядом.
Пули для нас пожалели, добить поленились.
Оборвалась, перетёрлась от времени привязь.
Нас не заметила наша родная эпоха.
Было не больно. И, в общем-то, было неплохо.
По мостовым растекались обычные лужи.
Мы умирали вне времени – где-то снаружи.
Нас не заметили. И потому не загрызли.
Смерть оказалась обычным явлением жизни.

***

А потом мы, конечно, поймём, и слова подберём,
Назовём это странное чувство белградским синдромом,
И научимся переживать, как обычный синдром,
По привычке не жалуясь родственникам и знакомым.

Мы привыкнем к бессилию воли и к власти тоски,
К беззащитности собственной, и к безответности неба,
И научимся бегать быстрей, чем летает ракета,
Чем взрывается бомба, наш дом разнося на куски.

А в конце мы разучимся бегать, и ляжем на снег,
И почувствуем холод и ненависть, и, замерзая,
Будем молча давиться холодными злыми слезами,
Равнодушных светил наблюдая бессмысленный бег.

***

Это странствие к мёртвым богам и другим берегам
Ни за что не сменяю я, и никому не отдам.
По плечам одиноких курганов, ладоням степей,
Вслед за эхом летящих в неведомый край журавлей,
До реки, до излучин, до раковин в мокром песке,
Не спеша, сунув руки в карманы, идти налегке,
Не спеша, примечая детали, намёки, значки,
Попадать в поле зрения тысячеокой реки.
Быть в своём одиночестве частью, и целым, и всем,
Распадаясь и вновь собираясь гирляндой систем,
Растворяться и видеть себя как бы со стороны,
Удивляясь, как странно сбываются старые сны.

***

То ли лебеди, то ли – представьте себе – журавли
Унесли в тридесятое царство меня, унесли,
От осенней земли, что теперь остывает вдали,
На затерянный остров, куда не идут корабли.

Пусть я мёртвый кузнечик в колючей осенней траве,
Пусть я дым над костром, пусть я камень в остывшей золе,
Я здесь есть – в этом стылом пространстве, на этой земле,
Я бесспорнее капель дождя на вагонном стекле.

Я твой северный остров, твой дом на морском берегу,
И сюда не добраться вовек никакому врагу.
От гусей-лебедей, от летящих на юг журавлей
Я тебя сохраню в бесконечной державе моей.

***

Не глядели бы глаза мои на снег,
Не дышала бы душа моя зимой.
Убежала девка шалая домой,
Улетела лебедь белая навек.
Только в лестничный пролёт бежит вода.
Пробежали дни, и в луже календарь.
Каблуком по корке ледяной ударь –
И нога примерзнет навсегда.
Мой любимый, сохрани моё тепло
На ладонях, на губах и в глубине
Мы хотели бы погибнуть на войне,
Но, похоже, перепутали число.

***

Равнодушное небо. Холодные капельки смысла.
Нескончаемый дождь поливает размокшую твердь.
Оскользаясь, съезжаем по склону. Дорога раскисла,
В чистом поле вдыхает рассвет наша чистая смерть.

Этот воздух промыт до стеклянного тихого звона.
Это наша свобода траву задевает крылом.
Мы уходим из дома. Съезжаем с раскисшего склона
И уходим искать наш затерянный в осени дом.

Среди трав, за холмом, возле моря, на запад от ветра,
На восток от луны, возле моря, на старом плато,
Мы находим свой дом. И не ищем иного ответа.
Просто входим и молча стоим, не снимая пальто.

***

И двор, и улица меня уже не помнят.
Асфальт не узнаёт моих шагов.
Мы остаемся быть в цепочках слов,
И в обстановке опустевших комнат.

Чужие улицы. Ни одного лица.
Чужие запахи, и нет ключей от дома.
Зияют трещины великого разлома
На скорлупе вселенского яйца.

И я иду – чужой среди чужих,
Друг другу безразличных и ненужных,
И отражаюсь в зеркалах и лужах,
И ухожу, и растворяюсь в них.

***

Я клянусь над огнём, я клянусь тебе в вечной любви.
Я не знаю, откуда берутся слова этой клятвы.
На осенней воде их чертили крылом журавли,
На осипшем ветру их упрямо твердили солдаты.

Я в свидетели клятвы беру эту иву, и степь.
Пусть они предадут меня, если я слово нарушу.
Пусть мне некуда станет вернуться, чтоб плакать и петь,
Пусть меня из души моей вышвырнет море наружу.

Я присягу свою повторяю над рыжим огнём,
Обжигая лицо и ладони, и губы словами.
Я клянусь тобой вечно дышать. Я живу этим днём.
Слышишь шорох? Не бойся – мы просто врастаем корнями.