МАРГАРИТА ЕРЁМЕНКО
Минусинск – Касли

ПОДПОЛКОВНИК

I.

Допустим, ты была одна.
Допустим, на рассвете
он понимал: она – беда,
когда жена и дети,
когда служебное жильё,
и должность, и погоны,
и он (практически, герой)
живым – из обороны!
Вернулся, а вокруг – тоска,
всё те же лица, люди,
а он остался – в дураках,
и он зачем-то любит.
И ты заметил, что война
и мир – всё бестолково…
Допустим, ты была одна,
кто знал его, живого.

II.

И глядит из стороны – в сторону,
и стоит одна у окна,
и мечтает разделить поровну
и разлить, но не видит дна

у реки, у водохранилища,
у тоски, у врагов и друзей,
у молитвы – скажи, говори ещё,
говори и – молчи о ней.

III.

…приобщаю детали к делу:
вот твои окна в пятиэтажном доме на верхнем этаже,
вот крыльцо парадное, новое (вывеска), парковка,
машины нет (что касается машины, её нет
в этом городе, как и тебя нет – более двух с половиной лет).
Свет не горит уже. Не горит, говорю, свет.

Собственно, и время года (далась мне эта погода),
не подходящее нам (хотя значения не имеет).
А всё же была весна. Ранняя – так теплее, то есть к истине ближе.
Пасха была в апреле, и я до сих пор слышу звон мокрых колоколов.
Дверь отродясь закрыта (теперь и на ключ), а там ведь была любовь.
Возвращаю детали на место. Тебе одному известно,
Сколько было сказано слов (в общем – немного).
Подробности – в переписке. Там слова замещают всё.
Остаются только «девочка» и «малыш».
Не спишь?

IV.

Один-одинёшенек в доме –
не стар и не молод.
И нет ничего, кроме
бледной тоски. Расколот-
-а жизнь на две половины:
по обе – звенящее поле.
Или, как на пуповине –
музыки до – и после
музыки – этой нежной
тлеющей сердцевиной,
тончайшим изломом между
женщиной и мужчиной.

***

где плыли днём два раскалённых тела
там ангел наш заучивает нить
горячих точек на бумаге белой
соединить
пытается проглатывать морозы
желтеющих деревьев простыни
иди сюда иди за мною в воду
иди
смотри в круги кончается не время
и не любви запутанная речь
а просто воздух сбит в гортани белой
вдруг забывает течь.

***

А на поверку вышло – только ты
К нему идёшь в непроходимых снах,
Соединяешь стрелки пустоты
В настенных механических часах.
И говоришь: не бойся, заживёт,
Хотя, казалось бы, чему болеть?
Но медлит нержавеющий завод,
Вращаясь на ржавеющей игле.
И тянешь руки в зябкое тепло,
И хочешь профиль взглядом пересечь,
Хватаешь воздух пересохшим ртом
И ощущаешь речь.

____

ЕВГЕНИЯ ИЗВАРИНА
Озёрск – Екатеринбург

***

тебе незнакома
природа предела
выходишь из дома
из сердца
из тела
куда повелела
чуть грянулась оземь
червонная вена
ярёмная осень
скита и погрома
интимная тема
горит как солома
всегда так хотела

***

Яблок звон, промёрзших невероятно –
вот и всё о ревности и свободе.

…Медленное древо, расти обратно
в себя, вспять провались вроде
карточного домика, легче пуха
опрокинься в корни – приснись Еве…

Яблоко от яблони – близко, глухо –
осязаем звон на седьмом небе…

***

…память – и верность… А на границе –
стоит, как звезда над наклонной башней,
вода в черепице.

В пустой больнице
сегодняшний снег навестил вчерашний:
– Ну,
спрашивай –
как там в мире?

Или ветер уходит – в корни, в комья?
Или – тебя мне подменили,
чтобы верить – не помня…

***

да скроют гнилостный раскоп
плоды невинности аминь

так в алом выдохе песков
в подземном холоде пустынь

проходит юноша-солдат
не замечая гиблый грот

вдыхая розы аромат
листая Торы перевод

не с позволенья полутьмы
не листопадом сквозь войну

но тем же чудом что и мы
лишь пожелавшие ему

____

НАТАЛЬЯ КОСОЛАПОВА
Кыштым

***

ледяные лепестки
тают
на голых плечах

новенький
в небесной
канцелярии

***

соскальзывают
с гладких
волос
цепляются за
кончики
потерянные
мысли

мечутся
от страха

забыть
себя

***

Отлили маски, статуи,
сложили камни,
принесли огонь
на палочках,
ждут
каждый своего
Иуду.

***

тлеет твоё
отражение

в моих
зрачках

не раздуваю
угли

***

душа стучится
в закрытые
веки

занято

***

поворачивая ключ
в замке

не знаю
чья рука
сделает
Ctrl Z

____

ДМИТРИЙ МАШАРЫГИН
Озёрск

***

пойдём пойдём с тобой
туда, где занавешен
я горлицей-тщетой
по небо как по шею

во сне – ты – на земле
и кто-то летний дивный
стремит как бы олень
полёт мой голубиный

***

хочешь, хочешь, я просто возьму твоё сердце на вес,
никого не уведомив, просто возьму твоё сердце,
я как будто бы знаю, зачем я люблю тебя весь
июнь, весь октябрь, весь лишенцем

это странное место, которое смотрит и всё,
только смотрит и даже не думает кем-то согреться,
человек человеку какое-то небо везёт,
не оглядываясь и не взвешивая сердце – в сердце

только кровь и держание крови, я даже не – вру,
столько лета и осени, скоро взорвётся калина
или что там – что красное – что так бессмысленно вдруг
я смотрю на тебя и люблю – тебя. Да: это – лишнее

***

дерево, дерево – чистый мир
сколько тебе дыхания
надо на то, чтобы я восьмым
шёл за девятым ангелом

мальчик мой. дерево на ветру
чьё-то существование
так невозможно, что мы в раю
плачем с десятым ангелом

***

по соли и по смерти
как будто фильмами
идут корреспонденты
фотографируют

двух дочерей, которых
нельзя обнять, нельзя
забыть – сказать не то, что
хотелось бы сказать

и не сказать… но всё же
какая ты в окно!
мне чудиться не может –
зачем ей? для чего?..

***

птицелов говорит:
это страшно и больно

старым телом вдоль поля
вдоль червлёной горы

на пчеле – как вода

о какое какое
небо внятное:

кожа
мясо
душа

____

АЛЕКСАНДР ПЕТРУШКИН
Кыштым

***

Круги рисует отраженье,
от чайки оторвавшись вниз,
сидишь и ножками болтаешь,
как будто меж душой завис

и этим телом, что беспечно
всё смотрит бедной головой,
рыдает, плачу растворяясь,
невероятно надо мной.

***

В земле спит госпиталь пернатый,
в пелёнках дёрна и дерьма,
когда проходит над больными
в их плоть ужатая зима,

когда ужалит их печальный,
который ангелу сродни,
их головы внесёт в палаты,
чтоб там узнали их свои,

чтоб говорили этим страшным,
молчащим, птичьим языком,
который скрыт, как тёмной чашей,
прозрачным, словно язва, ртом,

чтоб на губах у паровозов,
лежащих в недрах стрекозы,
стояли тени от мороза,
который дарит им бинты,

чтобы черёмуха над ними
глодала воздух с папирос,
и Бог стоял посередине
и непонятный, как вопрос,

и забивал в язык им гвозди
и говорил с собой из них:
мы в госпитале этом гости,
когда всем ангелам видны,

мы в госпитале этом зреем
и прозреваем от зимы,
в которой в воскресенье верим,
лежа в лице у темноты.

***

Теперь живём не опасаясь,
но с постоянством неживым,
с кровати до утра вставая,
не узнаём своей жены,

её живот уже бездетный,
её душой набухший плод,
который, в плоти её беглой,
всегда на миг лишь оживёт,

и в сны, как иней, распадаясь,
рисует плоти моей круг,
и страшно рядом начинаясь,
не обрывает длинный звук,

не останавливает время,
скорей во времени дрожит,
надеясь, что её цветенье
старения не удлинит,

и, вжав в царапины колени,
как будто свет прияв в себя,
она лежит на крае тени,
чуть отдалившись и, продля

моё в садах существованье,
где ангел жнёт, как снегопад,
мою тоску от расстоянья
к губам, как дудочку, прижав.

***

И угол, и угу твои, как будто Моцарт,
летят в открытый люк сокрытого лица,
где ходишь ты, собою не опознан,
но отражён, как птица у Отца.

Смотри же в отражение, смотри:
есть три музыки, вероятно, три
мотива здесь поётся без конца,
когда мы в люк лица зовём отца,

когда с его дождливых тёплых лап
спадает наш, ему ненужный, прах,
и Моцарт, соблюдающий себя,
стоит, как уголь в животах огня.

____

НАТАЛИЯ ЧЕРНЫХ
Озёрск – Москва

ДОЧЬ ИЕФФАЯ

Вот и ты со мной, голубка-кошка, попостилась,
птица шерстяная, золотая милость,
милая ворчунья, выпитая малость.
Ну а мне не жалко никого, я так осталась.

А когда никого не было, была я:
гора чистая, и заря, и змея,
не знала, что меня могут любить, и что полюблю.
Каково теперь моему кораблю.

Отче, отче, пусти меня с кошкой к воде:
месяц там как жених одет.
Отче, дай нам с кошкой в горах рассвет.
А потом – ещё много лет.

Это ложь, что можно оплакать девство.
Я ещё звезда, я ещё невеста,
мне страшно падать, а умирать страшнее.
Мать – Иродиада, сестра – Саломея.

ОЗЁРСК
стансы

(образовалась дрожащая трещина)

Болит не рука или печень.

Болит – и нигде не болит.
Зев оврага раскрыт.

Сосны слегка навеселе,
но вечную память – ещё не пропели? пропели?

Едва ли не сразу под стылым балконом
(кошка махнула хвостом – и в окно)
первый этаж.

Глина в огне цепенеет.

Вещи, как много,
– и мышцы свело.

Мир сложен как печь.

Пламя носит, смеясь, новое немецкое платье,
бирюзовое, в клетку, с пятнами фуксии,
оно никак не обуглится – никак не превращусь в пепел.
Каплей падаю, глиняной каплей – образовалась слеза.

Вокруг – обгорело и стало воздушным,
сны с картонными шляпами на головах убежали,
страхи руки отдёрнули как по команде.
Одна или нет – все, кого знала, все

кто во мне голосит

на весь город Озёрск. И могу сказать больше: Москва.
Что по капле во всех. Вы есть я.
Плод во чреве сливается с чревом.
Но его не присвоить…

Рим, империя, сказки о русской державе –
говорят, будет сын.

Смотрю на икону: Спаситель не миловиден,
он как дикий сармат.

Под корнями третьей сосны
видела длинную ленту янтарного будто железа.