МАРИЯН ШЕЙХОВА
Махачкала

СЕРЕБРЯНЫЙ ПОЦЕЛУЙ

ЧТОБЫ ГОВОРИТЬ С МАМОЙ

Чтобы говорить с мамой,
долго пробую свой голос.
На бодрый она ответит молчанием
и усилием отдаления,
на беспокойный – закроет глаза,
на якобы равнодушный –
отвернется к окну.

Пойду на работу –
искать новые интонации
заботы.

Я знаю:
день ответит ей обещанием
долгих молитв за чётками,
и в условленное время
она омоет свои ладони
и покорно поникнет головой
над молитвенным ковриком,
чтобы беседовать с тем,
кто внимает ей много лет.

Я говорю с Ним,
как авторская ремарка в пьесе.
Пока Он понимает меня,
но мама этого не знает.
И когда я прошу её молиться меньше,
чтобы остановить головокружение,
она с ещё большей силой
шепчется с Ним,
чтобы выпросить мне прощение
и потом долго молчать до следующей молитвы.

Сколько лет
я втайне хочу запретить ей молиться…
В детстве я не думала,
каково Ему это знать,
а сейчас утешаю себя тем,
что Он умеет читать между строк.

Он ведь помнит меня с детства,
когда я просыпалась под низким потолком
на деревянной тахте рядом с сестрой и братом
и, укрывшись лоскутным одеялом, –
моей любимой книгой путешествий –
со страхом слышала,
что мама молится опять.
Я знала, что заснуть уже невозможно
от нарастающего материнского шёпота,
в который просачивается страсть,
а страсть, набирая силу,
превращается в гнев,
заглушаемый отчаянием,
и чтобы сдержать его,
она бьёт себя в грудь,
и уже не может удержать руки,
простирающиеся к Небу
и требующие ответа у Того,
кто смотрит на неё с высоты
своей беспомощности или суровости.
Потом она вспомнит,
что дети спят,
а я крепко-крепко закрою глаза,
чтобы не видеть,
как с потолка осыпается глина,
удерживаемая деревянным столбом,
пригнанным мамиными ладонями.
Теперь уже я засну крепко,
потому что знаю:
дальше молитва будет тихой.

Вечером я снова пробую свой голос
чтобы говорить с мамой.
Она сурова,
и мой голос, даже самый добрый,
не сможет разгладить её морщины.
Я знаю, что она очень хочет говорить,
но я не умею правильно спрашивать
и обрекаю её на тягостное молчание и возвращение
в юность, которую она проклинает.
Чтобы не тревожить больные воспоминания,
и дать ей возможность этой желанной встречи
я задорно спрашиваю,
где она находила большую радость:
в поле, у реки, у цветов, –
и встречаю её недоуменный взгляд.
Вспоминаю:
Она не любит цветы.
Не любит реки, поля, горы.
Мама вспоминает поле, чтобы рассказать,
как радостно было сажать хлеб.
Она вспоминает реки,
чтобы рассказать,
как водой из ручья омывала холку любимого телёнка.
Она вспоминает цветы,
чтобы рассказать,
как они греют ладони,
когда мягкие коровьи губы
перебирают их
и долго, медленно жуют…

Морщины теплеют,
руки быстрее перебирают чётки,
и мама с гордостью рассказывает,
что у неё, единственной в селе,
никогда не умирал ни один телёнок,
а молоко, которое давали её коровы,
было самым жирным,
и однажды по жалобе соседки,
недовольной её фотографией на доске почёта,
пришла грозная комиссия
и подтвердила,
что жирнее и вкуснее молока,
которое дают её бурёнушки,
нет нигде…

Когда она улыбается,
я вспоминаю Бога,
и прошу прощения у Него,
что не понимаю,
что такое молитва –
бунт или смирение,
и обещаю Ему,
что больше не буду
бояться её молитв.

Он, наверное, очень терпелив.
если прощает за то,
что я в последнюю очередь вспоминаю
о тех ягнятах, телятах, барашках,
которых выходила моя мама,
не забывающая их уже более полувека
после того, как они забыли сами себя.

Чтобы говорить с мамой,
Долго пробую свой голос.

А ВЧЕРА ОНА ПРОСНУЛАСЬ СЧАСТЛИВОЙ

Поправив платок рукой,
ещё не забывшей перелом ключицы и разрыв сухожилия –
воспоминаний о молодости,
она склоняется над своими ладонями,
опирающимися на большую грыжу на животе,
и закрывает глаза,
чтобы увидеть тех,
кого никто не видит.

Она говорит слишком жарко и тихо,
и я только сейчас, на пятом десятке лет,
смогла услышать имена ближних и дальних,
которые молча стоят за её спиной
в надежде услышать свое имя.

И она называет их:
сначала идут пророки,
и каждый, поимённо названный, отступает
перед рядами теней
своих близких и дальних.
Потом идут седобородые шейхи, алимы, имамы,
умиротворённые голосом,
называющим имена их ближних и дальних.
Потом идут безымянные тени
забытых всеми и собирающих звуки своего имени,
затем звучат незнакомые мне,
но памятные ей по чужим рассказам
имена тех, кто живёт на другом берегу.
И, наконец, звучат имена тех,
кто уходил на моей памяти,
имена, которые уже много лет носят другие:
Абдуллах, Каландар, Аппани,
Магомед, Патимат, Эффенди,
Асват, Мариян, Тамари,
Галимат, Курбан-али, Яраги,
Цаххай, Ахмад, Шамиль,
Ильяс, Гамзат, Камиль…

Она знает, что попросив Всевышнего
передать им всем частицу и запах еды,
сможет помочь им
утолить голод ожиданий и холод разлуки.
Так моя мама долго кормит ангелов
после короткой трапезы
несколько раз в день.

А вчера она проснулась счастливой
и рассказала, что грешна –
впервые за много лет только вчера вспомнила
и помянула пропавшего без вести
Сайпуллу, которого помнила пятилетней девочкой
уходящим на фронт.
И он ей приснился ночью
стоящим в сумерках у подножия высокой горы
и показывающим на огонёк, загоревшийся на вершине.
Теперь мне стало теплее, – говорил он,
кутаясь от холода в старый овчинный полушубок.

Сегодня, когда она опять будет склоняться
над венами, в которых после инсульта
каждую ночь тромбо - асс разжижает стынущую кровь,
над руками с раздувшимися суставами,
которыми она на восьмом десятке лет
пишет арабский алфавит
детским падающим почерком,
я знаю-
в это время за её спиной
со склоненными головами
будут стоять ангелы,
которых становится всё больше и больше,
и я буду прятать от них глаза,
потому что, выучив алфавит в пять лет,
я не знаю ни их имён,
ни своего прошлого,
ни своего языка.

А самое главное,
я не смогу обещать ангелам,
что когда её сердце
этой ночью будет стремительно ускорять свой ритм
(тахикардия)
или замедлять его,
(брадикардия)
и скорая помощь
приедет, когда её уже не ждёшь,
у неё останутся силы
кормить ближних и дальних
большой земли и высокого неба.

Остаётся только надежда
на огни, горящие на вершинах гор.
А пока мама читает на трещинах ладоней
имена ближних и дальних детей,
и время, слушая её горячий шёпот,
глядя на руки, перебирающие чётки,
не находит места, чтобы оставить на её висках
ещё один серебряный поцелуй.