РОМАН КАЗИМИРСКИЙ

ВЕРА В ПРАВДУ РЕВУЩЕЙ ТОЛПЫ

С ТРИ КОРОБА

Мама, когда ты расскажешь мне
дивную сказку,
в которой я – главный герой?
Когда ты придумаешь
добрую песню
о самой счастливой стране,
где над запахом моря не запах мочёных
замызганных яблок
трясёт паутиной и плесенью тянет
забывших сменить на перчатки из кожи
когтистые гроздья осенних прощаний?

Кричи – не кричи – не звучишь.
То ты принц, то ты нищий двойник двойника,
на ура повторяющий чьё-то безумие
в наспех надетых фиглярских глазах.
Опоздавший на праздник –
с бутылкой шампанского, шпагой и лысиной –
и в окружении солнечных зайчиков.
Но опоздавший.
Зашедший не вовремя.

Мама, когда ты во благо
наврёшь мне с три короба?
Будто три короба – это три повода жить:
засыпать, просыпаться,
читать между строк и смотреть между глаз –
и любить напоказ,
чтобы всякая бабка скамеечной ложи
плевала вослед нам и крыла нас матом.
Когда ты во благо
наврёшь мне с три короба, мама?

МУЗЕЙ

Вот стоит стол.
На столе лежит сыр.
В этом сыре полно дыр.
Ну, а в дырах ничего нет.
Вот и славно…

Но пошёл слух,
будто в сыре ничего нет.
Будто сыр – это лишь сон.
Межправительственный комплот.
Вот стоит стол.
На столе как есть – дыра.
А дыра та – черней золы
коридор в параллельный мир.
Параллельно там всё и всем,
не в пример поперечным нам.
И пошёл неспокойный слух,
будто все мы – контр-параллель.
Будто мы – зеркала себя.
Приукрашенные вещи в себе.
Вот стоит стол.
На столе лежит сыр.
Только стол уже не тот.
Да и сыр – под колпаком.
Вокруг колпака – толпа.
Вокруг колпака – музей.

ШУТОВСКАЯ ПРОЦЕССИЯ

Не искал, не нашёл – растерял по канавам и ямам
апельсиновый цвет междометий и матерных слов.
Вот и пешка моя – смотрит косо, но движется прямо.
Вот и конь мой – сбивает о клетки вериги подков.

Шутовская процессия прёт к шутовскому финалу.
Я в её авангарде. Выходит, я – стоящий шут.
Здесь ни много, ни мало – за многое платится малым.
Здесь дают впопыхах и неспешно с ухмылкой берут.

Я не знаю, что было вчера, но я вызубрил завтра –
чёрно-белая радуга манит ослепших стрелков.
Эта смерть наугад всё звучит, словно вящая мантра,
изрыгая забытых героев и яростных вдов.

Ну, а шут – это крик, облачённый в дурацкую форму.
Боевой генерал, прозевавший начало войны.
Обедневшая почва, укравшая мёртвые зерна.
Полоумная жизнь, недовзятая кем-то взаймы.

БРЕШИ

Бреши на меня, бродяга.
За каждым моим поворотом лай.
Игры на нервах заменишь игрой на рельсах –
трамвайные тропы доставят в трамвайный рай.
Хватай за штанину, сука.
За каждое слово кривое хватай.
Желудя бисер в мой личный свинарник –
запустишь визгливые клинья свинячьих стай.
Оставь меня, слышишь,
оставь в кочевых механизмах замков –
продающий надежды не спит и уже не дышит.
Над упавшим в огонь насмехается жрица дров.

РОЙ

желания пеленают вальсом
руки в карманы одеты
то ли это монеты греют пальцы
то ли пальцы греют монеты

тень пара – бабочкой на стене
я рядом с тобой
ты – во мне
не целясь – в зрачок
я – иванушкадурачок

рукавами огрызки в глаза,
Василиса,
непростительно
расточительно

и опять водопою пою
пересохшей реки кость
тебе, человек-гвоздь

говорю:
топоров рой в голове зарой
над головой вырой дыру
к утру

отвечаешь:
своё – в себе запру
с собой заберу
я, человек-кенгуру

ТРОЕБУКВИЕ

Кто прогрыз сундуки вещих сказок? –
смешал,
перепутал всё,
переиначил –
и в яме ещё одна яма, за стенами стены,
по венам – вино из копытца,
напиться – да в принца хвостатого.
Кость в рукаве гостю в глаз,
вытекающий в квас.

Кто сегодня пойдёт по рукам,
по тарелкам –
каёмочки,
блюдца,
живильные яблоки,
мыши блины да былины по норам –
понурые следом сверчки
догрызают смычки.

Кто-то нёс – не донёс,
растерял,
раздарил,
закопал про запас золотой
на золой чёрный день.
На допросах молчал,
на вопросы мычал –
так старался забыть,
что однажды забыл.

Кто сегодня творил небеса
и придумывал нас
в сотый раз
по причине причин –
за почином почин
и конец, наконец, не наступит
ни утром, ни вечером,
ни никогда.

Полотёры корсарами, знаешь, могли бы,
когда бы они бы не мастерски драили.
Знаешь, кондукторы, может, трамвайные,
очень хотели бы ездить в автобусах –
только без качки, без шума, без лязга
и жизнь не мила, и автобус не мил–

–так сегодня творил троебуквие кто-то,
лишившийся сил –
и вот
на трёх буквах построенный город блюёт гарью.
Центральная площадь метит в центральный рынок.
Раз, два, каждый второй имеет свою личную Марью –
и кудесит её от души, покуда она не остынет.

И вот вышел лицом белым, не вышел нутром красным.
И вот вышел за дверь – направлять к звёздам стопы.
На званый ужин с узелком горестей гостем незваным.
А там – в Пушкинский лес рубить наотмашь тропы.

В умелых руках, знаешь, блохам – подковка счастья
в глубоких морщин жидкую пересечённую местность.
И сам себя на хлеб и на холст постным маслом.
На противоходе в противовес ходу ход крестный.

МАЛЫШ

Ты тоже полюбишь искусственный лес,
карманных собак и антенны на крышах –
карьерные выступы офисных лестниц
ты тоже полюбишь, малыш.

Ты тоже захочешь читать между строк
и жить между дел и душить тех, кто дышит.
Идти со звенящими золотом в ногу
ты тоже захочешь, малыш.

Ты тоже захочешь увидеть себя
на стене
в орденах
с волевым подбородком –
и чтобы служивые мира сего
тебе поклонялись погонами с водкой
и думали вслух благородную зависть
и дружно клялись воспитать поколение
точно с такими же вот подбородками –
и чтобы на стену,
и чтоб с орденами.

Ты тоже получишь однажды под дых
и станешь с тех пор генеральствовать тише.
И тише. И тише. И тише. Так тихо,
что станешь неслышным, малыш.

РЕФЛЕКСЫ

Этот ротный рефлекс – вера в правду ревущей толпы.
Накладными глазами ощупывать воздух – вполне.
Чтобы выплыть и выжить, старайся не жить и не плыть –
даже если сидишь на весле.
Каждой спичке родной коробок – королевский дворец.
Это нужно кому-то – сжигать тех, кто любит тебя.
Что за странная блажь – растаскать на поленницы лес,
чтоб назавтра о нём горевать.
И в руках не синица – прозрачная тень журавля.
И ты видишь того, кто мечтает украсть эту тень.
Эта высшая радость – уметь убивать и прощать
за убийство себя и в себе.

ШЁЛ

от семи берёз
          от семи дорог
шёл Иван домой
          семимильными
шёл канавами
          шёл окольными
закаульными
          незаметными

шёл – дробил босыми
камни в пыль
росой кровавой выл
в семь голосов

зубы острые
          ноги быстрые
щёки впалые
          вены полые
шёл Иван домой
          мимо благости
мимо сытости
          подворотнями

шёл – месил словами
песни в быль
семиголовым выл
на семь голов

шёл знакомыми
          шёл любимыми
вышел к чёрному
          опустевшему
уголь – золотом
          солнцу скалится
белозубые
          пустоглазые

шёл

В ЧИСЛЕ ПРОИГРАВШИХ

В твоих переулках
трамваи играют
на рельсах
за медный пятак.
Что-то случится,
если
исчезнут все «если»,
но в такт
можно будет попасть,
только если
идёшь наугад.
Простые слова растворяют значения
в местоимениях –
слишком безличных,
как львиная грива – седая – на череп,
как рыба, которая не без труда, –
на последней странице
проступит уставшее «нет, никому, никогда».

Сомнительных радостей верная плаха
на первого Карла и Карла второго
карманит кораллы
из страха запомнить
все то, что украла
безумная Клара –
всё то, что носила
в дырявой котомке
и что было сил обнимала
и кутала в рваную шаль
этот маленький
ключ
от тюрьмы и сумы,
направляясь с сумою в тюрьму
с безысходными «нет, никогда, никому».

И снова себя
с медицинской циничностью
мойровой нитью –
к следам недошедших,
заснувших на выдохе первопроходцев…
На ветхом фундаменте
башни,
сгоревшей
под яростным солнцем
нелепой войны,
в которой в числе проигравших – мы.