ВЕРОНИКА КОВАЛЬ

ШКАТУЛКА С СЕКРЕТОМ
рассказ

Нелли Георгиевна застыла возле прилавка. На миг показалось, что её оглушили, только в одном ухе противно зудел комар.

Сердце готово было выскочить из клетки рёбер.

Без сомнения, это – она. Малахит и серебряная скань. Рисунок на спиле камня уникальный – три кольца.

– Откуда у вас эта шкатулка? – волнуясь до спазм в горле, спросила Нелли Георгиевна торговку.

– А в чём дело? – хрипло выдавила та.

– Понимаете, это шкатулка моей мамы. Она её когда-то приобрела на аукционе. К ней в пару было круглое зеркальце в серебряной оправе.

– Эка невидаль! Таких безделушек осталось от бывших хоть пруд пруди.

– Да нет же! На внутренней стороне крышки должна сохраниться гравировка «Л.Ш.». Разрешите взглянуть?

Торговка не дала и сама не проверила. Но что-то с ней случилось – с этой нахохленной совой в очочках колесом. Её обрюзгшее лицо растеклось, как опара, в подобие улыбки. Она рассматривала покупательницу с непонятным жадным любопытством. Долго в упор разглядывала, так что Нелли Георгиевна засуетилась, отвела глаза.

– Интересуетесь или желаете приобрести?

– Ну, если не очень дорого, то в память о маме…

– А зеркальце? Оно тоже имеется. Интересуетесь? Только я его не захватила.

– Откуда всё-таки у вас эти вещицы?

– Небось, бог знает что подумали? Нет, дамочка, я не воровка. И краденое не скупаю. Знакомая уехала на ПМЖ в Америку. Мне для продажи оставила всякие цацки.

– Хотелось бы и зеркальце!

Торговка застыла. В зрачках её отражалась то ли отчаянная борьба намерений, то ли цифры мелькали, как на счётчике.

– Ладно! – перчаткой с обрезанными пальцами она вытерла нос. – Пошли, я неподалёку живу. У озера, в частном секторе. Да ты, видно, нездешняя, города не знаешь.

 – Да, я приезжая. Но выросла здесь, на улице Смирнова.

Щёки торговки заколыхались, из улыбки прорвалось удовлетворённое кудахтанье. Она принялась бросать в клеёнчатые сумки мешанину старья: мотки шерсти, заляпанный воском подсвечник, куклу-голыша, ёлочные игрушки из ваты с блёстками, фаянсовые розетки, чугунную подкову, потрёпанный букварь. Вышла из-за прилавка. Нелли Георгиевна подивилась: на дворе май, а она в валенках с галошами, поясница обвязана рваным оренбургским платком. Вязаное пальто не сходилось на шарах грудей. «Да, колоритный типаж», – подумала Нелли.

На Потылихе, рынке подержанных вещей, колоритные типажи водились в изобилии. Здесь копошилась, гудела, колобродила, фиглярничала особая среда. Нелли Георгиевне она казалась сошедшей со страниц Диккенса. Интеллигент в профессорской камилавке продавал открытки с видами Парижа рядом с кикиморой в грязном тряпье; наглый отрок в краснозвёздной буденовке соседствовал с божьим одуванчиком; прожжённый, даже на вид, авантюрист – со смиренным старцем, разложившим иконки и кресты на обрывке бархата. Не отходя от рабочих мест, продавцы столовались, играли в шахматы и нарды, поминали усопших, отмечали бесконечные государственные праздники и дни рождения друг друга. Здесь кипели шекспировские страсти – до убийств и поджогов.

Интересны были и покупатели. Вдоль рядов антиквариата фланировали и вроде равнодушно приглядывались к нему коллекционеры бог знает чего – икон, воинских штандартов, химической посуды, советского фарфора, медных ковшей и братин, ключей, наконечников знамён. Вечно беременные круглоглазые матрёшки грудью наступали на обалдевших иностранцев. То, что проходило по военному ведомству, влекло суровых мужиков в камуфляже и зелёных юнцов.

Нелли Георгиевна, с тех пор как вернулась в родной город, частенько заглядывала на блошиный рынок. Не с целью что-то купить, а будто в музей. Порой, разумеется, под сердцем ныло – так хотелось красивую вещицу. Однажды на Потылихе она присмотрела изящного ангела с лютней, но продавец отшил её: «Проходи, бабка! На твою пенсию и одно крыло не купить!». Вроде одета не хуже других, пальто с песцом, кашемировый шарфик, сумочка из крокодила. Конечно, это остатки достатка, но как поймёшь? Нет же, барыги нюхом чуют некредитоспособность.

Пристрастие ко всему красивому перешло к ней по наследству. Добротный дом был уставлен старинной посудой, подсвечниками, вазочками. Их собирала бабушка, потом мать. Особую страсть они питали к статуэткам балерин. Детство Нелли прошло среди застывшего балета под неслышимую музыку.

Когда Нелли оканчивала музыкальную школу, умерла мать. После десятилетки девушка уехала в большой город, поступила в консерваторию. Отношения с отцом еле теплились. О его смерти Нелли известил телеграммой инкогнито, но она сама лежала в реанимации после инфаркта.

На старости лет Нелли Георгиевна вернулась в город детства. Сердце её предательски стучало, когда она подходила к родительскому очагу. Однако на месте деревянного дома в зарослях персидской сирени уродовала пейзаж облезлая пятиэтажка. Дом со всем содержимым исчез с лица земли, словно его и не бывало, не кипели здесь человеческие страсти. Нелли ощутила полное и безотрадное одиночество.

Нелли Георгиевну влекла на рынок не только тяга к красоте. Втайне она надеялась, что увидит на прилавке милые сердцу вещицы из детства, хотя умом понимала – едва ли что сохранилось. Сколько воды утекло! С другой стороны, даже самые хрупкие предметы могут жить куда дольше владельца, что, в общем, справедливо – так передаётся память. Вот увидела шкатулку, и такое в душе всколыхнулось!

Так думала Нелли Георгиевна, поспешая за торговкой. Та тяжело ступала, расталкивая людей. Вспугнула стайку размалёванных баб в цветастых сарафанах под фольклор, которые нестройно голосили:

«Меня усатый капитан
в каюту пригласил,
налил шампанского вина
и выпить попросил».

На выходе торговка что-то шепнула охраннику, кивком указав на попутчицу.

Дорога, по которой шли женщины, оказалась знакомой для Нелли. Улица изменилась, но странным образом. Одну сторону снесли и настроили хрущёвок, а частные дома на другой стороне почему-то не тронули. Состарившаяся бревенчатая школа, где училась Нелли в начальных классах, осела, насквозь пропылилась, но тоже устояла.

С каждым шагом сумки всё больше тянули торговку к земле.

– Может, я одну понесу, – робко попросила Нелли Георгиевна, с ужасом глядя на бесформенное клетчатое чудище.

– Ещё чего! Вы, мадамочки, хилые. Не то что я. Я в литейке двадцать лет оттарабанила!

Прямо напротив пятиэтажки поблескивал окнами крепкий, как боровик, дом. Но внутри он оказался сумрачным. Окно в кухне было завешено рваной простынёй.

– Пришла, так проходи в залу, – бросила хозяйка, разматывая платок. – Погоди, я свет зажгу.

Сильная лампочка безжалостно обнажила кучи барахла на старинных креслах. Нелли Георгиевна отвела глаза – и вдруг будто ножом по сердцу! С полок на неё смотрели вещицы из родительского дома! Балерины застыли в тех же позах, тонко позванивало богемское стекло, фаянсовый пограничник Карацупа всё так же держал за поводок овчарку. Да, многое исчезло, но и осталось немало.

Ей стало дурно, она опустилась на диван. Хозяйка не помогла, уставилась с ухмылкой:

– Попалась, прынцесса!

– Что? – вытолкнула из пересохшего рта гостья.

– Хорошую я тебе наживку бросила? Знала – клюнешь. Сидориха нашептала, что ты вернулась. Долго я охотилась, но господь помог, он всё видит!

Она принялась рыться в ящике старинного секретера. Выбрасывала бумаги, квитанции, конверты. Наконец вытащила паспорт и сунула его под нос Нелли.

– Читай! Разговор будет.

Нелли Георгиевна с перепугу не стала искать в сумочке очки. Буквы в паспорте прыгали, расплывались. Но прочитать сумела:

– Куприда Тамара Георгиевна. – Не может быть! – вырвалось у неё.

– А как твоя девичья фамилия?

 – Куприда.

– А звать Неля Георгиевна, так?

 – Так. Выходит, вы…

– Вот и выходит – папаня у нас один. Только ты законная дочь, а я подзаборная, – с какой-то торжествующей злостью сказала Тамара.

 – Сколько же вам лет?

– На восемь моложе тебя. Не гляди, что я такая. Это ты как сыр в масле каталась, а меня жисть хорошо потрепала.

Тамара уселась напротив Нелли. Их разделяла столешница  и – пропасть.

– Знаешь, зачем я тебя ловила? Только один вопрос задать.

– Какой?

– Почему одним всё, а другим ничего?

– В смысле?

– Вот тебя ростили, как прынцессу, а я – безотцовщина, беспризорница. Росла, как трава. Мать уйдёт затемно и придёт затемно. Твоя-то не работала да ещё домработницу держала. В вашем доме была тишь да благодать. Только папаша-то ещё тот кобель был! Далеко не ходил, в доме напротив нашёл дуру.

В этот момент погас свет. Нелли ощутила себя, как в западне. Почему-то вспомнился громила-охранник с рынка. Она похолодела. Банда! Заманили! А может, она уже на том свете?

Нелли услышала, как Тамара матерится и чем-то шелестит. Через минуту в круге стола заплясало пламя витой свечи. По стенам запрыгали тени.

В замутнённом сознании Нелли что-то прояснилось. Опасности нет, точно. Потом она начала вдумываться в слова Тамары, которая растворилась в темноте. «Тишь да благодать!». Как бы не так! Ей всегда казалось, что между родителями какой-то нарыв назревал, а они его прятали под холодной вежливостью. Но Тамаре она не могла говорить правду, предать отца с матерью. Сейчас ей стало понятно: отцу чего-то не хватало в жене, и он нашёл это, наверное, у соседки. Нет, осуждать его она не вправе.

Вытянутая тень Тамары, переломленная углом комнаты, нависла над ней.

– Когда я в розум вошла, мне до страсти хотелось прижать тебя к стенке и сказать правду. Да мать пообещала уши оторвать, если я вякну, а у неё рука тяжёлая. Я только из калитки смотрела, как ты с твоей матерью, в креп-жоржет одетые, в «Волгу» садитесь, и папаня вас увозит в гости – к начальству, наверно. И ещё перед глазами стоит: ты в синем платье с кружевным воротником сбегаешь с крыльца и нотной папкой размахиваешь. А коса у тебя расплелась, кучерявится. Не то что мои лохмы, не расчесать. Ох, как я тебе завидовала! Аж хребет ломило. Ну почему тебе дали такое красивое имя, а мне Томка –  их на нашей улице с десяток было. Я ненавидела твои белые чулки и туфельки лаковые – помнишь их? Так завидовала, что попросила купить мне такие же. Но на мою ногу в нашем магазине только из свинячей кожи были.

Тамара бросала слова, как раскалённые угли. Нелли сжалась от сознания своей вины. Они жили в достатке, потому что отец был начальником конторы «Облтопливо». И, наверное, чтобы сгладить семейные раздоры, родители баловали её. В детстве она была эгоистичной девчонкой, которая считала нормой исполнение любого своего желания!

Нелли всё больше проникалась сочувствием к… Ей трудно было назвать Тамару сестрой, но она пересилила себя. Бедный внебрачный ребёнок! Отец тоже хорош – прижил на стороне и бросил!

– А как вы… ты про отца узнала? – спросила она.

– Мать сказала. Он ведь к нам ходил. Не часто, но захаживал. Меня мать тогда гулять выпроваживала.

– Так он на тебя внимания не обращал?

– Почему? Обращал. Конфеты приносил. «Мишка на севере» и «Красная шапочка». По голове гладил.

– А денег вам давал?

– Наверно. Мы ели, что хотели. Но мать прятала деньги. Знаю, потому что после её смерти я сберкнижку нашла. Было на что похоронить, и мне осталось.

– Получается, ты могла в институт поступить?

– Почему нет? Могла. Да попался на пути стервец – уж таким орлом прикинулся! Закружил голову дурёхе, уехала я к ему в Ставрополь. Года три он меня мурыжил, а потом на Север слинял. Вернулась. Твоей и моей матери уже на свете не было, а папаня другую бабу нашёл. Деньги мне давать отказался, если я в институт поступать не буду, а работать пойду. А куда мне? Я и в школе не рвалась, так что позабыла всё. Пошла на шинный завод. Платили там хорошо и молоко бесплатно давали. Так и жила – грязный цех и дом, грязный цех и дом. Света белого не видела. Ни мужа, ни детей. Это ты на своих пианинах – белыми пальчиками! А мужа какого отхватила! Видала я свадебную фотку. Ребёночка, Сидориха говорила, завели?

– Завели, – ответила Нелли. – Подожди, не тараторь, дай в себя прийти.

Она отстегнула песцовый воротник, сняла колючий шарф. В голову бросился тяжёлый жар.

Рассказать ли Тамаре, что счастья-то у неё было три годочка? Работала концертмейстером в филармонии большого города, иногда давала сольные концерты. Дмитрий играл на тромбоне в симфоническом оркестре. Жену на руках носил. Её считали перспективной, на республиканский фортепианный конкурс посылали. Она и сама чувствовала, что набирает силу как пианист.

Так было, пока не родился Юрочка. Как оказалось, безнадёжный инвалид. Работу пришлось бросить. Муж держался долго, почти три года,  но всё-таки ушёл к Неллиной подруге.

Для пианиста перерыв в занятиях означает дисквалификацию. Когда ушёл Дмитрий, пришлось нанимать женщину смотреть Юрочку, а работать аккомпаниатором команды гимнасток. Только когда они все уходили из зала, ей разрешали поиграть для души. Это было блаженство. Нелли сливалась с музыкой и опять становилась счастливой. На несколько минут.

Сыну исполнилось девять, когда к соседям приехали родственники из Австралии, чтобы здесь усыновить ребёнка. Пришли к Нелли, увидели Юрочку, воспылали сочувствием и любовью. Предложили забрать его.

Нелли терзалась, но понимала, что там будет возможность поставить сына на ноги. И согласилась. Провернуть это дело приезжим было трудно, но немыслимая по нашим масштабам взятка решила всё.

Несколько недель прошли в беспамятстве.

Когда Нелли кое-как собралась с силами и принялась наводить порядок, под клеёнкой на кухонном столе она нашла пачку долларов. В те времена их и иметь-то было опасно. Только спустя годы она сумела на них приодеться, сделать ремонт. А сын действительно усилиями австралийских врачей стал почти полноценным человеком. Он даже изредка писал матери.

Дмитрий было вернулся, но вместо прежней тонко чувствующей жены обнаружил чужую замкнутую женщину. И ушёл опять.

А Нелли поняла, что ей предопределено вернуться на родину.

Рассказать ли об этом сестре? Нет, не стоит.

– Тамара, у каждого своя судьба. Я вот в бога не верю, а у тебя, смотрю, лампада перед иконой горит. Это ж христова заповедь – не завидовать.

– Может, мне эта зависть нужна была? Силу давала. Ох, как хотелось мне тебя ущучить! И ущучила. Знаешь, сколько у меня денег? За ваши цацки теперь дорого дают. Небось, теперь ты мне завидуешь? Уж как вы над ними тряслись, а я к рукам прибрала. Когда папаня богу душу отдал, я их у евоной бабы из горла вытащила. А ты не приехала, слава богу. Я знала: наступит час, ты придёшь и будешь выпрашивать. Так вот – шиш тебе. Шиш с маком! Хошь в суд подавай. А подашь – охранника видела на Потылихе?

Пламя свечи колыхалось, и на Нелли нахлынуло ощущение нереальности происходящего. Она вглядывалась в жёсткое лицо сестры, выхваченное светом из мрака, и наконец поняла, на кого та показалась ей похожей при первом взгляде. Да на неё саму! А обе они – на отца. Тот же нос с крутым вырезом ноздрей, разрез глаз под густыми бровями.

– Получила – и владей. Не пойду я в суд, успокойся.

Тамара растерялась. Плюхнулась в кресло, прямо на шмотки, будто ноги подкосились. Тень её съёжилась.

– Как? Я бы на твоём месте…

– А ты не на моём. Мне уже пора раздавать, а не брать.

Тамара долго и мучительно осмысливала ситуацию.

– Ну ладно, – наконец подытожила она. – Вот, держи, шкатулка и зеркальце.

– Спасибо. Ты бы меня ещё чайком попоила.

С натужным хрипом Тамара поднялась. Её тень распласталась по потолку чёрной птицей.

Было слышно, как она на кухне загремела в темноте посудой.

В это мгновение вспыхнул свет. Нелли снова обвела взглядом балерин, погладила овчарку Карацупы. На стене увидела лицо отца.

– Папа, – прошептала он и погладила запылённую фотографию. – Спасибо за сестру. Теперь я не одна. Какая радость!