МАРИЯ МАЛИНОВСКАЯ
Гомель

MEMORIA

1

Над рухнувшей скалой
кто-то прицепил занавески.
Мы их снимем,
и ты подвяжешь мне волосы.
Я буду собирать рыбок,
пленённых в камнях,
и ступать по одной линии,
разведя руки в стороны.

Но если, спускаясь с каждой горы,
оставлять там дом,
то можно забыть,
где на самом деле восходит солнце.
И я забыла.
Теперь мечтаю только о колодце
с перекладиной для качелей
вместо журавля.

По приморским распивочным
гуляет слух
о чокнутой жене плантатора,
который где-то далеко
выращивает гранатовые деревья.
Она путешествует,
переезжая по ночам,
чтобы рассвет заставал в дороге.
Возит с собой цветок,
какие обычно ставят на окна в домах,
и жалуется,
что ему не хватает солнца,
хотя он засушен.
На каменистых пляжах
собирает полумёртвых рыбок.
Загорая, бродит, раскинув руки.
Хвалят её походку.

Но с виду такое впечатление,
будто ей сносит голову,
и чтобы удержаться,
она балансирует
при каждом шаге.

2

Горный склон обрывался в свет,
Шла неслышная перестрелка.
По воде рисовал корвет…
Со вчерашним дождём тарелка,
Редко – найденное яйцо –
Весь его полудикий ужин.
Командир закрывал лицо,
Был оболган, разбит, простужен.
Под горой посадил патрон,
Полил кровью своих убитых,
Взяв их волоком с похорон.
В ружьях плач свистел, как в трембитах.
В подвенечные мачты врага
Запускал похотливые ядра,
И горела, томясь, эскадра.
Изнывал, раздет донага…
Что рождалось в его голове –
Исходило в пустые слёзы,
И, подавлены, безголосы,
Тяжелы, нагнетались две…
Он катил их, как камни, катил
До колючего подбородка.
И глядел так спокойно, кротко.
Под горой засевал тротил.
Вечно мёрзшие руки тёр,
Воевал без страны, народа.
И не знал, что ночами рота
Обнимает его шатёр…

3

«Как рисовала мужчину,
отстранив художника,
влюблённая женщина,
которая не умеет рисовать…»

На его крючках умирали рыбы,
а он сидел у воды
и говорил с ними.

Он мечтал о той женщине,
которая может отстранить
художника и фотографа,
мать и Творца,
но попадались только
любительницы «подлинного» искусства.

Крючок, вонзённый в нёбо,
а вокруг – свобода, вдруг осознанная
свободой…

Он не забрасывал сети –
предпочитал поодиночке.

А когда удочки
переставали дёргаться,
замолкал
и смотрел поверх.

Была одна такая,
которая мстила нелюбимому мужу.
Выходила на берег поболтать,
но становилась сзади
и молча водила рукой
по его коротким,
выгоревшим до жёлто-серого волосам.

Но он или она
делали вид,
что это просто ветер,
и никогда не заговаривали.

Качая головой, эта женщина
высвобождала его рыбок,
выхаживала прямо в прибое,
пока не умирали,
и воображала, что делает добро,
потому что была очень одинока –
намного болезненней, чем он:
ему не требовалось рыбье дружество.

О нём не ходили слухи.
О нём предпочитали молчать,
как о неотвратимой угрозе.

Двое парней из местных
хотели его подстрелить.

Он был в отставке.
Никто не спрашивал подробностей.

Он столкнулся с нею вне посёлка единожды –
в собачьем приюте у клетки с безнадёжно старым псом.
Больше они не сталкивались,
потому что он совсем перестал её различать.
Она привыкла, что это любовь.

А те двое отказались от мысли стрелять.
Нет, не испугались.

Когда она забеременела,
ветер усилился.

Теперь его слушали два чрева.

Она мечтала об аборте –
из мести мужу
и чтобы достать ребёнка, как его рыбу,
и выхаживать.
Он об этом не подозревал.

А когда с издёвкой спросили,
не от него ли,
не понял, о чём речь.

Её сына никак не назвали.
Сын тоже мечтал быть «в отставке»
и становился похожим на всё,
на что она смотрела.

От сына ему перешла погремушка с рыбками.
К сыну от него – удочка,
пропажу которой
он не заметил.

Они столкнулись вне посёлка единожды –
на её могиле.
И согласились,
что портрет на памятнике
неудачен.

4

Я же была пироманкой – божественного огня…
Ты на меня смотрел сквозь стёклышко из угла.
Тело вжимали в пол три выдубленных ремня.
Я себя славно жгла, я себя славно жгла!
Ты стёклышко опускал, записывал за столом
Со слуха мои стихи, молча рыдал в кулак.
Музыка эта была – сущий металлолом.
После давал листки, дверь открывал: «Всех благ».
Что же там было с тобой? Что же там было с тобой?!
Не было сил подсмотреть – еле плелась домой.
Позже узнала, что ты занимался фигурной резьбой
По телу, для прочности раны порой обшивал тесьмой.
Мне об этом сказали врачи, кто вызвал – понять не могу.
За год без тебя сгорели амбары и сеновал.
Я извивалась, тёрлась спиной в подожжённом стогу.
Ты меня с пёсьей мордой день в день и час в час рисовал.
Дома наплывали на море, так виделось издалека.
Рыбацкие лодки плыли вверх дном – вниз рыбаком.
Будто пейзажную лирику этого уголка
На слух записал Творец, с автором не знаком.
Когда ты вернулся, вырвал из пола все три ремня.
Прикрутил кандалы. Я легла на раскрошенный старый лак.
Сквозь стёкла очков неотрывно, в затяг посмотрел на меня,
Как будто заранее непрекословно желал «всех благ»…

5

Она под музыку играла,
Вообразив кого-то рядом.
В открытой настежь двери дома
Мелькала, брошенничка счастья.

Не зная, что за нею смотрят,
Сама своё лицо держала
Как будто чьими-то руками
И целовала дверцу шкафа.

Каким бывал её Бетховен,
Растрогался бы сам Бетховен,
Замешкайся и стань он так же
У той открытой настежь двери.

Когда она вот так садилась,
Устало опершись на локоть,
Чуть-чуть, казалось, и поднимет
Глаза на свет наружный, или

Когда вдруг волосы взметало
Нечаянное дуновенье,
Сейчас опомнится, казалось,
И сделает одно движенье…

Движенья не было – лишь пальцы
Неуловимо с расстоянья
Плотней сдвигались над глазами,
Блестящими всей сутью в руку…

6

Умирая, Бог оставил одним наследство,
остальные – бездари.

Он хотел быть скульптором
и всего-то лепил её из чужих тел.
Но тела приходили в негодность раньше,
чем он успевал вдохнуть в них душу.

Он пытался сделать её из себя,
не брезгуя плагиатом библейской притчи.

Воевал, мечтая
заполучить тела противников.
Поэтому на него,
как на превосходного командира,
не было нареканий.

А кого не хотел убивать,
ставил перед зеркалом
и обрисовывал по амальгаме.

За рубежом прошла выставка его зеркал.
Натурщиц называли жертвами,
а они как раз таки не были…

Когда он её встретил
и попытался нарисовать,
она дохнула на зеркало
и начертила пальцем улыбочку:

«Я сделала бы лучше, если бы умела».

Но это было не нужно.

Она не боялась того, кто стоял за спиной.
Напротив, так было спокойнее.

Она больше боялась фотохудожников,
ведь каждый портрет
мог впоследствии оказаться на её могиле.
Но вдруг, по её мнению, он был бы неудачен…

А его боди-арт эволюционировал в ласки.
Такой авангард ещё не мог считаться
изобразительным искусством.

Но Бога тоже не приняли современники –
Он слишком их опередил.

Подпольный скульптор,
за которым охотилась вся страна,
и бывший художник,
которого знали за рубежом,
по мнению местных мужчин,
завязал с живописью
и украсил свой дом
любимым произведением Бога-экспрессиониста.

Он не стал поклоняться Богу.
Он стал поклонником Его творчества.

А на её памятнике,
закрыв портрет,
впаял зеркало.