АЛЁНА ЩЕРБАКОВА

«И ЗРЕНЬЮ, ПРЕВРАЩЁННОМУ В СТРЕЛУ…»

***

Кто в зеркале, оставленном во сне,
Кто в жёлтом заколоченном бреду,
В дороге, дрожи, не в своём уме;
Невидимый и огненный, в момент,
Когда всё изнывало по весне
До памяти, что за тобой придут,
Мы утратим восхищение замен,
Не слышного перемещенью душ.

От тихих рук, застывших у двери
До невозвратных набережных, струг,
По хроникам песочного, витрин,
При тех, кого не более, чем три,
Без тех, кого не менее, чем вдруг,
Ты в дереве, ты в девочке, вблизи,
Ты в зеркале, протравленном внутри,
Снег гасит придорожный реквизит,
Когда несёт мостами, растворив.

Отсутствующим ропотом Иов
Подобен дням, что схватывают след,
Свет, переросший в зрение, и он
Столь беспощаден, сколько милосерд,
И зренью, превращённому в стрелу
О праведных, отправленных в итог,
Как Бродскому, напетому на слух,
Заметившему вслед, что сам немногих.

ГОВОРИТ И ПОКАЗЫВАЕТ

Металлически пахнет воздух – раздев простор.
Не итог, но уже предчувствие с ходом – встык.
Подтверждает уловку Фауста – ich восторг,
Выбор Мастера – отражённые в нём цветы.

Между встреч и утрат – значение, что влечёт.
Ты со мной никогда навсегда никогда навсегда.
Как тебя величать? День неистов и не свечён,
Я смотрю, как земля по краям вспять реке течёт.
ВЕСЬ со мной говорит, а показывает – вода.

Выбивает спичку из рук дождь, как репетитор;
Братья-то о крове всё, да о силе
Норовят. Поглядишь легко, и кивнёшь в пути,
Где у них, у каждого от меня по сыну.

СПИРИТ

Столкнуться на фото, в углу геометрии, выронить
Отсутствия стыд из продавленных мелом парадных.
Невидимый телу набросок твоей головы
Надежнеё числа ночьих эркеров, тонущих взвыть
От столоверченья. Мы всё просадили. Мы рады.
Я пробую тронуть разрез золотой синевы,
Когда мы беспечно кружили в расстрелах листвы,
Рулетку вертя на балу, и ходили в нарядном.

На голос выходишь из зданья, выходишь – из тела.
Чем старше потери – тем в чтенье отчетливей вник,
Не друг уезжает, от времени век твой отвык,
В пространстве, ещё убедительней Эшера, тем лишь.

***

Ни мой горный, ни твой игорный
Не снесёт,
Из меня уезжает – город,
Невесом,
Хоть холмы наполняет порох,
И водой застилает штору –
Без озёр.

Не избыточен труд Персеев –
Зыбок плен.
Свет, сочащийся из расселин,
Не мелел,
А прохода нет от спасений
И галер,
И поэтому здесь твой север
Мне милей.

Сколько б в ночь не носил по сходням
Аквилон,
Вот лимонное масло полдня
Натекло,
Ровным мягким теплом приподнят
Карий склон, –
Наше зрение вдвое свободней
Наших слов.

Ни мой скорый, ни терпеливый
Этот лот
Не отменит всего, что к приливу
Привело.
Делим трапезу у обрыва,
Лежит Катя, глядит счастливая
Сквозь стекло.

***

Этот остров мне нравится, как дичать,
Мыс открыт, небрит и благоухающ,
Первозданен так, будто от греха ещё
И от добродетели не зачат.
Задавая мосты из шипов и чар,
Где-то между одним и другим Эдемом.
Потому, моя радость, коль спросишь, где мы,
Я помедлю, теряясь, с чего начать.

От людей в отличие, наконец,
Вид собой не томит, не гнетёт окружность,
Многократно заваривай, как чабрец,
Как коан, прочитывай, сколько нужно,
Так доверие гладит внутри, неброско,
Так импровизацией сквозь перебран,
Если нет утоленья, тогда он – ребус,
Заискрит по кромке зрачка – он роскошь.

Стать ему готова одной из пум,
Мчать сквозь дёрн или катить по трассе
С рюкзачком на покатой спине попуток,
До ковчегов его золотого транса,
Гул сплошной, как дудук, растворяет ум,
Держит плоть – не можешь сопротивляться.

Этот возраст, как посох, – сейчас и здесь,
От надежд и памяти независим,
Вот и чувствуешь эту простую весть
Сокровенных огней и надменных чисел.

***

Если так громко мыслить, не только строенья – город
Может смести в лихорадке вдумчивый градус
Не телефонных, видишь ли, разговоров,
Странно мутит, как с собственной тенью подраться,
Или лупить мячом на площадке до солнца в горле,
С мальчиком имени Герман веселие тратя.
Каждое время по-разному тянет в горы,
Чаще самой. Если так явно звать
Вещи – откликнуться могут, и время долго,
Как под обстрелом тянется, вот и на нашем фронте
Будто без перемен, и до самой дороги к дому
Сбывчивость, чем вернее, тем тише бродит.
Солдат говорит: «Мать рада, что хожу в штатском,
Хотя Отец предпочёл бы видеть меня в форме».

Каждый ландшафт, что предложит глазам остаться –
Больше самих, и это приводит свору
Нищих затейников, глухонемых, проворных.
Знаешь ли, только здесь не найти дублёра,
Даже если порою не надираться.
Память бывает устойчивей хлороформа,
Время встревает настойчивей декораций.

(Отворачивается, будто чем-то расстроен).

Если встреча заходит то крови толчком, то именем,
Понимание является – как контрольный,
Вот ни на что и не выменяешь,
Соразмерно, равнонеотразимо
Расставляя двери смертельно-бесценных сцен
Сквозь уставы упрекающих в амнезии,
В отсутствии, в прошлом, в будущем, в третьем лице,
И душе, ускользавшей из тела (не то чтоб из-под ног тела тверди),
От гарнизонов до горизонтов, следующих товарным,
Может искать уже, как и терять… От жизни да и от смерти
Единственно и зависим, поверх словарного.
Степень этой непоправимости стоит входа,
Потому не бояться мне ни своей, ни твоей свободы.

***

В череде искупающих состояний,
Что вплотную, у кожи звучат, и ближе,
Вместо капли йода на белой ткани
Видел умбру рассветных кустов подплывших.
Нас запомнят смеющимися и лишними,
Как танцуем, время собою раня.

В частоте забавляющих приглашений
Слышал шум затянувшегося застолья;
Оставался сталкером среди шерпов.
Неизбежным знанием хорошея,
Двойников своих мы, выходит, стоим.
Если б только знал: и теперь ты, милый,
Мне как Он, – ни единого слова мимо.