ЕВГЕНИЙ ДЕМЕНОК

ХОРОШО
путевая проза
продолжение

читать начало

Глава пятая. Троодос

Я привык смотреть на окружающее сквозь призму истории. Началось это не так давно, с десяток лет назад, но привычки обладают особенным свойством – когда ты приобретаешь какую-то, вскоре кажется, что она была у тебя вечно.

В общем, я не знаю, хорошо это или плохо, но так точно интереснее. И моя сегодняшняя поездка в Троодос – историческая. Весь вчерашний вечер я читал о двух легендарных отелях – «Форест Парк» и «Беренгария». И теперь еду по следам Дафны дю Морье и Йоргоса Сефериса, египетского короля Фарука и греческой принцессы Ирины, Уинстона Черчилля и Хаима Вейцмана; еду попробовать коктейль Brandy Sour в «Forest Park» и пообщаться с привидениями на развалинах когда-то роскошной «Беренгарии».

Если Кипр – отдельная вселенная, то Троодос – это вселенная во вселенной. Те, кто не бывал на Кипре, обычно представляют его как остров вечного лета со всеми присущими этому атрибутами – пальмами и вечной жарой, что соответствует действительности, но не полностью, и не могут поверить, что зимой на Кипре вполне можно кататься на лыжах, санках и радостно хохотать, проваливаясь в снег по пояс. Деревня Платрес – если ехать в Троодос из Лимассола – как раз и является климатическим водоразделом. Ниже, к морю, снега уже не бывает, а выше – заснеженный Олимп с несколькими лыжными трассами и почти альпийская природа, с растущими только тут уникальными троодосскими соснами. И даже дома тут отделаны серым сланцем в совершенно альпийском стиле, так, что можно в определённый момент решить, что ты находишься не посреди Средиземного моря, а где-нибудь в Баварии или Швейцарии.

Утро на Кипре нужно начинать с кофе. Кофе на юге оказывает на организм совершенно иной эффект, нежели в центре Европы или на севере. Тут можно себе позволить четыре-пять чашечек в день без малейших отягчающих последствий вроде сердцебиения или головной боли. Кофе по-кипрски, эспрессо, фраппе – вот ежедневный джентльменский набор. Кофейни по утрам переполнены, и даже в «Старбаксе» тут совсем другой ассортимент, нежели на континенте. Некоторые особенно счастливые люди проводят в кофейнях целый день, назначая тут встречи и решая рабочие вопросы. Но выпить кофе можно и в «Сигме» – любом из заведений лучшей на острове сети кондитерских, работающих круглосуточно и без выходных. Одна из них расположена как раз на полпути в Платрес. От обилия сладостей разбегаются глаза, и мысли о диете улетучиваются в один миг. В конце концов, Кипр – это место, где нужно радоваться жизни. Думать о здоровье гораздо проще в серой Праге с её скучной и безвкусной едой.

Чтобы доехать до «Беренгарии», названной в честь жены Ричарда Первого, известного всем нам как Львиное Сердце, нужно проехать деревни Платрес и Троодос и добраться до Продромоса. По одной из местных легенд, молодожёны – а венчались они 12 мая 1191 года именно на Кипре, в часовне нынешнего Лимассольского замка, – побывали и в Продромосе. Не очень понимаю, зачем им нужно было тащиться так далеко в горы, ведь путь туда даже сегодня, на автомобиле, по отличному серпантину занимает добрый час. Это похоже на выдумку – ведь уже первого июня Беренгария с сестрой Ричарда отплыла в Акко. И вообще паломничество в горы Троодоса началось гораздо позднее, в 1930-х. Причём ездили туда вовсе не кататься на лыжах, как сейчас, а спасаться от летней жары. Англичане, жившие в Египте, Ливане, Палестине, быстро поняли, что Троодос – это самые близкие и доступные для них на Ближнем Востоке горы. Поэтому главный слоган местной отельной рекламы был таким – у нас на десять градусов ниже, чем на побережье. И туризм пошёл в гору.

Глядя сейчас на «Форест Парк» и «Беренгарию», диву даёшься тому, как по-разному сложилась судьба. Ведь построены они были почти одновременно – «Беренгария» в 1931-м, «Форест Парк» в 1936-м, и оба отеля очень быстро стали не то что популярными, а чуть ли не культовыми. В 1936-м и в 1938-м в «Форест парке» дважды останавливается Дафна дю Морье; она пишет здесь семейную хронику, а потом знаменитую «Ребекку», через несколько лет экранизированную Хичкоком. В 1954-м тут же останавливается греческий поэт Йоргос Сеферис, будущий Нобелевский лауреат – именно здесь после почти семилетнего перерыва к нему возвращаются стихи. «А в Платрах соловьи тебе всю ночь уснуть мешают», – писал он. Наверное, соловьи пели в пятидесятых гораздо громче – меня за три приезда в «Форест парк» они ни разу не побеспокоили.

Это звёзды. Соревнование между отелями шло и за них, и, конечно, за просто богатых постояльцев. Никто не хотел дать слабину. И в первые годы – даже пару десятков лет – они шли «ноздря в ноздрю». Сколько политиков мирового уровня в них останавливалось! В том же «Форест Парке» – Индира Ганди и Эрих Хоннекер, Даниэль Ортега и Вацлав Клаус, греческая принцесса Ирина и английская принцесса Мария, дочь короля Георга V; в «Беренгарии» – Уинстон Черчилль, первый израильский президент Хаим Вейцман. И в обоих – мой любимчик, египетский король Фарук, ловелас и плейбой, азартный игрок и любитель роскоши. О его пребывании тут до сих пор ходят легенды. Одна из них – о том, что именно Фарук попросил местного бармена изобрести алкогольный коктейль, который походил бы на холодный чай – он ведь был мусульманином, а значит, не мог пить алкоголь, тем более в присутствии челяди. Так появился «Brandy Sour» – две части кипрского бренди, одна часть лимонного сквоша, две-четыре капли битера и газированная вода со льдом. Для коктейля лучше всего использовать те самые жёлто-зелёные, сладко-горькие кипрские лимоны…

Ах, Фарук! Сейчас он кажется мне символом тех славных старых времён, когда Левант был не взрывоопасным регионом, а средоточием, центром Dolce vita – с его синим морем, ярким солнцем и яркими людьми. Хотя, наверное, это всего лишь моя фантазия, и взрывоопасным он был всегда… Глядя на ту же Грецию из Праги, а уж тем более из Германии, кажется, что всё там зыбко, нестабильно, кризис следует за кризисом, при этом пир во время чумы, то политической, то экономической, никогда не прекращается. Но когда приезжаешь в Афины, начинает кружиться голова – от радости, простора, высокого голубого неба, чувства свободы. И понимаешь, что тут можно не просто жить, причём, как показывает история, долго, но можно жить счастливо, и северные серость и уныние – вовсе не панацея, и лучше всё-таки жить ярко, нежели спокойно.

Так и Фарук – он жил ярко, несмотря на бесконечные проблемы, внутренние и внешние, несмотря на то, что ему пришлось вступить на трон шестнадцатилетним, совершенно неподготовленным к власти юношей, и нужно было бесконечно балансировать между англичанами, итальянцами и своими собственными, египетскими, националистами. Зато его искренне любил народ, а отец оставил ему огромное состояние – одну седьмую всей пахотной земли Египта, сотни автомобилей, десятки дворцов, почти два миллиарда долларов в сегодняшних деньгах. Фарук часто ездил в Европу, где спускал огромные деньги на покупки, и, говорят, съедал по шестьсот устриц в неделю, что поначалу никак не сказывалось на его комплекции. Высокий – 182 сантиметра ростом, стройный, он был секс-символом своего времени, попал на обложку «Time», а «Life» восторженно писал о нём как об образце молодого мусульманского джентльмена. Он был женат дважды, первый раз на девушке из знатной семьи, во второй на простолюдинке, и с первой женой боялся поначалу заниматься сексом – стеснялся своего крошечного пениса. Но потом преодолел смущение, да ещё как – бесконечно менял любовниц, самыми известными из которых были египетская актриса Лилиан Виктор Коэн, итальянская певица Ирма Капече Минутоло, которая потом утверждала, что он сочетался с ней тайным браком, и две писательницы – шведка Биргитта Стенберг, известная своей бисексуальностью, и англичанка Барбара Скелтон. Его определённо тянуло к литературе – первое королевское обращение к народу поразило всех своей поэтичностью, что не удивительно, потому что автором его был его знаменитый наставник, писатель, спортсмен и путешественник Ахмед Хассанеин. Позже Фарук порвал отношения с Хассанеином, узнав о том, что тот состоял в любовной связи с его матерью – он был страшно разгневан тем, что мать не хранит память об отце.

Ирма Капече Минутоло характеризовала Фарука как нежного и чувствительного, что наверняка правда. Он был умён, хитёр, умел нравиться, кроме родного языка прекрасно говорил на английском, немецком, французском, итальянском, но в середине прошлого века человеку такого уровня трудно было надеяться на постоянство и стабильность. В конце концов, после шестнадцати лет правления и проигранной Израилю войны его свергли, и остаток жизни он провёл в изгнании. Да, в изгнании, но в каком! Он уплыл из Египта на своей королевской яхте El Mahrousa, которая была построена ещё в 1864 году для его деда, Исмаила-паши, и перевезла в изгнание четверых египетских правителей. Получил от своего друга, князя Ренье III, паспорт Монако, жил в Риме, играл в казино в Монте-Карло, проводил много времени в Женеве и Париже и не переставал тратить деньги на поддержание того образа жизни, который он так любил. Роскошь и гедонизм – чёрт побери, разве это не привлекательно? К счастью, деньги у него оставались, несмотря на то, что многое после революции было конфисковано. В его дворце нашли огромную коллекцию порнографии – скандал! Да, он был коллекционером, знатоком, его огромная, восемь с половиной тысяч экземпляров, коллекция монет была одной из лучших в мире, и когда её решили продать с аукциона, «Сотбис» вынужден был разбить её на части, потому что купить целиком не мог никто. В общем, Фарук продолжал есть по утрам икру, а по вечерам – устриц и запивать их минералкой и колой. Когда на Виа Витторио-Венето, в самом центре светской жизни Рима, у очередной певички или актрисы появлялись дорогие украшения, первым вопросом было: «Фарук»? Говорили, что он знал в Риме каждую проститутку. Знаменитый Гор Видал вспоминал однажды вечер на этой самой Виа Венето, проведённый в обществе Фарука – тот целовал сосок проститутки, а когда промчавшийся мотоциклист выхватил у неё из рук сумочку, Фарук даже не оторвался, а потом рассмеялся и дал ей денег, чтобы она не слишком переживала. «У каждой страны должен быть хотя бы один собственный король Фарук», – написал потом Видал.

В конце концов Фарук набрал вес – почти сто пятнадцать килограммов – и стал для многих олицетворением некоего карикатурного восточного деспота-самодура – в своих карикатурных тёмных очках и с неизменными телохранителями рядом. Способствовали этому и его странные привычки. Например, однажды он украл карманные часы у Черчилля, вернув их потом со смехом и объяснив, что это была шутка, и он тренировал навык, полученный от карманника, помилованного им однажды в обмен на обещание обучить его премудростям этой профессии. Ещё одна громкая история – когда Фарука стали мучить навязчивые ночные кошмары, в которых его разрывали на части львы, он отправился в каирский зоопарк и застрелил двоих. Наверное, кошмары прекратились – по крайней мере, больше в зоопарке он не появлялся. Ещё одним помешательством стало коллекционирование. Первым номером всегда шли женщины, а дальше всё подряд – драгоценные камни, живопись, антиквариат, вплоть до бритвенных лезвий и бутылок из-под «Кока-колы». Почти все его женщины оставили о нём воспоминания – Барбара Скелтон, например, писала о том, что Фарук любил плавать в обнажённом виде и заниматься сексом в бассейне своего дворца, что был уверен в себе, мил и обаятелен, обожал оральный секс и подшучивал над всем на свете – тем, что толстеет и превращается в «живот с головой», тем, что лысеет, но никогда не подшучивал над размером своего пениса.

Наверное, можно объяснить любовь женщин к нему его положением и состоянием – кого не соблазнят власть и деньги? Но мне всё же кажется, что как минимум половину успеха составляло его обаяние.

Умер Фарук в сорок пять лет, сразу после своего привычного позднего ужина во французском ресторане в Риме – он съел дюжину любимых устриц, лобстер «Термидор», жареного ягнёнка с жареным картофелем, сливочно-каштановый «Монте Бьянко» с апельсинами, выпил две большие бутылки минеральной воды с «Кока-Колой», закурил дорогую сигару, схватился за горло и упал лицом в тарелку. Сначала все подумали, что это – очередной розыгрыш. Оказалось, всё более чем серьёзно. Фарук умер через несколько минут после того, как попал в больницу. Сопровождавшая его пышногрудая блондинка Анна Мария Гатти тут же исчезла. Вскрытие не проводили, официальной причиной смерти назвали сердечный приступ, но до сих пор ходят слухи, что его отравили египетские спецслужбы – недаром он всегда носил с собой оружие. В день смерти, например, при нём была Beretta 950 Jetfire.

В мыслях о Фаруке пролетело полпути в горы, и я пропустил множество красивейших пейзажей.

Люди любят читать о других людях. Все мы – существа до мозга костей социальные. А с появлением социальных сетей совершенно в социальном погрязли. Бесконечно ходим по кругу и без устали ковыряемся в нюансах человеческих взаимоотношений. Публикации на политические темы неизменно привлекают громадный интерес, потому что политика – это и есть бесконечные попытки урегулировать жизнь социума. С ней могут соперничать разве что светские сплетни. Человечество ослеплено тщеславием, отсюда и мода, и стремление к успешности. Но ведь кроме социума в мире есть огромное количество другого, не менее важного. Даже более. Искать и находить присутствие божественного в мире – вот что может дать настоящую стабильность и придать настоящий смысл жизни. В социальных отношениях его нет. Суета человеческого общества, суета новостей заслоняют божественный свет. Но есть и прямое присутствие божественного рядом с нами – это природа. Она живёт по естественным законам и не извращает их, в отличие от человека, которому дарована свобода выбора.

Поэтому каждая поездка на природу – это небольшая передышка в бессмысленном галопе жизни. И если во время неё не пялиться в телефон и не думать о постороннем, эффект будет замечательный.

В полутора часах езды от Праги, как раз на границе с Германией, есть место, куда меня постоянно тянет – скальный массив, расположенный на территории двух стран. Свою часть чехи называют Чешской Швейцарией, а немцы – Швейцарией Саксонской. Уже сто пятьдесят лет это излюбленное место для прогулок художников. Там даже проложен специальный маршрут – Malerweg. В общем, это одна из колыбелей немецкого романтизма. Самые известные пейзажи этих мест написал Каспар Давид Фридрих, а Людвиг Рихтер, тоже часто там бывавший, написал как-то о том, что пейзажная живопись, как и музыка, вызывает выражение не конкретных, чётких мыслей, но лишь общих чувств и переживаний. И получается так потому, что люди давно утратили ключ к пониманию языка природы и покинули её великую гармонию. Поэтому главные ощущения, которые возникают у нас при наблюдении природных красот – меланхолия и ностальгия.

И я бы мог с ним согласиться, не находись я сейчас по пути в Троодос. Это в Германии природа меланхолична, какой бы красивой она не была. Средиземноморье – совсем другое дело. Тут общение с природой даёт чистую радость.

Я долго думал над тем, что же наполняет дни на Кипре почти детским счастьем. Близость моря? Буйство цветов и зелени? Божественно вкусная еда? Открытые и дружелюбные киприоты? Я думаю, всё это, но в самой большой степени – солнце, яркое кипрское солнце, на которое ты можешь рассчитывать каждое утро, которое не спрячется, не подведёт, которое заряжает бодростью и радостью и делает всё цветным, выпуклым и понятным. Лучшие вещи просты, как пел Джо Кокер. Жизнь под кипрским солнцем ярка и лаконична. А пронзительно синее небо даёт надежду на то, что всё будет хорошо. Сейчас. Завтра. Всегда. Жидко-голубое небо севера – вот причина депрессий и меланхолий. На юге всё ярче – и цвета, и чувства, и запахи.

Я еду с открытыми окнами. На сиденье рядом – кусок зукисы, легендарного кипрского торта, и кусок яблочного пирога; под локтем – бумажный стакан с капучино и пластиковый – с фраппе. Воздух от колёс грузовика, который едет передо мной по серпантину, вздымает сухие, буро-коричневые сосновые иголки, которыми густо усыпаны обочины. Хвоя фантастически пахнет на солнце, этот запах запоминаешь сразу и на всю жизнь. Нынешняя осень удивительно тёплая, и в конце октября даже тут, в горах, почти нет пожелтевших деревьев, зато есть кактусы в два человеческих роста и агавы с цветоносами метра под три. Я проезжаю мимо поворота на монастырь Архангела Михаила в деревне Монагри с его фантастической старой церковью и двором, усаженным густо увешанными плодами апельсиновыми деревьями. Проезжаю Платрес и Троодос. Дорога уходит налево, вдоль Олимпоса, к Продромосу. И вот я тут.

В деревне тихо и малолюдно, почти все кафе и магазины закрыты – во-первых, не сезон, во-вторых, туристов из-за карантина почти нет; но сразу бросаются в глаза несколько пар, напряжённо вглядывающихся в телефоны. Они, как и я, наверняка приехали в «Беренгарию» – пощекотать себе нервы, убедиться, что легенды о призраках имеют под собой основания, а главное, сделать фото, чтобы похвастаться потом в Фейсбуке и Инстаграме.

«Отель королей» и «Король отелей», «Дом богов» – как только ни называли «Беренгарию», в виде короны – или расправившей крылья летучей мыши – расположившейся на вершине холма, в одной из самых высоких точек на Кипре.

О «Беренгарии» пишут постоянно. Процветавший некогда отель заброшен уже больше тридцати лет, причём ещё в девяностых в номерах оставалось всё, вплоть до присыпанного пылью постельного белья. Знай я это тогда, в 1999-м, когда в первый раз приехал на остров – непременно примчался бы сюда за сувенирами. Сейчас тут голые стены, сплошь покрытые граффити, вывалившиеся наружу камни, дыры вместо окон и разбитая голубая плитка в бассейне. Для съёмок фильмов ужасов вполне сойдёт.

Все подходы к отелю перекрыты – искателя приключений встречают столбы с запрещающими надписями и забор из железной сетки. Но удержать любопытных нельзя. В заборе кем-то давно прорезаны дыры, и я легко проникаю вовнутрь, а за мной – ещё три пары. Первая – молодые киприоты, парень с девушкой, причём одета девушка совсем по пляжному, что сильно контрастирует с атмосферой этого места; вторая пара – англичане лет пятидесяти, они не отвечают на моё приветствие, видимо, переживая, что нарушают запреты; третья – русские, наверняка начинающие художники, которые пришли рисовать на стенах. Вообще граффитисты напоминают мне собак – они обязательно должны пометить территорию. Я хорошо знаком с некоторыми из них, трое жили несколько лет в моей одесской квартире, от них я узнал много интересного о жизни стрит-артистов. В моём сравнении нет ничего оскорбительного, возможно, будь я на двадцать лет моложе, сам стал бы уличным художником; но то, что они выделывают с домами в центре Афин, кажется мне возмутительным. Правда, тут, у входа в заброшенный отель, граффити с ведьмой кажется очень уместным. В конце концов, похоже, что это самое страшное, что тут есть. Надо же как-то поддерживать легенду?!

А легенда такова. Открывшуюся в 1931 году «Беренгарию» построил богатый вдовец из Продромоса Иоаннис Коккалос, с детства мечтавший о владении огромной гостиницей. Поняв, что спрос на отдых в горах будет расти, он взял большие кредиты и построил роскошный отель – с отличными рестораном и баром, казино, ночным клубом, библиотекой, теннисным кортом, бассейном, телефоном в холле, горячей водой в номерах. В общем, по последнему слову техники. Спроектировал отель англичанин Уолтер Генри Кларк. Единственное, чего не было в номерах – ванных комнат. Но тогда это было делом обычным. И в тридцатые, и в конце сороковых, и в пятидесятые годы отель процветал. Тут устраивались конкурсы красоты и театральные представления, и «Беренгария» стала на одно время известным культурным центром. А главное – тут с удовольствием останавливались просто богатые клиенты, наличие которых, собственно, и приносит успех любому бизнесу.

Всё шло хорошо и даже замечательно ровно до тех пор, пока был жив создатель. Умирая, он завещал трём своим сыновьям, Йоргосу, Костасу и Анастасиосу, заботиться о своём детище. Те пообещали, но обещания своего не выполнили. Точнее, выполнил лишь один – старший брат, который с утра до ночи занимался отелем. И поначалу всё тоже было хорошо. Но двое других, никак не помогая, стали запускать руку в общую кассу. Начались ссоры. И однажды, увидев в очередной раз пустую чековую книжку, старший брат пошёл и бросился вниз головой в местное водохранилище. На этом несчастья не закончились – второй брат, сойдя с ума, вскоре повесился в холле гостиницы, а третий застрелился там же, у камина. Души их, так и не нашедшие покоя, по ночам вновь проявляются в отеле, и трое призраков продолжают и продолжают вечные споры…

По крайней мере, так гласит местная легенда.

Мало этого – по отелю бродят призраки покончившего с собой менеджера и двух погибших там женщин. Одна была найдена мёртвой в бассейне, а другая, с волосами цвета воронова крыла, одетая в белое платье, часто стоит на закате у одного из окон третьего этажа.

В общем, главное, за чем сюда едут теперь – это необычные ощущения. Испытал их и я.

Началось всё ещё снаружи. Когда я вошёл в лес, окружающий «Беренгарию», по кронам сосен пробежал вдруг ветер, и они тревожно загудели. Улыбнувшись нарисованной на стене у входа ведьме, я вошёл вовнутрь и поднялся по парадной лестнице, украшенной когда-то красной ковровой дорожкой. Ходить по отелю страшновато, никогда ведь не знаешь, в какой момент рухнут перекрытия. Я добрался до осыпавшейся стены, выглянул наружу – оттуда открывался прекрасный вид на горы, – и, вернувшись к лестнице, поднялся на третий этаж. И вновь странные ощущения – вроде ничего особенного, но как-то не по себе. Необычный холодок в разгар тёплого, почти жаркого дня. Я поспешил спуститься вниз, чтобы выйти во двор, к заброшенному бассейну. Ощущение лёгкой тревоги не покидало, но солнце лечит от любых страхов. Не знаю, как можно было утонуть в таком неглубоком бассейне, но если очень постараться, всё возможно.

Я обошёл отель по кругу и вновь оказался у главного входа. На крыльце сидела та самая русская девушка, рядом стояли банки со спреями, а на лице её читалось недовольство – видимо, я гулял слишком долго и мешал им с молодым человеком приступить к делу, ради которого они сюда и приехали.

И только когда я вылез наружу через дыру и подошёл к машине, то понял, что припарковал её прямо рядом с теми самыми переплетшими свои стволы соснами, о которых пишут чуть ли не в каждом очерке об этих местах – мол, после смерти братья всё же объединились. И вновь – неожиданное лёгкое дуновение, волнение в кронах деревьев и холодок.

Пора ехать в Платрес.

По дороге вниз – вновь открытые окна и запах сосен. Чуть ли не на каждом повороте в Троодосе устроены смотровые площадки, и на каждой из них хочется остановиться, чтобы всё запомнить и всё сфотографировать. Море так далеко, что его отсюда даже не видно, и до самого горизонта тянутся уходящие вдаль горные гряды. Вместе с соснами всё это создаёт полное ощущение того, что находишься в сезанновском пейзаже.

Через пятнадцать минут я в Платресе. Перед «Форест парком» устроен специальный круг, раундэбаут – проехать его невозможно.

Исторические отели – это осколки старых времён. Отличные места для того, чтобы почувствовать ушедшую эпоху. Например, в женевском «Noga Hilton» легко можно снимать бондиану периода 60-х и 70-х. Деревянная отделка изголовья кроватей, давно утратившие актуальность встроенные радиоприёмники, холл – ты словно попадаешь в фильм с Шоном Коннери. Обстановка в «Форест парке» – смесь пятидесятых и девяностых. Нет, с удобствами всё в порядке – недаром владельцы так гордятся тем, что первыми на острове устроили ванные комнаты с горячей водой во всех номерах. Но дух отеля, добротная деревянная отделка, старые фотографии на стенах, ещё более старые автомобили в гараже – всё сразу погружает гостя в славное и немного таинственное прошлое.

Я ехал сюда с тайной надеждой встретить хозяина, Ираклиса Скирианидиса. Из большого интервью с ним, которое я прочёл однажды в лимассольской газете, следовало, что он бывает в отеле почти каждый день, хотя и отдал его в управление несколько лет назад. Это понятно – Ираклису далеко за восемьдесят. Даже Геракл может себе позволить небольшой отдых.

Первое, что я увидел, въехав в тенистую аллею, начинающуюся сразу за каменной аркой, это стоящий в открытом гараже густо присыпанный пылью тёмно-бордовый «Chevrolet Master Six» 1936 года выпуска. Я уже знал, что на нём ездил Фарук, поэтому бросил свою машину рядом и обошёл «Шевроле» по кругу, жадно вглядываясь внутрь. Подёргал ручки – они легко открылись. Передние сиденья были завалены всяческим хламом, и я залез на заднее. Оно было продавленным, но мысль о том, какими знаменитыми задницами это было сделано, согревала.

Соседнее место в гараже пустует, и я поднимаюсь по каменной лестнице ко входу в отель, чтобы найти вторую машину. Так и есть – Sunbeam Rapier стоит прямо у входа. Справа от него, на стеклянной двери маленькой пристройки, висит табличка: «Мини-музей Ираклиса Скирианидиса». Дверь заперта, но через окно видны были огромная книга для записи гостей, старые лампы, спинки от кроватей, тумбы, зеркала, керамические вазы, ночные горшки, старые бутылки и даже аппарат для перегонки зивании.

Я вхожу в холл, украшенный огромными холстами, написанными основателем гостиницы, Йоргосом Скирианидисом. В креслах сидят дамы и мужчины в костюмах тридцатых годов, рядом хлопочет гример, оператор выставляет свет. У стойки регистрации толпится группа пожилых гречанок. Я прохожу дальше, до стены, увешанной старыми фотографиями. Разглядываю знаменитых гостей отеля. Вспоминаю, что писал о Сеферисе подружившийся с ним благодаря Дарреллу Миллер.

Вернувшись, прохожу через большой зал и выхожу на террасу. Лестница с неё ведёт вниз, к бассейну. На ступенях стоит большой белый кот. Поглядев на меня снизу вверх, он немного подвигается, чтобы я смог пройти.

Несколько человек занимаются чисткой бассейна, но лежаки вокруг него ещё не убрали, и при желании можно позагорать. Снизу, от бассейна, отлично виден закруглённый торец «баухаусного» корпуса, так выделяющегося среди здешней архитектуры. Когда я поднимаюсь, кот всё ещё стоит на ступенях.

Я ещё раз обхожу весь отель, снова всё фотографирую. Ираклиса, увы, нигде нет. Можно уезжать.

Но… Нередко бывает так, что человек, которого хочешь встретить, вдруг сам оказывается на пути, и вокруг, кроме нас, никого нет. Так было у меня с Виктором Ющенко в далёком уже 2004 году. Так было недавно с Катрин Денёв и пятнадцать лет назад с хранителем ключей от Храма Гроба Господня Ваджихом Нусейбе. Это случилось и сегодня.

Ираклис Скирианидис стоял у входа в отель, точнее, у своей машины, и смотрел прямо на меня. Невысокий, почти совсем лысый, с крупными чертами лица, восьмидесятилетний Геракл широко улыбался. Я не смог скрыть своего восторга и бросился к нему. Через минуту он уже рассказывал мне историю своей жизни.

– Этот чудесный Sunbeam отец подарил мне, когда я окончил лондонский колледж. Машине шестьдесят лет, а она всё ещё на ходу.

– А как можно попасть в этот крошечный музей?

– Сейчас я позову менеджера. Ключи у него. Мне самому интересно зайти – мы только-только его открыли.

Ираклис медленно уходит, за ним закрываются стеклянные двери отеля, и я остаюсь рассматривать его машину. Наконец он возвращается; за ним идёт недовольный менеджер, которого по пустякам отвлекают от работы.

– Всё, что тут собрано, сослужило когда-то свою службу в нашем отеле, – рассказывает Ираклис. – В этой книге регистрировали в сороковые годы посетителей. Вот спинка от кровати, на которой спал король Фарук. Он приезжал к нам в самом расцвете своего могущества – в 1946-м и 1949-м. Мой отец попросил тогда гостей, среди которых были и арабские шейхи, перебраться в соседние отели – иначе мы не разместили бы все тридцать человек его свиты. Фарук снял целый этаж и сам занял два лучших номера. Если бы такое случилось сегодня, и приехала, например, английская королева, вряд ли кто-то согласился бы уступить свой номер.

Я пробую представить себе визит Фарука. О том, с какой роскошью он путешествовал, можно судить по описанию во французской прессе его приезда в Довиль в августе 1950 года. Фарук устраивал тогда мальчишник перед свадьбой со своей второй женой, восемнадцатилетней Нариман Садик. Он отплыл из Египта на своей яхте Факр-эль-Бихар с эсминцем в качестве эскорта. С ним в Марсель прибыли повара, тридцать телохранителей-албанцев, секретари и врачи, специальные дегустаторы из Судана и множество другой обслуги. Фарук ездил по Франции в колонне из семи Кадиллаков, окружённых мотоциклистами, а над ними летел самолёт, готовый в любую секунду приземлиться, если Фарук вдруг захочет взлететь. В Довиле его ждали сотни журналистов, которые жадно ловили каждую деталь его пребывания там – то, что его свита заняла двадцать пять номеров Hotel du Golf, то, как он объедается, поглощая за один раз множество блюд со сливками – телячьи отбивные, шампиньоны и затем малину, причём каждое блюдо пробовали заранее его дегустаторы. Воистину раблезианский персонаж! Играя в баккара, он в первый же вечер он выиграл в казино 20 миллионов франков, а во второй – пятнадцать. Но ему всё равно были рады – в итоге он спустил в казино море денег, оставаясь там каждую ночь до пяти утра.

Конечно, рады были ему и тут, в «Форест парке». Недаром Ираклис, тогда мальчишка, помнит детали его приезда до сих пор.

– А вот это, в витрине – ночные горшки, – продолжает он с улыбкой.

– Вы не сразу устроили в номерах уборные?

– Нет, они были сначала только в лучших номерах. Но каждую зиму и во второй половине сороковых, после того, как отель вновь заработал – во время войны тут был английский военный госпиталь – и в начале пятидесятых мы оборудовали номера уборными и ванными комнатами. Это то, чего не сделали в «Беренгарии». Оттого они и прогорели. Клиенты любят комфорт.

– Я как раз хотел спросить вас о «Беренгарии». Все эти легенды о самоубийствах и призраках – правда или выдумка?

– Большей частью выдумка. Покончил с собой только старший сын, когда понял, что братья в очередной раз оставили бизнес без денег. Сами они прекрасно себя чувствовали. Один, кажется, жив до сих пор. Они просто сделали ряд ошибок. Во-первых, с ванными комнатами. Во-вторых, с бассейном. Мы советовали им сделать бассейн снаружи, возле теннисных кортов. Они нас не послушали и сделали его во дворе, в тени, где солнце бывает только полтора часа в день. Купальщики шумели и мешали тем, кто хотел отдохнуть в тишине. Шаг за шагом они двигались к закату.

– Как думаете, они когда-нибудь снова откроются?

– Возможно. К этому всё шло, здание купила серьёзная компания, собиралась начать реконструкцию, но помешал вирус. У них ведь прекрасное расположение. Если честно, лучше, чем у нас. Но пойдёмте, я вас чем-нибудь угощу.

Мы пили кипрский кофе на террасе и говорили о Кипре и его удивительной способности выживать в любые времена, при любых обстоятельствах.

– Вот посмотрите – это год полностью провален для туризма, а в отели продолжают вкладывать. Сегодня ночью за восемьдесят миллионов купили лимассольский «Le Meridien».

Ираклис рассказывает о том, что даже после замены коленных чашечек и операции на спине катается каждую зиму на лыжах, о том, как однажды представлял Кипр на Олимпийских играх в Сараево. Рассказывает о своей матери, управлявшей роскошным «Victoria Hotel» в Каире, об отце, который, помимо «Форест парка», построил легендарный «Ledra Palace Hotel» в Никосии. О том, как отец пригласил из Палестины архитектора Самуэля Баркаи, который учился у самого Ле Корбюзье и который построил первое на Кипре здание в стиле баухауса под надзором ещё одного легендарного архитектора, немецкого еврея Бенциона Гинзбурга. Местные строители, привыкшие использовать кирпич, очень переживали, что железобетонные столбы и перекрытия рухнут.

– Подписанные Баркаи чертежи висят в одном из коридоров. Но пойдёмте, я покажу вам свою комнату сокровищ.

Комната, все столы в которой были завалены старыми книгами и рукописями, шкафы уставлены кубками, а стены увешаны фотографиями знаменитых гостей отеля, напоминала пещеру сокровищ из сказки об Алладине.

– А вот мой прапрапрадед, – говорит Ираклис, протягивая мне фотокарточку. – Он сфотографировался семнадцатого июля 1849 года. Оригинал вот, на цинковой пластине. Чтобы сделать отпечатки с негатива, я специально летал в Лондон.

Это добило меня окончательно. Переполненный впечатлениями, я сердечно поблагодарил гостеприимного хозяина, пообещав в следующий раз привезти свои книги, и побрёл к машине.

Нужно было пообедать.

Платрес в конце октября почти пуст. Отели и рестораны, за редким исключением, закрыты. В немногих открытых живут и едят молодые русские мамы с детьми и британские пенсионеры. Все русские девушки похожи – у них надутые губы, злые и надменные лица, и все они кричат на своих детей. Англичане предпочитают держаться от них на расстоянии, но это не всегда получается, особенно во время обеда.

Я заказываю мясное мезе. Из всего обилия свинины, говядины и баранины самой вкусной неожиданно оказывается поджаренная кровяная колбаса. Напротив меня, уткнувшись в газету, сидит пожилой англичанин. Он похож на шпиона из старых фильмов – тёмные очки Ray Ban, блестящая лысина, золотой перстень на мизинце. Когда сидящая сзади компания русских мамаш уходит, он откладывает газету в сторону и заказывает пиво. Как он прав! Я прошу официанта принести такое же. Поглядев друг на друга и улыбнувшись, мы молча поднимаем вверх бутылки.

Ну что же, можно с чистой совестью ехать домой.

Полчаса обратного пути пролетели незаметно. Я заехал за сыном, и, пока он делал уроки, сидел под пальмой во дворе и думал о памяти и забвении.

Даже отель может стать местом памяти – и о хозяевах, и о гостях.

Что уж говорить о собственно памятниках.

Муниципалитет Агиос Афанасиос, нынешняя часть Лимассола, где находится наш гостевой дом, возник после войны 1974 года. Шесть тысяч беженцев из Морфу, Фамагусты, Кирении приехали тогда в город. Почти в каждой семье были свои погибшие и пропавшие без вести. Один из беженцев, скульптор-самоучка Филиппос Япанис, и установил тут памятник – в виде корабля беженцев, от корпуса которого, как и от самого Кипра, осталась лишь половина. Парус, исполненный как сеть с крупными ячейками, символизирует тех, кто смог вырваться из турецких тюрем и лагерей, а буквы, запутавшиеся в нём – инициалы имён погибших и пропавших без вести.

Любые памятники – способ борьбы с забвением.

Сохранение памяти о выдающихся людях – один из способов подтверждения и убеждения себя в том, что в жизни есть смысл. Ужас возможной бессмысленности заставляет людей выстраивать иерархию, выделять самых успешных. Поэтому культ успешности существовал и будет существовать.

Но есть ведь и другие памятники, и они не менее значимы. Это памятники самые распространённые, кладбищенские. Они ведь – тоже знаки памяти, страховка от забвения. Забытым быть никто не хочет, забытым быть страшно, это значит, что жил ты зря. В нашем мире смыслов это наибольший ужас.

Поэтому мы все поддерживаем культ памяти о предках, поэтому литераторы судорожно пишут свои, возможно, никому не нужные страницы в надежде на то, что в этом есть какой-то смысл, их мысли кому-то понадобятся, кого-то обнадёжат, кого-то спасут, а кого-то просто развеселят, что тоже, в конце концов, неплохо. Слова ведь не стареют, в отличие от тел. Хоть Гумилёв и писал о том, что мёртвые слова дурно пахнут, но сам же признавал, что солнце останавливали словом. Или вот прекрасное у Хармса: «Стихи надо писать так, что если бросить стихотворением в окно, то стекло разобьётся».

Уже третью ночь я засыпаю без всяких мучений. Без мыслей о собственном ничтожестве, о том, что чего-то не успел, не сделал, не достиг. Что это – благодатная атмосфера Кипра или эффект самоанализа, выражаемого этими строками? Буду наблюдать.

В конце концов, писал же когда-то Сирил Конноли о том, что лучше писать для себя и потерять читателя, чем писать для читателя и потерять себя. Кстати, второй его женой была любовница Фарука, Барбара Скелтон.

Фарук, опять Фарук. Пора ложиться спать.

Глава шестая. Лимассол

Кипр просыпается в шесть утра, а к семи напоминает растревоженный муравейник, роль муравьёв в котором играют машины, управляемые спешащими по делам островитянами. Вереницы машин из горных деревень сползают в город, застревая на раундэбаутах, где в часы пик не обойтись без регулировщиков, и это при том, что система дорог на Кипре чудесно устроена, а левостороннее движение гораздо рациональнее правостороннего. Просто машин слишком много. Они есть в каждой семье, жизнь без них невозможна, ведь из общественного транспорта есть лишь появившиеся не так давно под давлением Брюсселя автобусы, но их слишком мало и маршруты их не покрывают даже малой части острова. Построенная англичанами сто лет назад железная дорога давно разобрана, от неё остался лишь музей. Да и таксистов, ещё лет двадцать назад безраздельно владевших кипрскими дорогами, сейчас днём с огнём не ищешь. Ведь раньше как было – ты идёшь по набережной, и каждую минуту проезжающий мимо таксист сигналит тебе, обозначая своё присутствие и готовность подвезти уставшего от жары пешехода. Возле их многочисленных контор стояли десятки новёхоньких «Мерседесов» – других такси в то время на Кипре попросту не было – а сами, сидя у входа, пили кофе по-кипрски и, конечно же, бесконечно обсуждали новости соседней улицы, города, страны и мира. Получить лицензию таксиста было делом непростым и недешёвым, и казалось, что избравшему такую профессию ничто уже не угрожает – заработок до глубокой старости обеспечен. Увы, всё меняется быстрее, чем человек способен осознать. Сейчас таксистов, как и железнодорожников, впору сдавать в музей – почти все они давно уже не пенсионного, а постпенсионного возраста. Но оставшиеся в живых по-прежнему бодры и общительны, причём благодаря тому же прогрессу они теперь во время езды общаются не только с клиентом, но и с родными и друзьями – по телефону, используя hands free. В этом они похожи на израильских таксистов, которые уже болтают по телефону, когда вы садитесь к ним в машину, и продолжают болтать, когда вы выходите, и разительно отличаются от чешских флегматичных, молчаливых, мизантропичных водителей, лучшие из которых слушают на минимальной громкости по радио Heavy metal, не упуская при этом возможности обсчитать клиента.

Отсутствие общественного транспорта сильно сближает кипрских родителей и детей. Режим дня родителей привязан к школьному графику чада – ведь его нужно сначала отвезти, а потом забрать с занятий, потому в восемь утра и в два часа дня у школ возникают столпотворения, водовороты из машин – от самых простых «Смартов» до джипов «Бентли», на которых ездят почти исключительно живущие на острове русские. Все соседние со школами улицы, переулки и пустыри в эти пятнадцать минут превращаются в стихийную парковку, и хочется пожелать терпения живущим там людям, а ещё позавидовать родителям старших школьников, которые в последних классах приезжают на занятия уже на собственных машинах.

Отвезя сына в школу, я поехал в «Старбакс», что возле центрального парка – привычное место встречи с мистером Янисом. Мистер Янис – важный человек, не так давно он руководил иммиграционной полицией Лимассола, то есть решал судьбы десятков тысяч страждущих, мечтающих остаться на райском острове подольше, желательно навсегда. Выйдя на пенсию, он продолжает своё дело, теперь уже с другой стороны баррикад – помогает готовить документы для всё той же иммиграционной полиции. Мы познакомились лет десять назад, когда он помогал и мне, и теперь регулярно встречаемся, чтобы поболтать и обменяться новостями.

Мистер Янис всегда одет с иголочки и выглядит весьма солидно. Мягкий пиджак, хлопковые брюки, начищенные до блеска туфли вкупе с седыми волосами и внушительными усами производят серьёзное впечатление. Он ходит неторопливо, кивая в ответ на многочисленные приветствия. Ещё бы – его знает тут каждый второй. Или третий.

Он давно уже не пьёт кофе и не ест пирожных. Диабет. Но за мой кофе всегда платит сам, категорически запрещая мне даже доставать кошелёк.

– Привет, Евгений! Ну как дела у вас в Праге?

– Холодно и серо. Расскажите лучше о себе. Вы всё так же купаетесь по утрам?

– Конечно. Встаю в шесть и сразу еду на море. Грех не пользоваться такой возможностью, когда живёшь на Кипре.

– Сейчас, наверное, лучшая пора года. Уже не так жарко, а море всё ещё тёплое.

– У нас на Кипре любая пора года – лучшая.

– Как гостевой дом вашего сына?

– Катастрофа. Туристов нет совсем.

– В Праге то же самое.

Принадлежащий его сыну гостевой дом расположен в горной деревушке Лофу, расположенной в крайне неудобном месте. От неё далеко и до моря, и до гор Троодоса. Сын вложил в его реконструкцию бешеные деньги, и, находись он на побережье, от клиентов не было бы отбоя. Гостевые дома и отели в глубинке дома рассчитаны в первую очередь на самих киприотов, стремящихся на выходных уехать подальше от дома, но в этом году правительство закрыло отели и для «своих».

Мистер Янис показывает мне в телефоне фотографии своих дедушек, бабушек и даже прадедушек.

– Вот, посмотрите. Нашёл случайно в Интернете. Кто-то оцифровал старые архивы. Мой прадед был ростом под два метра. Они жили в деревне Епископи – но не той, что рядом, а в другой, под Пафосом.

Конечно же, мы должны поговорить о политике.

– Я слышал, Эрдоган собирается приехать в Фамагусту, чтобы открыть Варошу.

Вароша – это отельный квартал в Фамагусте, самый популярный когда-то кипрский курорт, где бывали Элизабет Тейлор, Ричард Бёртон, Бриджит Бардо и многие другие звёзды. Во время войны 1974 года вторгшиеся на остров турецкие войска захватили её, приказав грекам в течение суток покинуть город, взяв с собой только то, что они могут унести на себе. С тех пор это город-призрак, с отелями, стены которых изрешечены пулями и снарядами и в которые все эти годы никто не входил. В 1984 году ООН приняла резолюцию, согласно которой поселиться в Вароше могут лишь те, кто когда-то жил там, и никто не вправе распоряжаться их имуществом.

– Её уже открыли, теперь каждый может там прогуляться. Но отели по-прежнему недоступны. Эрдоган собирается прилететь, чтобы устроить там пикник. Это такой показушный жест. Он хочет показать, что Турция может действовать, не озираясь на международное мнение. Так же, как турецкие военные корабли блокируют работу международных компаний, которые хотят добывать газ и нефть на кипрском шельфе, причём даже с южной стороны. Эрдоган – игрок, он умён и расчётлив.

– На севере новый президент, он совсем протурецкий?

– Да, Эрсин Татар. Он против объединения общин.

– Я читал даже, что он выступает за объединение с Турцией.

– Это слишком радикально, на это вряд ли пойдут. Но переговоры об объединении острова теперь точно забуксуют.

– Если это не получилось даже с Акынджи, теперь шансов точно нет.

После войны 1974 года, разделившей остров на две части, турецкую и греческую, тезис о его объединении не сходит с повестки дня местных политиков. Так же постоянно ведутся и переговоры об этом. В 1960-м, к моменту образования Республики Кипр, когда ценой кровавых жертв его удалось вырвать из крепких британских объятий, греки-киприоты составляли подавляющее большинство населения, около восьмидесяти процентов, а турки-киприоты – всего восемнадцать. Однако англичане, задававшие тон в переговорах о независимости и всегда подыгрывавшие Турции, заложили бомбу замедленного действия. Во вновь образованных органах власти у турок-киприотов было непропорционально большое представительство, что не могло не раздражать греков, в подавляющем своём большинстве мечтавших об объединении с Грецией, энозисе. Собственно, само образование независимого Кипра стало компромиссом, потому что именно объединение с Грецией и было первоначальным планом. Более или менее мирно просуществовать двум общинам удалось всего три года. После этого – череда конфликтов, тысячи жертв с обеих сторон, фактическое разделение Никосии, переселение турок-киприотов на север, а греков-киприотов – на юг. Греки по-прежнему мечтали об энозисе, недостижимом из-за сопротивления англичан, оставивших на острове свои военные базы, турки – о «таксиме», создании на острове двух независимых государств.

Кульминация наступила в 1974-м.

В тот год национальная ассоциация кипрских бойцов ЭОКА-Б, основанная легендарным Георгиосом Гривасом, который фактически добился своей деятельностью признания независимости Кипра, воспользовавшись поддержкой греческих «чёрных полковников», предприняла ещё одну попытку объединить Кипр с Грецией. 15 июля президент Макариос III был свергнут в результате военного переворота, что привело к турецкому вторжению на остров. Почти сорокатысячный турецкий десант захватил тогда тридцать семь процентов острова. Север и сегодня остаётся под турецким контролем. До 1983 года там существовало Турецкое Федеративное Государство Северного Кипра, после этого и до сих пор – признанная одной лишь Турцией Турецкая Республика Северного Кипра. Официальная международная позиция заключается в том, что на острове должно образоваться федеративное государство, управляемое двумя общинами, как это было в начале 1960-х. Перед вступлением Кипра в Европейский Союз, в 2004 году, в двух общинах был проведён референдум об объединении. План объединения был разработан тогдашним Генеральным секретарём ООН Кофи Аннаном. Турки-киприоты тогда проголосовали «за», греки – против.

И понятно, почему.

План предусматривал создание на острове двухобщинного и двухзонального государства, при этом Турция получала право сохранить свой военный контингент на острове, и турецкие войска получили бы право использовать все кипрские гавани и производить передвижения по всему острову. Кроме того, турецкая сторона получала бы право вето в объединённом правительстве Кипра, при этом все госструктуры объединённого Кипра должны были финансироваться греческой стороной. Ограничивались права греков на операции с собственностью в северной части острова до тех пор, пока уровень жизни двух общин не сравняется. Единственное, что получали греки – небольшое увеличение своей территории, в первую очередь за счёт Фамагусты.

Учитывая, что уровень жизни на греческой части острова в три раза выше, это было несправедливо.

С тех пор на острове сохраняется статус-кво с двумя де-факто существующими государствами – признанной всем миром и входящей в Европейский Союз Республикой Кипр и не признанной практически никем Республикой Северного Кипра. В обеих общинах есть партии, которые выступают как за объединение, так и за отдельное существование двух государств. Родившийся в Лимассоле прежний лидер турок-киприотов, прекрасно говорящий по-гречески Мустафа Акынджи был сторонником объединения, нынешний, Эрсин Татар – против него. Лидеры греков-киприотов всегда декларируют стремление объединиться, но сами жители юга часто думают о нём с ужасом. Остров так и остаётся разделённым «зелёной линией» – буферной зоной длиной сто восемьдесят километров, которую контролируют войска ООН.

– И через эту линию к нам каждый день перебегают пятьдесят-шестьдесят беженцев. Каждый день!

Мистер Янис словно прочёл мои мысли.

Беженцы – вторая главная проблема Кипра. Они «открыли» для себя остров поздно, опробовав сначала Италию, Испанию и греческие острова. Но теперь лодки с мужчинами из Сирии, Афганистана, Ирака прибывают на Кипр регулярно. Он уже переполнен ими.

– Кипр всегда был перекрёстком интересов. За свою историю он пережил так много неприятностей, но всё равно остаётся лучшим местом для жизни.

Мистер Янис допил свою воду, медленно поднялся.

– Ну что же, Евгений, мне пора идти. Когда будете в следующий раз на Кипре, обязательно наберите меня.

Он вышел из кафе, раскланявшись с мужчинами за соседними столиками, почтительно приподнявшимися в ответ.

Я вышел вслед за ним и через центральный парк пошёл к морю. Парк этот был чуть ли не первым, что я увидел в Лимассоле в первый свой приезд сюда. Тогда, в сентябре 1999-го, именно здесь проходил винный фестиваль. Кипрское вино, честно говоря, было тогда весьма средненьким, зато меня поразили до глубины души кактусы высотой в два человеческих роста. С тех пор в парке мало что изменилось – на здешней открытой сцене по-прежнему проходят камерные концерты, на детских площадках всё так же полно детей, сменился разве что национальный их состав – если раньше дети и родители говорили по-гречески и по-английски, то сейчас в основном по-русски. Добавился, пожалуй, лишь бюст Пушкина, установленный в 2000-м году ассоциацией российских бизнесменов. Пушкин со своими ярко выраженными эфиопскими чертами смотрится в окружении пальм очень органично. Есть даже легенда о том, что остров Буян – это как раз Кипр, а царь Гвидон – тот самый Гвидо де Лузиньян, который выкупил остров у тамплиеров, так и не смогших погасить свой долг перед Ричардом Львиное Сердце.

Центральный вход в парк расположен ровно напротив лимассольской набережной, знаменитого Молоса, одного из любимых мест для прогулок горожан. Здесь бывают и концерты – однажды выступал даже Брайан Адамс, и аматорские спортивные состязания. В противоположную сторону от Молоса тянется длинный и узкий пляж. Он прерывается у отеля Crown Plaza, который в первый мой приезда на остров носил название Holiday Inn, и снова продолжается за ним – уже далеко за город, до туристической зоны, где на него цепочкой нанизаны отели один другого роскошнее. Параллельно полосе пляжа тянутся пешеходные дорожки и автомобильная дорога. Вначале это приводило меня в изумление. Ну как так – до лежавших на пляже обнажённых тел можно было дотронуться, чуть ли не высунув руку из окна машины. Сейчас давно уже привык.

Я шёл по набережной, залитой жарким солнцем, и тело моё в самом прямом смысле слова трепетало от радости. Жара и солнечный свет вырабатывают во мне гормон счастья. Тот самый знаменитый серотонин, уровень которого повышается в моменты экстаза и эйфории. Получается, что вся жизнь на Кипре – моменты экстаза, растягивающиеся в дни, недели и года. И я понял, наконец, почему в первый год нашей жизни на Кипре с трудом выдавливал из себя несколько строк в неделю, буквально заставляя себя что-то писать.

Сам смысл сочинительства заключается для меня в компенсации, в заполнении пустоты, в устранении неудовлетворённости. Написанные строки придают жизни смысл, наполняют её чем-то действительно важным, отличным от ежедневной возни по обеспечению своих потребностей. Хотя дзен-буддисты говорили когда-то, что практика заключается в умении жить обычной жизнью, «есть, испражняться и мочиться», но в конце каждого дня эти испражнения не оставляют никакого следа в памяти. А написанные строки оставляют. Я верил и верю в то, что они – мой мост к бессмертию, что с ними «весь я не умру».

Но, попав на Кипр, я вдруг понял, что неудовлетворённость куда-то подевалась, пустоту заполнять незачем, потому что жизнь и без того наполнена, и всё, что получается написать, это короткие верлибры, описывающие моё состояние.

На Кипре трудно сочинять
От сочинительства отвлекает наслаждение
Всё время чем-то наслаждаешься – рано утром ярким солнцем
Цветом морской воды, красными и жёлтыми цветами
Рассыпанными на деревьях и кустах
Днём едой и прохладой кондиционера
Холодным кофе и полудрёмой в тени
Вечером – спектаклем в старинном амфитеатре и
Общением с друзьями в переполненном кафе
Ночью – пением цикад и небом, усыпанным звёздами
Всё время отвлекаешься на что-то хорошее и важное.

Я упрекал себя в лени, вымучивал из себя статьи, которые писал по два месяца вместо двух недель, волновался, не атрофируется ли окончательно «писательская мышца». Удивлялся, как Дафна дю Морье могла писать тут «Ребекку», вместо того, чтобы наслаждаться всем тем, что даёт кипрская жизнь. В конце концов расписался, вернулся в привычное русло, разве что чувствовал совсем не то, что раньше. Я не писал уже собственную индульгенцию, оправдание собственного существования. Процесс был приятным, мне хотелось делиться тем, что узнал я сам.

Уже потом я прочитал, что Даррелл именно на Кипре начал лучший свой роман, «Жюстин», а к Сеферису на Кипре вернулись стихи. Неужели дело просто в привычке к хорошему, в том, что перестаёшь замечать и ценить его, и рано или поздно к тебе возвращаются прежние привычки? А потом нашёл в дневнике Йоргоса Сефериса запись об одной из его встреч с Томасом Элиотом, которого он боготворил.

11 мая 1961 года они увиделись на приёме в саду у английской королевы. Вместо Греции, куда Сеферис так долго убеждал поехать Элиота, тот с женой поехал на Ямайку.

«Море было тёплым, как Средиземное летом; он купался.

– Дух спит, – сказал он, – в такой обстановке.

– Иногда это неплохо.

– Только я соскучился под конец».

Прочитав это, я выдохнул. Значит, я такой не один.

Дух спит, но как сладок этот сон!

В этих благостных раздумьях я дошёл до устья небольшого ручья Вафья, впадающего в море между отелем Crown Plaza и бухточкой с лодками и катерами, на которых можно прокатиться за вполне разумные деньги. Русло ручья всегда сухое, что неудивительно для острова, где все мало-мальски пригодные источники пресной воды перенаправлены в водохранилища. Я видел воду в нём лишь однажды, после небывалого зимнего ливня. Но после штормов его устье заполняется морской водой, в которой часто можно увидеть сотни мальков. Однажды днём – кажется, весной – я точно так же гулял вдоль берега, спустился к ручью и увидел, что мальки оказались запертыми в нескольких лужицах, не имея возможности попасть в море, находящееся всего в нескольких метрах от них. Воображение моё тут же разыгралось, и я живо представил себе предстоящую трагедию, когда подросшие мальки погибают без еды и возможности дышать – лужицы были слишком мелкими. Найдя поблизости палку, я начал прокапывать каналы и убирать камни, соединяя маленькие лужи в одну большую, а уже её – с морем. Увлечённый процессом, я не заметил, как ко мне подошёл мужчина весьма странного вида.

– Вы, русские, очень странные. Всегда бродите вдоль берега и зачем-то собираете камни с пляжа.

От неожиданности я вздрогнул. Мужчина представлял собой чистейший образец крайне редкого для Кипра и столь привычного для Одессы типажа «лица без определённого места жительства» – он был заросшим, небритым, немытым и достаточно неопрятным. Достаточно неопрятным для того, чтобы понять, что ночует он на улице.

Зато, в отличие от одесских «коллег», он был доброжелателен и улыбчив.

– Григорий, – первым представился он.

– Вы из России?

– Нет, конечно. Я из Румынии. Слышали о городе Яссы?

– Конечно. Это же совсем рядом с нашей Одессой. Рукой подать. А откуда у вас такой прекрасный русский?

– После войны у нас в доме несколько лет квартировали русские солдаты. Я был мальчишкой, а дети всё схватывают на лету. Так зачем вы собираете камни? Я спрашивал у других русских – те, кто меня не боялись, отвечали, что увозят их домой, как сувениры. Но как камни могут быть сувенирами?

– Очень даже могут, особенно для тех, кто живёт далеко от моря и впервые к нему приехал. Но я их не собираю. Я освобождаю проход для мальков.

И я показал ему на крошечных рыбок, серебрившихся на солнце в мелкой лужице.

Он посмотрел на меня, как на ненормального.

– Вы давно на Кипре? – спросил я, чтобы переключить разговор на другую тему.

– Больше десяти лет. Когда-то я был весьма состоятельным человеком. У меня были дом, жена, машина и гитара. После развода остались только машина и гитара. Я жил в машине, слава богу, что на Кипре тепло. Потом её угнали. Я выступал с концертами, зарабатывал. Выпивал, конечно. Нашёл себе друзей, таких же бездомных, мы ночуем здесь, в парке на набережной. Раньше это было безопасно. Теперь появилось много беженцев, в основном арабы. Они оскорбляют нас, бьют исподтишка, разбили мне несколько гитар. Иногда, когда я теряю паспорт, иду в полицию. Они определяют меня в приют, кормят, потом устраивают на работу. Тогда я превращаюсь в нормального человека. Ну, а потом снова возвращаюсь на улицу. Сейчас вот опять собираю деньги на гитару. Но я не унываю. Своей жизнью я очень доволен. Спасибо, что вы дали мне возможность попрактиковать мой русский.

Григорий улыбнулся и медленно пошёл вдоль кромки воды в сторону города.

Я продолжил свою работу, и через несколько минут мальки умчались в море.

Бездомных на Кипре за двадцать два года мне встречать почти не довелось. Лишь однажды, вскоре после вступления в Евросоюз Румынии и Болгарии, я видел попрошайку на перекрёстке – обычная для Одессы картина – и бездомного, сидящего на тротуаре прямо под лимонным деревом. Было утро, и он завтракал, сорвав несколько лимонов и поливая их соком раздобытый где-то бутерброд с халлуми, знаменитым кипрским сыром. Я вспомнил тогда слова Игоря Померанцева о том, что беднякам несладко в любой стране, но болгарские бедняки, например, могут позволить себе есть помидоры и баклажаны.

Пора было забирать сына из школы. Пообедать мы решили в CookHouse на Gladstonos – модном месте с чудесными бургерами и волшебным куриным паштетом. Они подают его с хрустящим багетом и каким-то невероятным салатом из огурцов. Когда мы парковали машину, я обратил внимание на небольшой букинистический магазин – входная дверь и узкое окно – который раньше не замечал. Отвезя сына после обеда на теннис, вернулся туда. В Праге мы избалованы «букинами», а на Кипре они наперечёт.

Магазин был забит книгами от пола до потолка. Он разбух книгами, был переполнен ими, был насквозь пропитан запахом старых книг. Казалось, ещё чуть-чуть, и они выплеснутся на улицу. Это был рай, настоящая шкатулка с сокровищами.

В конце его, за старым столом, тоже уставленным книгами, сидел очень пожилой мужчина. Старик. Рядом с ним стоял его ровесник, и они что-то оживлённо обсуждали.

На меня они не обратили никакого внимания.

Девяносто процентов книг было на греческом, остальные – на английском. Всего лишь одна полка была заполнена немецкими книгами. Русских не было вовсе.

Если не ищешь чего-то конкретного, в таких магазинах легко утонуть. От обилия тем и наименований кружится голова, всё кажется невероятно привлекательным и непонятно зачем нужным. За годы жизни в Праге я стал довольно хорошо ориентироваться в местных букинистических. Во-первых, абсолютно весь их ассортимент выложен в Сеть, и можно задавать поиск просто по фамилии автора. Во-вторых, бережливые чехи хранят абсолютно всё, и если хочешь найти не то что книгу, а даже, например, каталог выставки 1920-х годов, сделать это можно без труда. В-третьих, в чешских букинистических всегда продают ещё и графику, рисунки, причём нередко весьма известных авторов. В-четвёртых, в них всегда множество открыток, удивительных, интереснейших открыток столетней давности или даже постарше, и среди них попадаются натуральные жемчужины.

Жаль только, что редкие книги на русском в чешских «букинах» раскупили ещё в 90-х.

Здесь всё было иначе. Во-первых, я не читаю по-гречески. Во-вторых, на Кипре и близко не было такой масштабной русской эмиграции. Поэтому главной моей целью было получение эстетического удовлетворения. Это ведь наслаждение – подержать в руках, бережно перелистать Гомера, изданного в 1831-м, или изданные в 1848-м «Филиппики» Демосфена, или, например, изданные в 1814-м записки Шатобриана о путешествии в Грецию, Палестину, Египет и загадочную Варварию.

Тем временем хозяин и его собеседник не снижали ни темпа разговора, ни его накала. Рядом с ними, на большом столе, я увидел коробку со старыми открытками. Мне не хотелось им мешать, но искушение было сильнее. Я тихо подошёл и стал перебирать пожелтевшие прямоугольники, часть из которых была заполнена, подписана давно ушедшими людьми, часть была девственно чистой.

Больше всего открыток было с видами Фамагусты и аббатства Беллапаис. Фамагуста, такой важный для Кипра и постоянно переходивший из рук в руки город, на протяжении всей своей истории переживал взлёты и падения. Но всё так же красивы построенные Лузиньянами и усовершенствованные венецианцами крепостные стены со знаменитой башней Отелло, всё так же величественен превращённый сейчас в мечеть Собор Святого Николая, главный средневековый собор острова, здешний аналог Реймского собора и Айя-Софии – именно здесь короновали Лузиньянов как королей Кипра и Иерусалима.

Открытки были и чёрно-белыми, и цветными, между ними я нашёл небольшую книжечку с видами Фамагусты, изданную в шестидесятых годах.

Я был так увлечён, что не заметил, как оба мужчины прекратили разговор и стали внимательно на меня смотреть.

– Вас интересует Фамагуста? – спросил тот, что сидел в старом кожаном кресле.

– Очень. Я был там всего однажды, но впечатления свои помню до сих пор. Вообще средневековый, латинский Кипр до сих пор во многом – Terra incognita. Жаль, что главные католические храмы острова теперь – мечети, жаль, что по городам севера маршируют роты турецких солдат. Ценят ли они доставшееся им наследие?

Глаза старика неожиданно увлажнились.

– Я родом из Фамагусты, – помолчав, сказал он.

– Я тоже, – сказал его собеседник.

Это было для них очевидно болезненным.

Я вспомнил самую первую свою поездку на север острова. Турки-киприоты открыли границу для проезда в 2003-м. В феврале 2005-го я нашёл экскурсовода, который мог бы свозить нас в однодневный тур – я хотел увидеть Фамагусту, Кирению, Саламис и Беллапаис. Места эти были мне тогда совершенно незнакомы. На обратном пути мы ехали через Месаорию, главную плодородную долину Кипра. После турецкого вторжения она была заселена выходцами из горных районов Анатолии, которые всю жизнь занимались скотоводством и не умели обрабатывать землю. Заброшенные поля и сады тянулись вдоль нашего пути. Внезапно водитель остановил машину около длинного, покосившегося забора, за которым стоял требующий ремонта дом. По двору бегали куры, на верёвках сушилось бельё.

Наш водитель вышел из машины, отвернулся от нас, закрыл лицо рукой и заплакал.

Через несколько минут он промокнул глаза, повернулся к нам.

– Простите. Это дом нашей семьи. У нас была чудесная апельсиновая роща. Как видите, она давно погибла.

Всю оставшуюся до границы дорогу мы молчали.

Ситуация на Кипре давно уже патовая. В объединение верят, пожалуй, лишь романтики и те политики, которым это выгодно. Для греков-киприотов оно будет означать неминуемое снижение уровня жизни вкупе с многократно возросшими рисками, ведь на севере полно не только бедных, не только беженцев, но и международных преступников, для которых Северный Кипр – это рай, откуда их никто не может достать. Но «рацио» борется с чувствами. Греки-киприоты не считают «зелёную линию» границей, а города на севере и востоке считают оккупированными, и это означает, что на выборах в парламент беженцы из этих городов выдвигают своих депутатов, у каждого города есть свой греческий мэр в изгнании, и все структуры управления ими дублируются. Как-то я даже застал в никосийском «муниципалитете в изгнании» оставшегося на северной стороне города Морфу (теперь он Гюзельюрт) свадьбу. Молодожёны хотели зарегистрировать брак именно там. Их родители, беженцы из Морфу, были счастливы.

Затянувшиеся было раны сейчас вновь растревожены ситуацией в Вароше.

– Вы же слышали последние новости? О том, что Эрдоган собирается устроить в Вароше пикник? – спросил меня хозяин лавки.

– Слышал, конечно.

– Мы спорим как раз об этом, – сказал его друг. – Турки создали фонд, куда можно обращаться с требованием о компенсации. Они якобы вернут недвижимость или выплатят её стоимость деньгами. Василиос – он кивнул на друга – верит в это. Я считаю, что такое обращение к ним – это признание законности оккупации севера.

– Мне кажется, это тот случай, когда любое решение будет сложным, – сказал я, понимая, что не имею права не то, что давать советы, а даже судить о ситуации.

В итоге я купил подборку открыток с видами Фамагусты, два письма 70-х годов, написанных советскими репатриантами в Израиле, и брошюру о нефтяной индустрии, изданную в 1960-х.

Пора было ехать за сыном. Нужно было переодеться, потому что мы собрались в лучший стейкхаус Лимассола, Columbia, что на улице Agios Andreas. Мы ходим туда один-два раза в год, и каждый такой поход – сочетание эстетического удовольствия с гастрономическим оргазмом. И на это раз после первого куска американского рибая у нас вырвался стон восхищения.

Наконец, после долгого дня, мы вернулись домой.

Мы припарковали машину в квартале от гостевого дома, напротив киоска, периптеро. На пороге его, к стоявшей за прилавком хозяйке которого, совсем худощавой и очень смуглой невысокой гречанке с идеальным профилем, по десять раз на дню с возгласами восторга подбегала пухленькая кудрявая девочка лет десяти, видимо, её сёстра, и, захлёбываясь от восторга, делилась какими-то новостями, после чего прижималась к ней всех телом, так вот, на пороге периптеро, прямо у дороги, рядом с выставленными наружу ящиками с только что поспевшими гранатами, лимонами, грейпфрутами и крошечными яблоками – большие приходится импортировать, – а главное, рядом с огромной, почти полуметровой, в красных комьях глины кипрской картошкой, которая так поразила меня двадцать лет назад своими размерами, а ещё тем, что она сама по себе – готовый обед или ужин, достаточно надрезать её посредине, положить внутрь сыр и ветчину и запечь, – так вот, прямо рядом с картошкой, выставив ноги на дорогу, сидела сумасшедшая. Тихая, интеллигентная, в пёстрой вязаной кофте и с большой бежевой сумочкой. Ежеминутно она вскакивала, размахивая руками, словно дирижируя, потом выходила на дорогу, пытаясь регулировать движение автомобилей, и все с пониманием останавливались в ожидании, словно подчиняясь её приказам; я опасался, что, завидев нас, она бросится навстречу, но совершенно напрасно – она улыбнулась и продолжила дирижировать, а я снова вспомнил Григория, и тут же, почему-то, Бориса Акунина, который как-то сказал мне, что работает всего два часа в день. И как же много он успевает написать! Я могу сидеть за компьютером и восемь часов, при этом работать полчаса. Когда текст вдруг идёт, я останавливаюсь после нескольких первых абзацев, замираю от восторга, вот как сейчас, когда записываю по горячим следам свои впечатления, чувствую волнение внизу живота и наслаждаюсь этим чувством, вместо того, чтобы писать дальше. Если же текст не идёт, я открываю бесчисленные окна в Интернете, часами читая что-то по теме или нет, углубляясь в ничего не значащие и ненужные мелочи, чтобы потом, в конце дня, разочарованный в себе и окружающем мире, рухнуть в кровать, укоряя себя за то, что ничего не сделал. Наверное, лучше воспользоваться методом Хемингуэя и установить себе обязательное количество знаков, написанных за день. Хоть тушкой, хоть чучелом, но написанных.

Написал это и снова стал листать ленту Фейсбука. Оказалось, что час назад, ровно в то время, когда мы наслаждались стейками, буквально в нескольких кварталах от нас протестующие против карантинных ограничений сожгли на набережной Лимассола полицейскую машину, а потом забросали приехавших пожарных камнями. Карантинные ограничения вызывают у ограниченных людей неограниченную агрессию. А в паре кварталов от набережной играет музыка, кафе и рестораны полны благодушных, расслабленных людей.

Тем временем в Чехии дела вовсе не так хороши. Радует только, что прирост заболевших начал потихоньку снижаться, и это похоже на чудо. Вчера заболевших было всего тринадцать тысяч. Хотя – что значит «всего»? Ведь всего месяц назад, 28 сентября, таких было всего 1284. Правда, число госпитализированных неуклонно растёт, и больницы заполнены уже на семьдесят три процента.

Но на Кипре невозможно тревожиться. Волнения тают под ярким солнечным светом, и незаметно для самого себя начинаешь думать о хорошем и приятном.

Например, о признании.

Признание… Все мы мечтаем о нём. Особенно те, кто пытается создавать новое. Признание воодушевляет, придаёт новые силы, подтверждает – то, что мы делаем, не бессмысленно, это кому-то нужно. Иногда чьи-то хорошие отзывы помогали мне не опустить руки и двигаться дальше. Но есть ведь и обратная сторона. Марк Аврелий сказал как-то, что никогда не перестанет удивляться тому, что все мы любим себя больше, чем других людей, но при этом больше заботимся об их мнении, чем о своём собственном.

И чтобы зависимость эта не влияла на собственные решения, чтобы, найдя однажды удачный ход, не повторять его всю жизнь, как часто случается, например, у художников, нужна определённая доля нонконформизма. Маркес написал однажды, что нонконформизм есть главное и непременное условие творчества, «ибо писатель-конформист – это, весьма вероятно, бандит и уж совершенно точно – скверный писатель».

Имел ли он в виду нонконформизм по отношению к политической системе? Вполне вероятно. Но для меня не менее привлекателен и другой нонконформизм – по отношению к господствующим тенденциям, к литературной моде. Авангард всегда привлекал меня. До сих пор помню свой восторг после первого прочтения стихов Кручёных. А дадаисты? Любовь моя к ним с годами только усиливается. Асемическое письмо пока кажется недостижимым идеалом, но главное – сделать первые шаги.

Потому – к чёрту канон. К чёрту сюжет, героев и прочую скукотищу. Антироманы – вот что действительно интересно. Тем более, что и тут совпадение – мы с Натали Саррот родились в один день. Наталья Ильинична, урождённая Черняк, создала этот жанр, но её превзошёл Фернандо Пессоа. А его, в свою очередь – Юрий Лейдерман, издававший анонимно свои книжечки с автоматическим письмом. Несколько таких книжек подарил мне Серёжа Ануфриев, и я, впечатлённый и вдохновлённый, сделал такую же свою, назвав её «Немое» – будто и немое, и не моё. Отпечатанные на «цифре» пятьдесят экземпляров разошлись моментально. Первую книжечку я подарил верстальщику в типографии – он просто не мог от неё оторваться. Вечером того же дня мы с дочкой пришли в заброшенный и полуразрушенный одесский «Дом Гоголя», тот самый дом, в котором он когда-то сочинял второй том «Мёртвых душ». Дом каким-то чудом открыли художники, чтобы сделать там однодневную, точнее, одновечернюю выставку. Мы раскладывали книжки на подоконниках, подсовывали под холсты, клали их в карманы курток и пальто посетителей. Потом я узнал, что Бурлюк с Хлебниковым после одного из вечеров в «Башне» Вячеслава Иванова точно так же засовывали в карманы пальто и шинелей тамошних гостей первый «Садок судей». В течение нескольких дней я дарил оставшиеся экземпляры друзьям. Последний оставил себе. Где он теперь?

Хотя, возможно, мы сильно переоцениваем роль искусства. По сути, искусство – это продукт человеческой жизнедеятельности. Разновидность выделений. Не физиологических, но интеллектуальных и эмоциональных. Все мы только и делаем, что потребляем и выделяем. Знания, впечатления, эмоции мы выделяем в так называемых произведениях искусства. Удивительно, что они бывают интересны ещё кому-либо, кроме нас самих. Ведь выделять их способен каждый. Дело, видимо, в технике, просто в технике. Умении наносить краски на холст, складно связывать слова в предложения, выделять из себя ноты вместо того, чтобы банально напиться, когда от тебя ушла любимая. Дело только в технике.

Иногда процесс выделения становится терапией. Пессоа в «Книге непокоя» написал:

«Если я пишу о том, что чувствую, то только потому, что таким образом ослабляю лихорадочное желание чувствовать. То, в чём я исповедуюсь, не имеет значения, поскольку ничего не имеет значения. Я творю пейзажи из собственных ощущений. Устраиваю себе отдых в ощущениях. Хорошо понимаю тех, кто, стремясь отогнать печаль, вышивает, вяжет, плетёт кружево, потому что это – жизнь. Моя старая тётя раскладывала пасьянс бесконечными вечерами. Эта исповедь впечатлений – мой пасьянс».

Вот и мои строки – способ отогнать печаль, тоску, острое ощущение бессмысленности существования.

Откуда во мне эта так глубоко укоренившаяся убеждённость в том, что нужно непременно что-нибудь делать, всё время делать что-то важное, нужное, полезное, иначе мир скатится в тартарары? Что он держится только тем, что мы исправляем и улучшаем его каждую минуту? И если прекратить это делать, всё покатится куда-то под откос, пойдёт каким-то своим, конечно, неправильным путём? Что нужно держать его своими делами за уздцы, иначе он взбрыкнёт и умчится куда-то вдаль? Что нужно непременно делать несколько дел одновременно, как можно больше, максимум возможного, и только в этом случае мир не рухнет, привычный порядок дел не нарушится, а моё существование будет оправданным? Да, я читал о полевых лилиях, которые не трудятся и не прядут, мечтал о том, чтобы освободиться от наваждения деятельной полезности и поплыть вместе с мирозданием, позволить себе быть унесённым этим потоком, но так и не смог это осуществить. Поэтому каждый вечер я попадал в одну и ту же ловушку. Тщетно пытаясь спасти бессмысленный день, я пытался написать хотя бы несколько строк, страницу, но вечером всегда работалось плохо, мысли путались, сбивались, и я просиживал за компьютером допоздна, уставший, а потом буквально падал в кровать, отчаянно ругая себя за бездарность, бестолковость, бесплодно пытаясь уже в постели придумать оригинальные ходы, гениальные сюжеты, мечтая о романах, которые вознесут меня на литературный Олимп. А утром всё начиналось сначала – за завтраком я отчаянно листал ленту Фейсбука, словно надеясь найти там что-то важное, истинное, необходимое, потом делал неотложные дела, большей частью нужные не мне, а кому-то другому, тому, кто о чём-то попросил, написал, позвонил, чтобы вечером, наконец, снова сесть за письменный стол, включить компьютер и попробовать написать хотя бы несколько строк.

Уже лёжа в кровати и пытаясь заснуть, я задумался об энергетической связи между автором и его произведением. Ладно произведением – просто написанными строками. Комментарием в Фейсбуке. Нам ведь неприятно, когда наши слова оспаривают, высмеивают, подвергают сомнению. Оставляя комментарий, мы всё равно ощущаем с ним какую-то связь, как бы глупо это ни звучало. Это не просто слова, чёрные значки на белом фоне, байты информации – нет, это слепок наших мыслей и чувств, поэтому негативная реакция на них так болезненна. Проходит время, и связь эта ослабевает, но, похоже, может в любой момент стать сильной вновь. А что тогда происходит с книгами? Сохраняют ли они спустя годы после выхода энергетическую связь с авторами? Или становятся просто информационными единицами, словами со смыслом, мириады которых продуцируются ежедневно? Ведь все мы принимаем информацию и отдаём её беспрерывно. Живём в потоке. Но если она есть, эта энергетическая связь, если она сохраняется даже после смерти автора, если каждая ваша книга так же уникальна, как отпечатки ваших пальцев, и никто никогда не сможет сделать ничего полностью подобного – это в корне меняет дело.