НАТАЛЬЯ ХМЕЛЁВА

ГЕРМЕТИЧНЫЙ ГОРОД

***

Вслушиваюсь в то,
что станет музыкой:
в узоры решёток, в заключённых,
во вмятину от гантели на полу,
в то, как садится пыль на книги,
в хруст позвонков
и шум шестерёнок
роботизированной памяти,
в напряжённость нитей
за секунду до того как рвётся
последнее волоконце…

***

Хотелось
расстелить покрывало
на траве,
вместе сидеть –
три поколения,
мама бы не разрешила:
холод идёт от земли,
это неважно.
Я запомнила нас такими,
как на единственной фотографии,
<которой не было никогда>
<такими нас никто не увидел>
моя мама, я и моя дочь,
дочка ещё не умеет ползать,
сидим на земле,
смеёмся,
не боимся простудиться.

***

Гость ночной, измождённый кузнечик,
исследует новые стихии:
тюль и дверцу книжного шкафа.
Накрою его стаканом, чтобы выпустить в ночь – и вижу:
<не по моей вине>
игривая жизнь
уходит туда, где сможет снова звучать,
в ещё зелёные травы тёплого августа.

***

Мне было десять лет:
просили нарисовать себя –
рисовала девочку,
и слышен был плеск.
Сегодня ты сказал снова
кинуть камень в воду:
первый круг – тишина.
Второй круг был
присутствием.
Третий круг был
исполненным долгом,
источником радости.
Четвёртый круг был
всеми наслаждениями,
на пятом движение воды затихало,
переродившись в гладь,
и я снова бросила камешек.
Так, как дань смуте,
появляются люди.

***

У мамы под диваном хранились:
нитки для будущих свитеров,
платья её юности
и аттестат зрелости,
несколько недоломанных игрушек,
одежда на вырост,
комсомольский значок,
выкройки, лекала, спицы,
узоры для вышивки.
поддиваном означало
прикосновение к вечности,
где все времена существуют
в одном пространстве.

***

Кто <что> живёт на чердаке,
кроме старых писем, фотоальбомов, микросхем
ламповых телевизоров,
кожаных чемоданов, красных сигнальных ламп,
снятых с корпусов поездов,
курсировавших во Владивосток и обратно,
сколько минут здесь можно выдержать, не дыша,
среди манящих предметов
без света и воздуха?
Хожу тихо, чтобы не потревожить тебя,
милый дух диафильмов,
встраивая твои отражатели
и отвёртки в свою историю.
Мои шаманы прикасались к ним
только через духов
<а иначе сгорели бы>
Эти пыльные ландшафты закончатся,
когда некому будет послать о них сообщение.
Когда нас покидает адресат,
мы становимся демонами,
неспособными обживать новые пространства.
«Я тебя убью» – незачем
представлять кровь,
вообрази переехавших жильцов,
неверный индекс,
почтовый ящик,
куда больше не вмещается
открытка.

***

Плащ, который я сбросила,
превратился в пламень,
пожирающий окрестные деревеньки.
Закрываю дверь перед тем,
кто взглядом груб.
Открываю – брату,
который никогда не придёт.
Живущий во мне медлит.
По осени в полях
собирают сестёр и братьев.
Приду туда – выдохну нажитое.
Что за мука – не быть!
Плачем, как дети,
В промежутке между небытием и восходом.
Похоронившие Бога, несём,
словно любимого кота в ящике,
тысячу всевидящих глаз.

Стал бы бражник нашим богом,
полюбили бы мы друг в друге хмель.
Стал бы пекарь нашим богом,
любили бы мы тесто друг в друге.
А так – любим только воздух,
упираясь в него ступнями,
боимся упасть
на клетчатый
носовой платок пашен.

***

Когда человек умирает?
Когда перестаёт наращивать пространства,
возвращаясь в места обжитые,
превращаясь в их сторожа,
владеет чем угодно,
кроме моментов,
когда адресат его письма/речи
приходит/покидает его.

Но ты, моя любовь,
тоже живёшь здесь,
среди музейного хлама,
обживая абсурдные контрасты
миров
своим письмом.

Тысячу раз я мысленно чертила карты
горища –
и не помещалась на них,

не успевая жить в каждом новом месте,
но всегда по средам приходила
читать книгу на берег Рейна,
отсылая никогда – не тебе
тающие кораблики писем,
пока ты не спросил меня, кто я и откуда.

***

Отними у меня мои книги, сожги мои дневники,
убери мои тексты подальше, накинь одежду
мою и в ней проводи меня в мир – нагою и новою…
Ковры, по которым ступали детские ножки,
тарелки, в которых томилась каша,
пелёнки,
рубашки и одеяльца отдай в приюты
и распашонки развесь на чужих подворьях,
я –
больше не та, кого вмещают объятия,
я –
теперь больше, выше: там, где холодно,
я –
больше, чем все эти новые вещи:
письмо друга, избитый дорогами чемодан,
новое платье, на этот раз не в цветочек,
часы в аэропортах.
Как эмбрион, беседующий о жизни
с другим,
о жизни после рождения,
откуда в утробу
ещё никто не вернулся,
я набираю номер одного задумчивого парня,
чтобы – вовсе не всерьёз – спросить его,
где мы обнаружим себя завтра?

***

Сопротивление молчанием
или невозможность ответа.
Неотзеркаленное
падёт осколком чужого наречия.
Цедить рекомое
сквозь сито намерений
и видеть впервые –
друг друга,
чечевицу от гороха,
свой вокабуляр от чужого
отделяя,
видеть наших отцов
по разные стороны баррикад,
бредущих по водам времён.

***

Мы – живые звуки.
Неожиданный скрип или шорох
заставляет вскочить среди ночи
и кого-то искать.
То ли гость, то ли страх,
то ли это тоска по гостям.
Мы провалимся в сон.
Поутру себе скажем:
«Почудилось что-то».

***

Всё возникает как отголосок,
обломок света.
Явиться – почти отломаться,
двигаться в направлении темноты.
Вот средоточие сердца,
в нём центробежие лета,
косточка спелой сливы.
Впрочем, хватает слова,
и, когда нет живого
сада, спасает память.
Как тогда быть с руками?
Верят же – не руками?

***

Кто любит меня больше,
чем самая последняя моя личина,
моё творение,
женщина, приходящая пожить
во мне напоследок,
когда моя история закончилась?
Прежде чем я узнаю её,
она каждое утро, болтая ногами,
<лицом ко мне>
будет сидеть на подоконнике,
и однажды утром
дождётся:
вспомню всех девочек и женщин,
которыми была.
Они заполнят всю комнату
<как неловко, им некуда сесть>
…открою дверь и выпущу их
по одной.

***

В холодном весеннем поле,
где я беременная убирала мусор,
лежали бездомные на сырой земле.
Одна девушка
сидела на тёплых углях.
Я протянула ей руку,
она встала,
и мы танцевали с нею.
И я сказала ей:
только не трогай мой живот.

***

Мы живём на одном космическом корабле,
мой изначальный друг.
Отложные воротнички за бортом
проплывут в музеи.
Но когда закончится мысль
и простынет след
существа, мы, отрезки времени,
где-то в зелени,
будем в землях, неведомых прежде –
и не прервётся свет.
<не прекратится вдох наш в остатке племени>
Письма прачеловека читать не смею:
Кто в них дремлет, немощный, как вина?
Ты невидим, я тебе не видна,
оттого сама темнота немеет.
Данным нам до рождения многоголосым
садом
<предков несметных
<<взрывающим память>> хором>
станет
<тайной
страшнее немого кружения вёсен>
наш герметичный город.