АЛЕКСЕЙ РУБАН

СКВОЗЬ ПРУТЬЯ КЛЕТКИ

ЛЖЕЦЫ

Трезвый, как стекло липкого стакана,
Медь и серебро да на дне фонтана,
Безмятежный сон под скамьёй галеры,
Крылышки и нимб, истинная вера.

Крепкий, как союз, освящённый небом,
И пять тысяч ртов, ждущих крошек хлеба,
Овцы, пастушок, крики, люди, волки,
Сажа и чулки, свёрточки под ёлкой.

Вещий, словно сон пьяницы в овраге,
Чистая любовь в грязной банке браги,
Зелень стройных пальм посреди пустыни,
Чувства, что вовек в сердце не остынут.

МОРСКОЙ ЛЕВ

Я морской лев, моё тело – прибежище бликов.
В море открытом, вдали от смеха, слёз, песен и криков,
Моя блестящая кожа и сверху льющийся свет
Одной из многих во тьме затерянных планет,
Имя которой вспомнить я не могу.
Там, на берегу
Им, конечно, известно её название,
Но что мне с человечьего этого знания?
Что мне до любви и ненависти двуногих?
У меня есть рыба, кальмары и осьминоги,
У меня есть свобода скользить сквозь волны холод пенный.
В глазах моих отражается облик Вселенной.

БИЕНИЕ

Двадцать лет назад, когда жизнь была проще,
Пускай и ненамного,
Пускай только в моей голове,
Бродя по городу, вдыхая дым дешёвых сигарет,
С повидавшим виды плейером на поясе,
С перемотанными изолентой наушниками,
Я услышал песню, которая до сих пор
Бьётся во мне, не давая покоя.
«Когда наступит время оправданий, что я скажу тебе?
Что я не видел смысла делать плохо,
И я не видел шансов сделать лучше» –
Так спели мне тогда, когда всё было проще,
И сейчас, просыпаясь посреди ночи,
В переполненной маршрутке, в тишине музея,
Топча асфальт, паркет, топча сцену,
Я вспоминаю эти слова и думаю
О вмятинах от розовых очков на крыльях носа,
О поисках вечно ускользающего равновесия,
О сделках с собой, от которого всё равно не убежать,
Об усилиях, совершаемых, чтобы не разрушить мир,
О силах, нужных, чтобы каждый день его отстраивать.
Выдыхая дым под серым небом декабря,
Я чувствую биение, биение, биение…

НЕОПРОВЕРЖИМО

Наступит день, когда учёные,
Эти бездушные механизмы, препарирующие красоту,
Неопровержимо докажут, что бога нет. Мир запылает,
Изойдёт воплем, воем тормозов, грохотом падающих зданий,
Обрушится самолётами на грешную землю,
И в круговороте насилия и разврата
Всё станет дозволено.
Я буду пить с неделю, мешая день с ночью,
Кому-то звонить, бессильно плакать в трубку,
Думать о самоубийстве, которое всё же отложу,
А потом лето подойдёт к концу.
Я отмокну в ванной, заправлюсь витаминами и сорбентами,
Снотворным избавлюсь от кошмаров бессонных ночей
И первого числа привычно отправлюсь туда,
Где много лет мирно преподавал литературу.
Пересеку университетский двор, попаду в пустой вестибюль,
Пройду гулкими коридорами, зайду в аудиторию,
Сяду за стол и буду ждать, ждать без всякой надежды.
И когда тишина уже изготовится
Поглотить меня, забрать разум у старого тела,
Откроется дверь, и они войдут внутрь, эти трое,
Трое из группы в две дюжины (результат выше всех ожиданий),
Пожелают мне доброго дня, сядут в ряд и в молчании станут
Смотреть на меня, словно бы в ожидании чуда.
Я не буду молчать, я не дам тишине этой шансов:
«Всех приветствую, поговорим о Бодлере…»

НАПИВАЕМСЯ

Когда мы с моим другом напиваемся
(Это происходит чаще, чем следует,
Но реже, чем хотелось бы),
Он всегда задаёт мне один и тот же вопрос.
Вроде дань традиции, но я знаю:
Ему действительно важно услышать ответ.
«Что тебе нужно?» – спрашивает меня друг,
И тогда я начинаю говорить,
Долго и, в сущности, давно известные нам вещи,
Меняется разве что форма.
Я говорю ему про клетку, о которой написал рассказ,
Мы все заперты в ней с самого рождения,
В клетке плоти, которая смердит, болит и требует,
В клетке ума, мешающего видеть истину,
В клетке привязанности к вещам, людям,
Погремушкам славы, привязанности к себе.
И я так хотел бы из неё вырваться,
Бросить всё, раздать нищим что в загашнике,
Свалить в Индию, стать садху, носить оранжевое,
Питаться подношениями, спать на земле, выпрыгивать из сансары,
И всё бы хорошо, но ум жаждет гарантий,
Мол, а вдруг там ничего нет? И душа покорно
Возвращается к погремушкам в загашнике.
Ещё можно бить поклоны под образами,
Но это совсем не моё, вот и не будем об этом.
И поэтому я продолжаю идти своим кривым путём,
Что-то делать, вроде как для других,
Но на деле так ты покупаешь
У пустоты иллюзию того, что в её пасти
Не растворишься, останешься хотя бы в виде
Написанных текстов, неровно сыгранных песен,
Воспоминаний других, короче, ещё одна иллюзия,
Ещё одна клетка из многих.
Мы пьём, и я говорю, что нет кайфа в этом:
Мечтать о святости, так и оставаясь собою,
А потом мой друг вспоминает анекдот про еврея,
У него было два гуся, чёрный и белый,
Он не знал, какого зарезать к празднику,
Обоих же не мог, остался бы ни с чем.
Раввин не помог, но посоветовал,
Обратиться к попу, сведущему в мирских делах.
«Режь белого», – безапелляционно изрёк поп.
«Но чёрный же будет скучать», – привычно заявил еврей.
«Ну и хрен с ним», – был ему ответ.
В оригинале там другое слово,
Полнее раскрывающее суть, но я не буду
Его приводить здесь. Все вы его знаете,
К тому же среди нас могут оказаться дети.
Говорят, дети понимают лучше…
Впрочем, я отвлёкся. «И хрен с ним, – говорит мой друг, –
«С клеткой, Индией и образами,
Я сам такой же придурок, сам варюсь в бытия трагизме,
Но давай хоть сегодня не будем об этом,
Завтра всё равно с похмелья накроет».
И мы пьём, слушаем музыку, играем в видеоигры,
Потом неизбежно приходит утро,
Серое, и накрывает так, как никогда до этого.
А где-то там, в Индии, садху в оранжевом
Ходят с поднятой рукой, курят свои травы,
Где-то под образами женщины в платках рыдают,
Чадят свечи, звенят цепи кадила,
И на это откуда-то сверху с прищуром
Смотрит бог, смотрит сквозь прутья клетки.

АЛЕНЬКИЙ ЦВЕТОЧЕК

Привези мне, тятя, аленький цветочек,
Обойди преграды, путь найди меж кочек,
Как-то больно сжалось сердце вдруг в комочек,
Привози скорее аленький цветочек.

Привози под вечер или на рассвете,
Брагу пьют большие, балуются дети,
Жадно бьётся сердце в этой тесной клети,
Стонет всё под вечер, стонет на рассвете.

Аленький цветочек, чудище лесное,
Может, замечталась, может, наносное,
Забродило сердце пьяною весною,
Аленький цветочек, чудище лесное…

ЯНКЕ

От большого ума
Влезу я в закрома,
От красивой души
Всё раздам, поспеши.

Ты спеши, налетай,
Не стесняясь, хватай
То, что долго копил
Изо всех я из сил.

Вот младенческий плач,
Сна мучитель-палач,
Лезет к солнцу рука
Цапнуть бок пятака.

Под линейку вот строй
И пластмассовый бой,
За победу – венец,
Из кулька леденец.

Вот всё можешь ты, вот
Поцелуй током бьёт,
Следом первый укол
И потерь частокол.

Колесо вот, смотри,
Залезай, раз, два, три,
Вот усталость до дна,
И постель холодна.

Вот твой маленький стыд,
Чтоб при всех не навзрыд,
Время – беглая ртуть,
В дымке тающий путь.

Там же два пятака,
Там река широка,
Ты заплатишь – и в даль,
Где не больно, не жаль.

От большого ума
Я открыл закрома,
Да беда, у души
Брать никто не спешит.

ДО НЕБЕС

Мне приснились два человека
Из известного фильма,
У кромки моря,
На краю смерти об ангелах беседующие.
Они, мол, там,
За гранью небесной,
Как и мы,
Такие же
Ни в чём не сведущие.
Говорят о море,
А спуститься
И крылья намочить
В воде солёной боятся, –
А вдруг потом
Не поможешь ты, боже,
И домой
Мы не сможем добраться.
И подумалось мне
Утром ранним,
Под сереющим небом постылым,
Может быть,
Твоей милостью, боже,
Быть не так уж и плохо
Бескрылым.