Василий Кисиль

Мой сакральный Прованс
Философическое эссе

Есть места, где умирает дух и рождается истина
как его прямое отрицание.

***

Лурмарен. Первый вечер после стольких лет.
Первая звезда над Любероном, мёртвая тишина,
трепещущая вершина кипариса и моя беспредельная усталость.
Край торжественный и суровый – несмотря на свою потрясающую красоту.

Альбер Камю

Двигаясь на автомашине с севера на юг по отменной французской дороге и рассеянно провожая глазами мелькающий на обочине пейзаж, я обратил внимание, как он вдруг резко изменился. Водитель, заметив моё недоумение, торжественно возвестил: «Мы в Провансе».
«Свершилось!» – подумалось мне.
Ощутив тонкий аромат Прованса, я испытал неизъяснимую радость, словно пёс-ищейка, верно взявший след. Проехав «маленький Рим» – Арль, мы свернули с магистральной дороги.
Прованс – это входная дверь, ведущая к самому себе через постижение глубинной красоты мироздания. Здесь не испытываешь чувства отрезанности от остального мира – ощущение такое, как будто находишься в центре мирового круга.
Прованс ни в чём не убеждает – он потрясает. Здесь реальность нагая, все одежды с бытия сброшены. Перед нашими глазами простирается обезбоженное царство. Бог – это абстракция. Прованс – это буйство конкретного: камней, ущелий, виноградников, оливковых деревьев, лавандовых кустов. Повсюду ощущается присутствие Демиурга-садовника. Здесь не чувствуется жестокости Бога, здесь мирно поют птицы и торжествует язычество на фоне сонных католических монастырей. По Провансу незримо прошла рука Мастера и исправила своё изначальное, лишённое логики творение. Всякая попытка заглянуть за горизонт нещадно пресекается конкретикой провансальского бытия.
Сюда хочется привести всё дурное и навечно приковать к этим седым камням, на которых за давностью времён уже не видны следы пыток.
Индустриальный произвол коснулся в Провансе только кустов лаванды, которая своим таинственным отблеском окрашивает всё в божественный лиловый цвет: склоны холмов, деревья, стены зданий. Кажется, что из запаха лаванды вырастают величественные камни, так похожие на один из тех, который вкатывал на вершину горы восставший против богов Сизиф. Камни неравномерно рассеяны по Провансу, и они здесь особенные: «чем тяжелее, тем легче». Открытое пространство камней напоминает изящный природный японский садик, в котором испытываешь единственное напряжение – борьбу со временем. Камни кажутся разноцветными, и едва ли можно увидеть два камня одинакового цвета. Складывается впечатление, что цветы растут прямо на камнях.
Вдыхаешь успокаивающий лавандовый аромат и ощущаешь, как по сосудам растекаются блаженная нега и радость. Приятная истома охватывает тело, и кажется, что постиг тайну бытия. Но стоит взбодриться, и иллюзорное знание этой тайны мгновенно улетучивается. Однако во всём нужно соблюдать меру: если долго вдыхать аромат лаванды, то он начинает напоминать запах сушёных белых грибов: одновременно и притягивает, и отталкивает.
Стройные чёрные кипарисы, как таинственные молчаливые стражи, следят за соблюдением величественной красоты Прованса. Созерцать их – всё равно что глядеть на окружающих тебя ослепительных стройных красавиц: не знаешь, какой из них отдать предпочтение.
Посещение Прованса – это «увольнение на берег» с галеры своего времени: пропадает желание читать газеты, смотреть фильмы, слушать музыку. Происходит спонтанное отторжение от смуты времени и безумия мира. Нежно ступая по бархатной земле Прованса, начинаешь ненавидеть человечество за его кровавые дела. Здесь хочется стать чище, лучше, проникновеннее, и в этом неизъяснимом порыве поневоле стряхиваешь с себя всё обывательское, мещанское, тупое. Сюда нужно направлять, как в психиатрическую лечебницу, изуродованный социализмом народ.
Бродя по тесным улочкам провансальских городков, всюду замечаешь символическое выражение таинственного духа Прованса – красные цветы и серые камни.
Здесь своеобразно проявляется «французский парадокс»: у странника напрочь исчезает желание пить вино, хотя местные жители не мыслят жизни без него. Этим, видимо, и объясняется ещё один «парадокс»: не отсюда ли в провансальском департаменте Воклюз довольно высокий процент самоубийств?
На грешной земле есть места силы и места сакральные. Первые – творение природы, вторые – человека.
Весь Прованс – сплошное место силы, где тайная мощь природы исторгается из недр земли в виде причудливых камней. Стоит нежно прикоснуться к тёплому камню, разогретому лучами неистощимого солнца, как по пальцам рук пробегает лёгкое покалывание – так магнетическая сила даёт о себе знать. Ощущение такое, как будто вокруг разлита энергия бессмертия. Люди в большинстве своём мало придают значения местам силы, в которых невротик вырывается из плена своих ощущений. Другое дело – сакральные места. Они освящены многовековой традицией и всегда переполнены ожидающими чуда паломниками.
В месте силы возрастает энергия тела, в сакральном – активизируется дух.
Для религиозных людей одной и той же конфессии сакральное место едино, у каждого нерелигиозного человека своё личное сакральное место. Одного привлекает гора Сент-Виктуар, прославленная одноимённой картиной Поля Сезанна, другого – городок Сен-Реми-де-Прованс, в котором родился Мишель Нострадамус, третьего – «мельница Доде».
Моё сакральное место в Провансе – не увенчанный крестом и «небесным венцом» скромный могильный холмик французского философа Альбера Камю на тихом кладбище городка Лурмарен. Кладбище, сливающееся с небом, покрыто флёром умиротворённости. Своими иглоподобными верхушками кипарисы неустанно указывают на звёзды. Печаль, окутывающая могилу, потонула в цветах. Однако уныние всё же касается моих плеч.
В своём сакральном месте ощущение такое, как на исповеди в ладье Харона. Всё исчерпано. Вверху – молчащие небеса, внизу – пронизанная кропотливым трудом земная красота.
Городок (village) Лурмарен разместился у южного подножья горного массива Люберон. На первый взгляд кажется, что он довольствуется своим покоем и забыты времена, когда чума пожинала здесь свои плоды.
Ренессансный замок в виде таинственного корабля-призрака рассекает волны воздушного океана. Странное и непонятное внутреннее наполнение этого замка: среди кухонной утвари хранится русский самовар XIX века, в зале церемоний – камин, украшенный коринфскими колоннами и барельефными изображениями античных амфор, которые, в свою очередь, увенчаны головами американских индейцев. Ничто в подлунном мире не вечно: каменный замок сохранился, но исчезли мулы – услужливые животные эпохи Ренессанса; на каменных плитах высохла кровь отступников, устремлявших потухшие взгляды вдаль в последние минуты жизни.
К городку примыкает протестантский храм, похожий на сурового сфинкса. Над крышами домов возвышается часовая башня, построенная в XVIII веке на развалинах средневекового замка, напоминая о бренности бытия.
Городок окружён виноградниками и оливковыми деревьями. Вдали заметна покрытая зарослями чёрной сосны вершина горы Мурр-Негр (Чёрное лицо), откуда видно местное «божество» – Средиземное море. Извилистые очертания гор охватывают городок в виде «ленты Мёбиуса» – кажется, что в отдельных местах возвышенное небо касается земли, а некоторые далёкие звёзды можно потрогать рукой. Рождается тайная надежда узреть «свою звезду» и расспросить её о личной судьбе.
За этими невысокими нежными горами, подёрнутыми знойной дымкой, угадывается «царство возвышенной красоты».
В кафе, приютившихся на волнистых улицах городка, посетители, восклицая o la la, неторопливо вкушают божественный лавандовый мёд с le gibassié (выпечка на основе оливкового масла с добавлением аниса, апельсиновой цедры и апельсиновой воды). Среди вездесущих туристов, прибывающих шумными толпами на автобусах из Авиньона и Эксан-Прованса, малозаметен коренной люд, создавший этот удивительный колорит art de vivre (искусства жить), полный спокойствия и безмятежности. В таком городке радость жизни опьяняет и исчезает потребность искать лестницу в небо.
В этих местах в конце XV века стремились найти спокойную жизнь под небесами бежавшие из Лиона протестанты (вальденсы) – последователи Пьера Вальдо, который призывал жить в простоте и бедности. Лурмарен приютил их, но ненадолго – спустя некоторое время еретический городок был разрушен, а плодородная земля, так хорошо рожавшая картофель, спаржу и виноград за счёт уникальных песчаных грунтов, была обильно залита кровью религиозных бунтарей.
После массового убийства протестантов городок возродился только в начале XVIII века.
Во второй половине ХХ века новую жизнь в эти края вдохнули хиппи, решившие вернуться к простоте жизни.
В Лурмарене в надежде «отстраниться от всего» провёл последние годы жизни Альбер Камю, купив в 1958 году на Нобелевскую премию дом, на задворках которого росли розы, розмарины и фиолетовые ирисы. Отсюда спустя два года его проводили в вечность.
Прованс разнообразен не только историческим временем, но и текущим повседневным: днём звонко трещат цикады, к вечеру умолкают, и заводят свою стрекочущую песнь сверчки.
Под этим высоким южным небом щедро разлито безразличие красоты. Немые камни сеют равнодушие. Лучи заходящего солнца золотят верхушки тёмных кипарисов. Множественный наплыв ароматов и божественных лиловых красок порождает желание взяться за кисть и написать картину «Красота и меланхолия».
В этот тихий сумеречный час вспоминаются молодые годы. Судно – на якорной стоянке индийского порта Бомбей в ожидании прибытия лоцмана. Наконец лоцман в широких синих шортах из грубой ткани и в белых шерстяных гольфах поднялся по штормтрапу на борт. Взойдя на мостик, он объявил капитану: «Надо немного подождать: аварийная ситуация в шлюзе». Чтобы скоротать нудно тянувшееся время моей вахты, я стал беседовать с лоцманом о том о сём. На вопрос, что можно купить по дешёвке в городе, он ответил: «Только книги». Эти слова меня несказанно обрадовали: как раз книги меня и интересовали.
Однажды я где-то вычитал фразу, которая как навязчивая идея засела в моей голове: «И вот Сизиф, постигнув абсурдность жизни, возвысился над ней. Так пишет Альбер Камю в своей книге». Эту таинственную книгу Камю я хотел непременно прочесть. Перевода на русский язык не существовало.
Оказавшись на выжженных солнцем улицах Бомбея, я устремился в поисках вожделенной книги. Долго искать не пришлось: она обнаружилась в первом попавшемся на глаза книжном магазине. Продавец подал мне небольшую книжонку – на белой обложке был изображён сюрреалистический лабиринт, и чётко выделялось заглавие на английском: Albert Camus. THE MYTH OF SISYPHUS.
В свободное от вахты время я увлечённо приступил к чтению сочинения Камю «Миф о Сизифе». Меня поразило, что мировоззрение автора почти полностью совпадало с моим. В те годы мою мятущуюся душу пронизывало острое чувство абсурдности человеческого бытия. Абсурд в этом произведении определялся как отправная точка – важнее было выявить следствия. Сам по себе мир неразумен, но в его случайные расщелины проникают семена разума, противостоящие тёмной каменной массе. Разум, отделяющий человека от мира, порождает абсурдное мироощущение – оно возникает между человеком, требующим ясности, и молчащим Творцом, что неумолимо ведёт к протесту. Однажды столкнувшись с чувством абсурда, пропитываешься им, как запахом провансальской лаванды, на всю жизнь.
Эту книгу Камю завершил фигурой счастливого Сизифа c камнем у подножия горы, преисполненного презрения к богам, которые обрекли его на бесплодный и бессмысленный труд. В этом произведении, на мой взгляд, были исчерпывающе высказаны «последние истины»; здесь нечего было ни убавить, ни прибавить.
«Миф о Сизифе» в какой-то мере уменьшил тяжесть камня собственной судьбы и растопил холод «космического» одиночества.
Во время следующего посещения Бомбея я приобрел ещё одну книгу Камю на английском языке – Albert Camus. THE REBEL. Чтение «Бунтующего человека» уже не было таким захватывающим и впечатляющим.
В заключительной части этого произведения философ дал образ бунтующего героя, отвергшего неправедную историю человечества и пустившего в свободный полёт стрелу, чтобы «разделить в битве общую судьбу людей» во имя справедливости.
Философ указывал на затёртую временем медаль, на аверсе и реверсе которой виднелись две отчеканенные историей формулы: «Я бунтую, следовательно, мы существуем» и «Я бунтую, следовательно, мы одиноки».
Находясь в цитадели марксизма, я отчётливо видел, что история совершила подлог: в первой формуле «мы существуем» было преобразовано в «мы будем существовать», и таким образом ныне живущий человек приносился в жертву человеку будущему; вторая формула и вовсе была заменена порождающим тотальное насилие лозунгом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Складывалось понимание, что любое единение людей неизбежно приводит к стадному чувству, нивелирующему человеческую личность – коллективные страсти начинают довлеть над индивидуальными. Мне трудно было представить сообщество людей, объединённых борьбой против вселенского абсурда. Больше привлекала идея всеобщего сострадания перед лицом абсурда – человек непременно устаёт от перманентного бунта, и наступает отчаянное смирение.
Мой бунт против абсурдности мира обрёл индивидуалистическую форму. Я воспринял его как промежуточную ступень между абсурдом и противостоящими ему ценностями. Мучительно шёл поиск этих ценностей. Бунт творить – единственное, что я мог принять. Творческой переработке подлежала собственная судьба.
Очаровавший меня философ начал с «Мифа о Сизифе» (абсурд), затем перешёл к «Мифу о Прометее» (бунт) и намеревался завершить своё творчество «Мифом о Немесиде» (справедливость). Однако и поныне абсурд пронизывает бунтующий мир, а справедливость так и не утверждена – вместо неё мы видим беззаконие и насилие. Может быть, под справедливостью следует понимать «опыт судьбы»?
Терзаемый сомнениями, я завершил эту цепочку размышлений философа «Мифом об Асклепии». Чтобы облегчить тяжесть «камня Сизифа», я ухватился за «посох Асклепия», хотя это и не был радикальный выбор между крыльями и цепями. Рассуждал так: «Если я продолжаю сознательно жить, несмотря на признание существования абсурдным, не лишаю себя этого бытия, то какое действие может оправдать моё положение в этом мире, лишённом ясности и надежды? Ответ виделся только один: то, которое поддерживает мою витальность». И вот на долгие годы я погрузился в изучение холистических медицинских систем: Аюрведы, китайской и тибетской медицины, гомеопатии и др.
Врачевание представлялось как бунт против Творца (богоборчество) и как результативное средство борьбы против абсурда. Удавалось облегчать страдания как себе, так и другим. Но одиночные усилия не приносили морального удовлетворения: меня окружал враждебный мир, который с неистовым рвением производил бомбы вместо лекарств.
Овладение искусством Асклепия чуть-чуть приглушило метафизическую горечь, однако она время от времени напоминала о себе и испепеляла душу. Понимал, что ничто не может окончательно устранить экзистенциальную тревогу: ни созерцание картин в стиле «ню», ни отшельничество в горах, ни отдых под пальмами на островах, затерянных в океане.
Одновременно пытался найти ответы на сжигавшие меня вопросы в близких моему умонастроению древних философских системах. Увлечение античной философией не принесло желаемого утешения: «античный дух» было невозможно оживить в наше время; восточная философия (индийская йога и даосская алхимия) оказалась «отвлечённо-холодной» и не смогла согреть душу. Изучение медицинского аспекта Агни-йоги Рерихов на какое-то время воодушевило и стало «выбором из трёх вариантов», вытекающим из парадокса Монти Холла. Конечно, и Восток и Греция, и Рерихи не канули в лету и до сих пор очаровывают меня.
В результате паломничества в этот занимательный мир абсурдное мироощущение на длительное время сгладилось, но я понял, что совершил «метафизический прыжок» в сторону – забыл о камне.
И вот на склоне лет пришло понимание ограниченности моих усилий по преодолению абсурда: они ничтожны, хотя и достойны похвалы.
С горечью осознал, что мне как философу досталось неблагодарное занятие – толкование иррационального мира.
…Взор застывает на брошенном Сизифом камне – осознаёшь, что отныне он твой.
Я представляю собой «живую точку», затерянную в мироздании, на которую со всех сторон воздействует множество сил Вселенной. Это суммарное воздействие и определяет жизненную возможность этой точки. Требование ясности своего положения и иллюзия свободы исходят изнутри; реальная картина существования «живой точки» определяется извне. Вспыхивает ошеломляющая мысль: Вселенная сосредоточила все свои глубинные силы на поддержании жизнедеятельности именно этой «точки», которая, в свою очередь, манифестирует вселенский разум, выдавая его за свой.
Такая ситуация неумолимо порождает установку: жить надо так, чтобы ничего не утверждать, а только хладнокровно реагировать на сущее. Однако такой образ жизни в «чистом» виде вряд ли возможен в силу жуткой зависимости от своих природных качеств и от окружающих тебя людей, не разделяющих твоих устремлений.
Состояние мира в новом тысячелетии настолько драматично изменилось, что специально открывать глаза на абсурдное жизненное положение «венца творения» просто нет нужды – это мироощущение вошло в плоть и кровь западного человека. Не только абсурдное мироощущение, но и беспросветное отчаяние овладело нашими современниками. Вместо того, чтобы прилагать усилия к преодолению абсурда, люди упиваются им – крепнет нигилизм, уничтожающий всё и вся. Помимо «метафизического» абсурда как сорняк укореняется в повседневной жизни и мрачно давит на нас «социальный абсурдизм»: на каждом шагу – неопределённость, порождаемая террористической угрозой, не говоря уже о банальных формах этого вида абсурдизма: надписи «Курение убивает» на пачках сигарет; «кенотафы» вдоль дорог в местах гибели людей; превращение в домашние реликвии осколков снарядов, унёсших на войне жизни глав семейств; женщины с сигаретами в зубах и бритыми лобками; целующиеся взасос мужчины; «шизофреническое раздвоение» в речах политиков; запрещение свадеб и похорон за неделю до великого партийного съезда и на время проведения оного в стране, с муравьиным упорством строящей «светлое будущее».
Мы помним ведическую мысль: о чём мы думаем, тем и становимся. Давайте поразмышляем: что сегодня входит в сознание надломленного гомосапиенса? Основное его содержание – картинки телевидения. Так приятно их созерцать – не нужно напрягаться и самому рассуждать, всё доступно «разъяснено». Наша речь стала однообразной и состоит из фраз, почерпнутых из фильмов и различных шоу. Эта «телевизионная нирвана» настолько завладела душой человека, что люди перестали читать книги.
Мы так стремительно перемещаемся в пространстве, что не имеем возможности поднять головы, чтобы увидеть звёзды. Нам уже не дороги «клейкие распускающиеся весной листочки»: они вне нашего поля зрения. В лучшем случае мы помним о «клейких листочках – стикерах».
В сумеречном свете постмодерна, который стремительно на наших глазах перевоплощается в стиль «эксплозив» (взрывчатость), когда абсурд становится образом жизни, душа мучительно взывает к трансабсурдизму – установке, способной вывести нас из этого мрачного лабиринта. На что ещё мы можем опереться, кроме «посоха Асклепия»? Мне трудно ответить на этот вопрос. Возможно, помимо искусства Асклепия значимым противопоставлением абсурду может служить «цветок розы» – любовь приносит забвение ужасной трагедии мира, однако роза расцветает и увядает не по человеческому желанию, а по высшему произволу. В последние годы как из рога изобилия сыплются исследования по реинкарнации – не придёт ли из этого загадочного закулисья спасительная весть? А может быть, для отпора абсурду бытия достаточно научиться просто радоваться самому факту существования, как это делают испокон веков жители Прованса?
Среди лавандовых полей, отдающих божественно-лиловым цветом, и равнодушных сизых камней, хранящих неведомую тайну, постигаешь простую истину: ответ предстоит искать среди этого великолепия природы, рассеянного вокруг. Начинаешь понимать, что ответ можно выразить только символически.
Вспоминается, как на экзамене по философии одна моя студентка, отвечая на вопрос «В чём сущность постмодерна?», в свою очередь спросила: «А можно я представлю свой ответ в виде символа?». Я согласился. Она уверенно начертила символ (см. рисунок). Я застыл в изумлении. Собравшись с мыслями, спросил: «А одним словом Вы могли бы объяснить суть символа?». Студентка тихо произнесла: «Безысходность». Это был лучший ответ, который я когда-либо слышал на экзамене за многие годы преподавательской работы.
В отличие от проницательной студентки, даже насытившись лавандовым ароматом, который, по словам Гиппократа, «согревает мозг, уставший от прожитых лет», я не могу предложить какой-либо оригинальный символ, чтобы так лаконично и ёмко выразить суть необходимости своего бытия среди безучастной лавандовой природы. Буйство солнца и запахов не проясняет сознание – не помогает даже пьянящий запах розмарина. Мысли скользят, как тени, в смутном и бледном их хороводе осмысливаешь, что образ – это всегда ясность и простота, заключённые в одной скорлупе. Ведь сказано философом: «Мыслить можно только образами».
Отчётливо вижу лишь один, простой до предела символ: камень, который в не мной определённое земное время я взвалил на свои плечи. Отныне я осознаю, что все метафизические отвлечения позади, как и голубое небо, синее море и нежная улыбка женщины.
Взор застилает чётко ощутимая реальность: тяжёлый, отполированный множеством рук камень. Я получил его как скорбный дар предков, которые уже покинули этот мир, поэтому должен ценить его как талисман. Ничего нового нет под луной – так было и так будет до скончания века. И никого не минует участь сия.
В это предзакатное время глаз Демиурга обессмысливает залитые солнцем долины. Среди этих вековых немых камней Прованса острее ощущаешь свою немочь – признаёшь, что всецело пребываешь во власти сущего и не можешь им повелевать.
Спонтанный поток мыслей срывает с головы лавровый венок философа – всякая логика терпит крах. В смятённом состоянии сознания этот чарующий пейзаж превращается в сюрреалистическую картину – в душе зреет бунт против Творения.
Время плавится на этих жарких камнях, превращаясь в блинообразный циферблат, как на картинах Сальвадора Дали. Разлившаяся по телу праздность замедляет ход вечных часов, и кажется, что все желания уже сбылись. Но стоит приковать внимание к мгновению времени, как становишься его вековечным пленником: время застывает, когда на него обращают внимание, и оживает, когда о нём забывают.
Ловишь себя на мысли, что среди этой нестерпимой красоты чего-то не хватает. Даже беломраморные статуи не внесли бы сюда ясности: скульптура не отражает движения души. Хочется слияния с миром, но это единение не возникает. Созерцание красоты рождает чувство отчаяния: сознаешь, что это состояние может длиться только мгновение на фоне холодной вечности. Становится непонятно, почему этот немилосердный пантеизм вызывал у Джордано Бруно «героический энтузиазм». Тщетно пытаешься уловить лучезарную улыбку неба.
Ответ приходит от чернеющих вдали кипарисов: в этом мире мертвенно-каменной красоты, застывшей в вечности, должна присутствовать чарующая улыбка стройной юной девушки – среди этих безмолвных холмов не хватает нежности, единственного качества, способного заполнить человеческое сердце. Исчезает желание искать истину – хочется только состояния вечной влюблённости. Видимо, не случайно здесь, в окружении трепещущих кипарисов и алых маков, провансальские трубадуры впервые в европейской истории стали воспевать возвышенную любовь.
Безмятежная тишина природы Прованса – это жестокий противовес истории, исторгающей панический вопль раздавленного человека. Здесь не живут «боги истории», здесь примиряется с бытием измученное этими богами сердце человека. Безумствующие диктаторы и шагающие в касках солдаты чужды этой местности.
Человек – странное существо: радуется бесчеловечной истории и впадает в истерику перед чистым листом природы. Неразумное человечество не способно обрести солидарность в борьбе со своей трагической участью. Испытываешь горькое одиночество оттого, что остаёшься наедине с платонической тенью вышнего мира.
Посреди этого западного ландшафта уясняешь, что ничего нового значительного уже невозможно создать – остаётся только молчаливое созерцание. Это лавандовое великолепие принимает жизнь такой, какова она есть. Рождается парадоксальное чувство: великое смирение, преисполненное непокорства судьбе.
Жалкими останками разума порываешься осмыслить бесконечность. Здесь она уходит не вдаль, а вглубь. В солнечных бликах, отражённых от камней, судорожно порываешься узреть «живой лик» Бога. И вдруг рождается мысль: если есть высший разум, то он какой-то странный, нечеловеческий. В этом отрешённом состоянии, навеянном молчанием лазурного неба, всё же возникает смутное желание постичь его. Однако эти усилия напоминают стремление зафиксировать тёмную точку в глазу – стоит устремить на неё пристальный взгляд, как она внезапно ускользает от него.
Но ночная прохлада рассеивает все сомнения. Понятие «высший смысл» теряет свои очертания и принимает другое значение – «тайный смысл». Но тайное никогда не становится явным (евангельские апостолы утверждали обратное). Созерцая неумолимую простоту камней и вычурную сложность лавандовых полей, приходишь к выводу: даже если высший смысл существует, то он иррационален, и вести себя нужно так, словно его вовсе нет. Между тем трудно окончательно избавиться от иллюзорной надежды, что это пленительное «царство от мира сего» вдруг выдаст тайну бытия.
Покидая Прованс, начинаешь осознавать, что и жил-то полноценно в этом мире лишь то время, которое провёл в здешних краях. Ослепительный вид чарующей природы устранил ностальгию по прошлому и тревогу о будущем, приковал к настоящему времени – абсурдность человеческой жизни обнажилась до болезненной самоочевидности, но вместе с тем обострилось и чувство, взывающее к борьбе с трагическим уделом человеческим.
Пришло понимание, что находился в «лечебнице души», где созерцание провансальской природы даёт ощущение вечного покоя. Если принять во внимание мысль философа, что изначально душа как законченная сущность не существует – она лишь формируется в течение всей жизни, то опыт Прованса оказывается бесценным в этом отношении. Неожиданно возникает странная идея: эти шуршащие листвой деревья и молчаливые камни исчезнут через тысячи лет, а твоё чувство, запечатлевшее их, навсегда сохранится в твоей душе, сформированной земным бытием и улетевшей в вечность.
Пропитавшись запахом лаванды, всё же понимаешь, что открывшее истину мгновение жизни больше нельзя повторить. Прованс нельзя посещать дважды – так пленительно красивые женщины при втором свидании поражают меньше. Повторное его посещение можно совершить лишь тогда, когда начнёшь слышать музыку божественной свободы Моцарта и твои глухие шаги по замшелым камням, которые не отбрасывают теней, будут последними.
Лурмарен – это моё Астапово, где станционные часы показывают одно и то же время. Уходить в вечность с чувством паскалевского «мыслящего тростника» нужно именно в этом сакральном месте.
Написал. Поставил точку. Подумал. Вспомнил слова Бернара Ле Бовье де Фонтенеля: «Мы ничего не совершили бы в этом мире, не будь мы движимы ложными идеями». Фонтенель дожил до ста лет и своё долголетие объяснял употреблением клубники.