Наталья Хмелёва

***

Разве где-нибудь день
угасает, как здесь, незаметно?
Ближе к вечеру контур людей
расплывается вширь.
Но я помню подробно
живую распахнутость лета,
и я жду, когда снова
от грома стекло задрожит,
а от дикой оливки
один из её сыновей
открепится не ловкостью пальцев,
а подвигом веры.
Зреет речь <или танец?>
и зреет степной суховей,
и бежит муравьёв многоточие
в сон ноосферы,
где бессмертник и мак –
голограммы на белой стене,
а в музейных палатах
повисли обрывками реплик
мои старые платья. Бегу –
и зачем-то сильней
волновые поля
излучают
последние стебли.

***

Ни на дне ручейка,
ни в широком потоке
не дано разглядеть изумрудных камней.
Чья восходит щека
на румяном востоке,
чьи зрачки ближе к раннему утру темней
инфернального смеха?
...А мшистые волосы
городской Лорелеи раскинули сеть,
и ты слушаешь эхо
бессонного голоса,
непрерывную песнь осуждённого петь.
Здесь и шёпот воды,
и царапин полоски
на руках, от ветров и сухих, и шершавых,
даже злые мосты,
вековые их доски
доверяют вращению хрупкого шара.

***

Хранится вечно не пыльца
полей цветочных,
а то, что вырвалось в сердцах
и между строчек,
и речь рождается не там,
где могут слышать,
а где Иов терял стада
и спор не вышел,
где возведённый в слово страх
съедает недра
Земли, потерянной в мирах,
пустой от ветра.
Попробуй что-нибудь сказать –
как будто другу,
как будто есть что-либо за
стеною звука.

***

Возьмёшь из корзины декабрьскую грушу,
Как если бы сны ворошил наугад.
Блажен, кто сидел у огня, но не слушал,
Как соки в дубовых поленьях шипят
О том, что метель все глаза проглядела,
Но всё же нашла тебя в облаке кружев,
И выживут два, всего два твоих тела,
А три или больше не вынесут стужи.
«Гляди же, дитя, как ты будешь носиться –
Эфирным крылом не задень провода!»
И жутко подумать: живёт в рукавице
Из кожи овечьей сама Коляда.

***

Перетекающий по звуку
в других людей, которых стуком
разбудишь, спящих,
ты рассыпаешься на ветошь,
и сквозь неё уже не светишь,
как настоящий.
Будь лучше цельным, лучше полым
неотцензуренным глаголом,
и Дух обрящешь,
пока мы вежливость свою,
нагие, кутаясь в уют,
на спинах тащим.
Пойди туда, где никогда
не наступает лето,
и погляди, как там вода
зелёная согрета
не слоем льда и даже не
листом, опавшим по вине
времён неугомонных,
сменяющих собой себя,
чтобы однажды второпях
позолотились кроны –
а сном, заветною тропой
бредущим вдаль, на водопой,
летящим к водопою!
…Нетронутых степей дитя,
цветущих рощ лимонных
дитя, не знающее грусти –
поверь, я так тебя боюсь,
но я пойду с тобою.
Да, я пойду с тобою.

***

Не Земля на трёх китах, а одна вода…
А над ней клубятся дивные города.
Их бросают люди, чтобы уплыть туда,
где вершатся таинства.
Там однажды аист им принесёт Христа,
долгожданная проступит сквозь тьму звезда:
незнакомый свет, в котором (о, неспроста!)
поневоле плавятся.
Но каких племён уходят, бредут отцы
в эти земли новые, в этот иной язык?
Мой Иосиф, брат, в конце своих злых путей
жди от здешних птиц
чуть-чуть не своих детей.

***

Берлинского неба открылась шкатулка,
рассыпав по крышам прозрачный стеклярус,
и ночь, растворяясь в седом переулке,
раскатисто злилась, но даром старалась.
Мелькали зонты и плащи разноцветные,
сиял-серебрился фонарный плафон,
и лились тридцатые в окна рассветные,
в квартире напротив воскрес патефон.
Стоял человек перед ним, не мигая,
как будто он сам – механизм заведённый,
и, с края шагая, взлетела нагая
кудрявая память с корзиной плетёной.

***

<Исповедимо ли>
когда такое здесь живёт молчание,
что мир оставленный
стареет <никнет> тает,
кому творят молитву по ночам,
кого в себе пустынном обретают?
Кто – каждый стебель
<каждый корень> ценного,
роняя в тёплый чернозём
<в грудину > целого
мира,
<обдаст собой>
польёт живым вином?
Здесь сестры молча
<ночь> крадутся мимо,
и всходит неизбывный
свет в лице их
<никем не обронённое зерно>.
…В тени, под куполами древних башен,
где дух ночных дорог, ведущих в сон,
оставит на отшибе воз с поклажей
<умоет неподвижное лицо>,
где брат ловил сачком непостижимое,
и тает снегом в тёплом кулаке
любой из символов –
<и речь исконно лжива >
там молятся о новом языке.

***

Ещё вчера ютилась в коже,
чтобы отмытый добела
собою мир не потревожить
(бездействуя, не сеешь зла!)
поторопилась бы, пытаясь
первоначал пугливых тень
поймать – сухая снега завязь
в ладонь упала бы цветеньем,
чтобы напомнить о воде.
Но по судьбе передвигаясь
вперёд-назад, уже судья,
и заново в свой день войдя,
услышишь: праздники подкрались
и в окна синие глядят.
И потерялась карамелька,
играя в прятки с ветхим креслом,
морозного белья бретелька
и ель морозная воскресли,
а в доме чисто и тепло,
и не издать ни звука, кроме:
«Ох прошлого и намело
во двор – по самый подоконник!»
И ты, не запертая в теле
(не человек, не злак, не живность),
вдруг изумишься: неужели
всё завершилось, завершилось…

***

Я прадед твой. Узнаёшь черты?
Я жил и верил: пора придёт,
я стану целым. И я, как ты,
молился на ночь, постился год.
Я мать, ты почка моей лозы,
тоской отравленной. Пусть цветёт!
Тоска – то свет. Хоть и я, как ты,
молилась на ночь, постилась год.
Я брань твоих несожжённых книг!
Я – спор твоих неродных начал!
Я – тысяч предков единый лик,
качание корабля, причал
с толпою, усталый берег.
Чья, о чья
тогда тревога глазами зверя
Глядит сквозь дни, поедает время?
Я – рознь. Война. Там, внутри, не слито
ничто, под куполом всех названий
мой храм, подорванный динамитом
в степи, сожравшей святые камни.
Я дух покинутых сёл и дач,
где точно так же и ты, не зная
куда, ведёт неумытый мальчик
босого деда, царя окраин.
Целует молча больную руку
и видит сон: молодой, как гений,
его отец, но ведёт по кругу.
Сквозь стены, время,
во тьму рождений.

2012

***

Сколько книг в золотой пыли!
Мы читали их, как могли,
но уносят истину три коня, на краеш…
У кого моложе пророк,
у кого новее порог,
в остальном о мире ты ничего не знаешь.
Я запомню священный трепет,
твои джинсовые отрепья,
и почти был найден смысл, но затем украден.
Легче воздуха, мягче мха
высыпается вся труха
из портфеля,
пожирающего тетради.

***

Сойти с того ума, где простояли,
и обнаружить ранее незримые
долины под пуховым одеялом,
возможность не дышать на фотоснимок,
и право петь, и жажду говорить,
естественные в здешнем ареале,
и всё, что поедают снегири,
а мысли до сих пор не обглодали.
И корчатся черты немой зимы,
роскошного и злого одичания…
Дрожат перила, и заходим мы
в себя, как в новый дом, гремя ключами,
рассерженные насмерть существом,
в песок ушедшим пеной, да как будто
и не было на свете никого,
кто шумный мир покинул на минуту.

***

Идём со мной – увидишь мир предметов,
кричащих «Забери меня отсюда!»
своей чудной всего одной приметой
входящих в затуманенный рассудок
овальною глазуньей циферблата.
Верь, на него бросая взгляды искоса:
в его полях цветут последней правдой
латинские – не цифры, но гибискусы.
Как Августин сказал: в какое место
ты улетишь, себе не подчиняясь,
в счастливом сне, недолгая невеста,
не можешь знать, но знает эта завязь
куда ей расцветать – навстречу хаосу
случайного добра, фотон без цели
струится в никуда, и жизнь без паузы
продолжится, как боги захотели.

***

Шагнёшь за тот край, где цветущая кожа
граничит не с воздухом, а с круговертью
подвижной, как сны, обтекаемой смерти –
и ты воскрешён, но немного подкошен,
сушёным букетом повиснешь над дверью
закрытого терема, тёмных гостиных,
где люди в сутанах, как исповедь, длинных,
тебе улыбнутся – но ты им не верь.
Но что за мистерий, каких песнопений
здесь ждут от того, что осталось, от тени,
которой хватает всеобщей основы:
буколиков, альп, и пчелы, и коровы,
лесов и поместий, наделов – имений,
и чья же остафья была на сносях?
Едва выносима раздробленность лета,
и прошлого нет, а одна только лента
осталась от той, чей сновидец суровый
проснулся, оделся и молча иссяк.

***

Она, как дым, стояла в колыбели,
наполненной водою до краёв,
и рыбы подплывали – и робели –
к коленям, возмутившим водоём.
И заплывали в грудь, блуждая в теле,
искали в голове какой-то корм,
но больше ничего не разглядели,
помимо всех морей, пустынь и гор.
И крик сдержав, она в подушку вжалась:
– Как много мной не сделано добра! –
Живое серебро в воде рождалось,
и мир вокруг дрожал от серебра.
Одна чешуйка, взятая на палец,
поведала, что дева деве рознь.
И тем зловещей полночь для красавиц,
чем больше не успелось, не сбылось…