ЕЛЕНА КАСЬЯН

ПИСЬМА К ТЭЙМИ
стихотворный цикл

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

Что ты знаешь, Тэйми, о других, не таких, как мы,
У которых ни трещины нет в середине кормы,
У которых тела упруги, рубашки заправленные в штаны,
И всегда заточены сабли, и курки всегда взведены,
И ни капли чувства вины.

Как друг друга они целуют, Тэйми, и зубы у них блестят,
Они делают даже не то, что могут, а только то, что хотят,
Как идёт им любой цвет и всякий наряд,
Как их матери гладят им брюки,
а они изнывают от скуки и вечно на чём-то торчат,
как отцы их молчат.

Знаешь, Тэйми, как их женщины жарки и как легки,
как похожи они на тех, о которых ты пишешь стихи,
Но внутри у них что-то такое, что лучше тебе не знать,
и наутро у них на лбу проступают грехи,
и они накладывают мэйк-ап,
каждый раз, как только покинут кровать.

Если бы, Тэйми, они были такие же точно, как я и ты,
Их бы каждая тварь узнавала за три версты,
И за ними бы волочилась до самых ворот,
И заглядывала бы им в глаза и смотрела в рот,
Потому что легко отхватить от чужих щедрот,
Когда мясо с изнанки, и прямо вот…

Но к чему эти тонкости, если они вокруг
беззаботно спят, не разнимая рук,
Голоса их хмельны, и податлива плоть у подруг,
И пускай они реагируют уже не на смысл, а на звук,
но у них не бывает никакого «вдруг»…

И ты думаешь, Тэйми, что мы их переживём,
Потому что мы верим, и знаем, куда идём,
Потому что любовь мы из каждой строки наскребём…

Но ты знаешь, Тэйми, несправедливость вся в том,
Что они изнутри сияют точно таким же огнём,
Как и мы, когда любят друг друга…
И мы никогда не поймём,
Как у них получилось не выпасть из круга.

ПИСЬМО ВТОРОЕ

Кто мы, Тэйми, скажи, как нам себя назвать –
Каждый раз, как в последний, ложащиеся в кровать?
Не научены ничему, кроме петь, писать и страдать,
И разматывать сердце, как пластырь,
Чтобы вечно кого-то латать.

Мы не лекари и не пекари… мы даже не рыбаки.
Но порой нас вскрывает так, что свет пробивает кишки.
Тяжелы наши мысли, слёзы легки.
Отчего же нам плачется, Тэйми, какая у нас беда?
Просто стыдно признаться, как взрослым нам хочется иногда,
Чтобы мама и папа любили нас маленьких, там и тогда…
Ладно, не думай об этом… так, ерунда.

Ты замечаешь, Тэйми, как ночью взмывают над городом наши дома,
И летят всё выше и выше? И можно сойти с ума,
Понимая, что утром с нами случится не небо, не космос, а та же тюрьма,
И мы сходим с ума, но привычно выходим опять из своих квартир,
И идём покупать хлеб и кефир.

Из своих персональных пустынь шлём друг другу скупые звонки,
Из двухкомнатных поднебесий, из чумы, из пурги, из цинги –
Мы всё тянем незримые нити, словно пальцы одной руки,
Но по-прежнему так далеки…

Всё, за что нас полюбят, Тэйми, не сейчас, а когда-то потом,
Мы уместим в одной тетради всё целиком.
Если нам повезёт, наша музыка останется под потолком
колдовать, вынимая душу.
Посмотри, я ведь тоже трушу.
Но это же вовсе не повод молчать о чём-то таком…

Кто мы, Тэйми, скажи, если дарим то смерть, то любовь, то грусть,
Я смотрю на нас, слушаю, трогаю, и не разберусь.
Всё окажется просто однажды – я взлечу и на звонкие нити порвусь,
И рассыплюсь по небу, как ты.
Ну и пусть, моя радость… и пусть, пусть…

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ

Слушай, слушай, это же глупо – вот так надраться, чтоб всё посметь.
С вечера в сердце мерцает золото, утром в башке звенит только медь.
Если вечно с изнанки ноет, а с лицевой ещё можно терпеть –
Это не жизнь, Тэйми, это такая смерть.

Просто однажды от нас уезжают, уходят, и с кем-то живут далеко
самые наши любимые –
падают в прошлое, как в молоко.
И больше оттуда ни звука, ни строчки, ни слова – вообще, ничего!
Ты живёшь потом, а в тебе дыра – величиной с тебя самого.
Иногда ты в неё смотришь и думаешь: ого!..

Слушай, Тэйми, ведь мы потому так легко проживаем друг друга насквозь,
Что ныряем потом в эти дыры, и думаем: ладно, опять не срослось.
Не срослось, понимаешь…
А в сущности, что там срастётся, что?
Если мы изнутри простреляны в три обоймы, как решето.

Небеса нависают над нами, как анестезиологи, как врачи,
Хочешь – плачь или пой, или смейся,
хочешь – стиснув зубы, молчи.
Нас сошьют патефонными иглами, в нас проденут такие лучи,
Что за этой тонкой материей мир подмены не различит.

Ампутация прошлого, Тэйми, ампутация и – культя…
Знаешь, что самое странное?.. Что нас и таких хотят.
Золотые, бесценные люди к нам приходят, стучатся, звонят.
К нам бредут, как по минному полю, тянут руки сквозь наши печали
к нам – холодным, пустынным, выжженным…

Ну давай мы с тобой выживем!
Нас почти уже залатали.

ПИСЬМО ЧЕТВЁРТОЕ

В это узкое горло, Тэйми, из этих тонких ладоней вливался свет,
Как потом получилось, что всё вдруг сошло на нет?
Пела подруга о дудочке из тростника – я плакала и умирала.
Эта песенка без конца и начала –
вынула всю душу, выдула тонким телом, и душа упала.
Я купила такую же дудочку – девочку, тростниковую палочку.
Я целую её, как родную, лелею и пестую.
Тишина по дому ходит вразвалочку, обживает квартиру, чужая, не местная.
Да и мы с дудочкой, Тэйми, та ещё парочка…

Нам давно не завозят музыки, только память о ней – в пальцах и на губах.
Кто-то вновь напивается, чтобы поплакать и выкричать весь свой страх.
А такие, как ты, Тэйми, маршируют с лентами в волосах,
со своим пластилиновым войском,
заливают трещины воском на своей невесомой лодке,
и плывут по реке, посерёдке, по кайме голубой,
по густому небесному соку,
и они обязательно к сроку
причалят домой.

Здесь внизу всё не так –
мою спальню штормит, и качает пустую кровать,
У меня не хватает музыки, посмотри, мне нечем тебя обнять.
Если слово пребудет во мне, то пусть это будет лишь звук.
Потому что нам больше не нужно, Тэйми, ни глаз, ни коленей, ни рук.
О, смертельнейшая из мук!..

Мы готовы к ответу, мы так обустроили быт,
что нам незачем быть здесь. Нам здесь больше незачем быть.
И трёхмерной любовью никак это не оправдать.
Если не на чем плыть, я к чертям разломаю на доски кровать,
Я возьму эту дудочку, девочку, тросточку – и пережму ей рот!
В мои лёгкие хлынет музыка, всю меня вглубь протечёт.
И одной этой дудочки мне бы хватило сполна…
Но если ты её хочешь, Тэйми, то на!

ПИСЬМО ПЯТОЕ

Ну и всё, говорю я, и всё…
Мы стоим, как два истукана,
Время накрывает нас с головой, выплёскивает за край экрана,
И это так удивительно, Тэйми, это так странно.

Случилось всё то, чего мы боялись – и ладно, и слава Богу.
Кто же знал, что Вечность нельзя откусывать так помногу,
Это чревато побочными эффектами –
С Вечностью нельзя, как с шоколадными конфетами.
И когда мы думали, что становимся поэтами,
Нас просто начиняли словами, как нугой и патокой,
И каждый думал: «Господи, это же я такой!» –
И взмахивал рукой.
А сам был даже не тестом, Тэйми, а только мукой…

А получится, знаешь, как? Вот смотри:
Сперва один из нас выйдет на улицу, и у него внутри
Оборвётся что-то – не знаю,
тромб, струна, чека… или что там внутри бывает?
А мимо будут ехать красивые, вымытые трамваи
С рекламой какого-нибудь сока, например, или чая,
И один из нас будет лежать в снегу, холодея взглядом,
Ни рекламы, ни трамваев этих не замечая.
И тогда второй из нас выйдет, и ляжет рядом…

Что же ты плачешь, Тэйми?
Ну, хочешь, не будем об этом.
Просто купим себе глобус – совершенно новенькую планету,
Сядем в ракету и взлетим со скоростью света.
Никаких приборов, никаких билетов.

Ну, потому что – всё уже, говорю, всё.
Я больше не могу.
Посмотри в окно, кто это там лежит в снегу?
Кого это там впечатало в хлябь, холодом выгнуло в дугу?
Если это не я, Тэйми, то это ты –
И, значит, я побегу!..
Но мы стоим, как два истукана,
Время накрывает нас с головой, выплёскивает за край экрана,
И это так удивительно, Тэйми, это так странно.

ПИСЬМО ШЕСТОЕ

Мы всегда об одном с тобой, даже если о разном.
Я, как школьница, Тэйми, путаюсь в падежах,
А тоска пережмёт мне горло, как каподастром,
я стою, смотрю с пятнадцатого этажа –
Там звезда
и полумесяц на красном,
Словно небо опять над Босфором кровит.
Я спрошу: «Как мне быть, моя светлая, мой прекрасный?..»
А никто мне не говорит.

А никто и не скажет (мы это не раз проходили),
потому что всё важное, Тэйми, на внутренней стороне.
Я пишу тебе это с небес
(не поверишь, меня пропустили!) –
Десять тысяч над уровнем моря… забудь обо мне…
Забывай обо мне понемногу, как все позабыли.

Сто минут меня нет на земле – это просто отмерить,
в это трудно шагнуть, как с пристёгнутой банджей с моста.
На каком языке
там всё время смеются за дверью?
На каком языке
мне всё врут, что отгадка проста?
Я им больше не верю.

Моё сердце исколото каждой мечетью насквозь.
Так вживляют волокна каких-то особенных тканей,
так пытаются жить,
обновляя истлевшую кость.
Если ты что-то знаешь об этом, скажи мне, скажи!
Это знание, Тэйми, со мною срастётся и канет.
Лишь звезда с полумесяцем в небе дрожит и дрожит…

ПИСЬМО СЕДЬМОЕ

Здравствуй, Тэйми, ну вот я почти преступила черту.
Посмотри – мы взлетели, вползли, изощрились, прорвались.
На наших предплечьях бесследно зарубцевались
следы от «манту».
С наших жизней снимали соскоб (не поручусь за анализ),
но диагноз не подтвердился –
не катай свои страхи во рту…
Я черту преступила.
И кто мы теперь, заступив, наконец, за черту?

Над сбежавшими нами качались остатки небес,
как круги на воде, расходились пернатые тучи.
Мы теряли свои очертанья, мы были легки и текучи,
и за нами никто не следил.
Стеариновый лес
оплывал под горячей ладонью и вмиг застывал
отпечатками пальцев (иного у нас не осталось).
Видишь, Тэйми, до счастья обычно какая-то малость.
Мы его проскочили
и вышли с другой стороны.
Впрочем, как ожидалось…

Нам хотелось объятий – у нас отобрали тела.
Нам хотелось признаний – у нас языки отобрали.
Нам дешевле уже не хотеть…
Время мерно течёт по спирали,
и теперь так понятно, что жизнь беспощадней, чем смерть.
Не смотри на меня – всё равно больше нечем смотреть.
Мы вернёмся едва ли…

Где недавно нам снились пески аравийских пустынь,
спят в обнимку другие «не мы»,
их заносит песками.
Но проснувшись, они всё равно устремятся за нами,
потому что мы с ними одно… потому что мы, Тэйми, их жизнь…
И они, преступая черту,
говорят: «Продержись, продержись!» –
нашими голосами.

ПИСЬМО ВОСЬМОЕ

Как прижимала нас, Тэйми, к осенней земле
эта страшная сила,
как наша вечность кровила и каждой строкой выходила…
Все улыбались, мол, вот, для чего это было!
И каждый считал своим долгом высказывать мненье.
А мы, переростки,
стояли фанерной мишенью,
и смерть протекала сквозь нас.

Разве кто-нибудь знал, как пульсирует время под кожей,
как идёшь подышать на балкон, а вернуться не можешь.
Разве кто-нибудь спас?
Я затем это всё говорю, что бывает октябрь.
Здесь прозрачнее воздух, и сверху нас видно прекрасно.
Мы лежим, как огромные рыбы, глухи и напрасны,
и любовь вытекает из жабр…

Нам ли, Тэйми, не знать, как однажды кончается год,
как проснёшься в измятой постели, а жизнь отступила.
Как кончается воздух, а время идёт и идёт,
как у всех ещё август, а нас уже снегом накрыло…

Говори со мной, Тэйми, пока ещё помнишь язык.
Всё, что грело внутри, скоро зимнее солнце остудит.
Если будет прилив (а прилив обязательно будет),
кто-нибудь непременно спасётся –
я спрячу свой страх.
Даже надпись у кромки воды, даже та навсегда остаётся.
Что уже говорить об иных письменах…

ПИСЬМО ДЕВЯТОЕ

Чтобы вернуться в Рим, Париж или Марсель
(это, в целом, неважно),
тело укладывается в постель
и говорит душе: «Иди, свободна!»
И можно вернуться, Тэйми, куда угодно,
и можно уйти практически отовсюду.
Но душа говорит: «Не хочу, не буду,
я ещё немного с тобой побуду», –
и остаётся.

Погоди, моё сердце, не рвись, не надо –
будем красить крестики за оградой,
будем думать:
мы с этими или с теми?..
Ведь с живыми опять никакого сладу,
вот такая засада, Тэйми.

А когда из тряпичных кукол повынут иглы,
всё, конечно, закончится – быстро, скучно и пошло.
Нас оставят на новый срок,
нас по горло накормят прошлым,
нас опять не полюбят, не выберут, не отметят,
мы опять к кому-то прибьёмся
(не важно – к тем или к этим),
будем самыми жалкими и непонятыми на свете…
Но спасёмся.

Знаешь, как это, Тэйми,
выходить каждый раз из подъезда, как будто из комы,
прислоняться спиной к шершавой обложке дома,
а с небес – ни манны тебе, ни грома,
ни стихов, ни нот, ни простых незатейливых игр,
ни кивка, ни намёка, ни даже взгляда.
Просто кто-то молча шьёт тебя в десять холодных игл,
и стоишь, как дурак,
как живой,
как надо.

ПИСЬМО ДЕСЯТОЕ

Если б время лечило, куда нам такое здоровье?
Здравствуй, свет мой,
и сколько сердец у тебя отросло?
Как теперь оказалось: одно из важнейших условий –
чтоб тебя не любили кому-то назло.
Самое сложное, Тэйми, признание в нелюбови…

Стопки писем в моей голове не нашли адресата,
но я помню их все наизусть, до последней строки.
Мы безудержно смертны
и, значит, уже виноваты.
Если надо платить, с нас по полной возьмут за стихи
(даже есть подозрение, Тэйми, что предоплатой).

Там, где все говорят преимущественно о личном,
не понять, кто живой,
а кто лишь притворился живым.
Половина из них даже сдохнуть готовы публично,
ибо больше гарантий, что кто-то заплачет по ним –
по смешным, по обычным, по лишним…

Тэйми, прошлого нет.
Моим письмам, отсюда летящим,
никуда не дойти,
и времён больше нет никаких.
И однажды ты просыпаешься в происходящем,
прямо здесь, посреди этих прямоходящих,
среди этих живущих с тобою, живых-неживых.

Кто мы, Тэйми, теперь,
побывавшие трижды у грани,
разглядевшие всех, кто безмолвно стоит за плечом?
Мастера недосказанных чувств, мастера состояний…
Потому мы молчим ни о чём, говорим ни о чём,
и сокрытое под сургучом
глубже таинств прелюбодеяний.

ПИСЬМО ОДИННАДЦАТОЕ

Глянь-ка, Тэйми, над нами вспороли небо –
видны просветы.
Мы так быстро бежали, что добежали до лета.
Глупо думать, что именно так посвящают в поэты –
это просто меняют начинку в мирской требухе.
Мне так долго хотелось с тобой говорить не об этом,
а я снова и снова,
как бездарь, о чепухе.

За окном темнота, на часах половина второго,
тут чихнёшь – и не скажет никто «будь здорова».
Это, Тэйми, свобода,
точнее, побочный эффект.
Иногда не проснулся ещё, а уже понимаешь – хреново.
До чего мы с тобою дожились за столько-то лет,
для кого бережём это самое важное слово?..

Я таскаю любовь, как бумажную розу в петлице,
и она прорастает,
хотя не должна бы расти.
К нашим окнам давно не слетаются чёрные птицы,
нам в толпе не мерещатся больше дражайшие лица,
но я знаю,
сжимая бумажное сердце в горсти, –
целой жизни не хватит на то, чтоб проститься.

Слышишь, Тэйми, на стыках стучат и стучат магистрали,
это мы уезжаем домой,
мы бесследно пропали
для себя, для других, для всего, что насочиняли.
Даже если и будут ещё остановки в пути,
наше время, как рельсы, обрезали и закольцевали.
Я боюсь, что уже не сумею сойти.

ПИСЬМО ДВЕНАДЦАТОЕ

Если память – почтовый ящик, то в нём не хватает места.
Уплотняешь себя, сдвигаешь, уминаешь, как тесто.
Здесь ещё выйдет куличик,
а вот тут уже неинтересно,
и за бортик песочницы, Тэйми, много не унесёшь.
Время шло аккуратно, а после в нём что-то сломалось.
До последней любви остаётся какая-то малость.
Всё, что нас не убило,
наверное, плохо старалось.
Но мне хочется верить, что нас просто так не возьмёшь.

Если долго глядеть в пустоту, то с ней ничего не случится.
Всё, что мы заслужили, у нас проступает на лицах.
Если б нам довелось родиться
в больших столицах,
нас бы так раскидало, что шанса ни одного.
Только, видит Бог, мы с тобою нашлись и были,
среди лиц и теней, среди слов и вселенской пыли,
даже если сто раз
друг друга не заслужили,
даже если бездомней нет теперь никого.

По рубцам на изнанке никто не считает потери.
Но мы знаем, как вовремя скрыться за дверью без двери.
У меня скоро выйдет пластинка,
ты можешь в это поверить?
Я, по правде сказать, и сама в это верю едва.

Я пишу тебе, Тэйми, туда, где нам больше не больно.
Жизнь права неизбежно. И смерть неизбежно права…
Мне, пожалуй, досталась не самая лучшая роль, но
я люблю тебя так, что живу.
И об этом довольно.
Потому что – какие тут, к чёрту, слова…

ПИСЬМО ТРИНАДЦАТОЕ

Осталась самая малость, а там уже новый виток…
Из арки выходит нищий – степенный осенний бог,
глядит на нас, словно царь, не помня, что сир и убог.
Никто нас уже не утешит – нельзя налюбиться впрок.
Ноябрь, Тэйми, ноябрь.
Я знаю его назубок.

Тоска по новому снегу, касанье холодных рук…
Начертим вокруг кровати спасательный белый круг.
Теперь только бег по кругу, давай!
А очнёшься вдруг –
зима…
Где искать друг друга, в какую глядеть дыру?
Нас тоже слегка подкрасят, а после совсем сотрут…

Я знаю ноябрь на ощупь, на вкус и даже на слух.
Он строг, он с собой уводит всегда одного из двух.
Мне кажется, всё умирает,
когда он во мне звучит.
Для всех эпитафий, Тэйми, не хватит могильных плит.
Но если ты хочешь, я буду тем, кто в тебя глядит.

Из арки выходит нищий – полцарства собрал по рублю.
Ноябрь распускает свитер и вяжет ему петлю.
Кто знает, как крепко спится бездомному королю,
как память ворует лица, где я до утра не сплю,
как мы сиротеем, Тэйми,
от каждого «не люблю».

Ты сам себе друг и недруг, и сам себе рай и ад.
Во что бы мы ни играли,
нас выследят и разлучат.
Нас вынут из этой жизни и вылепят, что захотят.
Но я обещаю, Тэйми,
когда я вернусь назад,
оттуда, издалека, названья чему не знаю,
из страшного запределья, которого не бывает,
откуда уже не ждут и встречи почти не чают…
Я буду с тобой, обещаю.

ПИСЬМО ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ

Время, Тэйми, ещё не кончается, время всё водит нас за нос.
По утрам выпадаем немые из сна – в этот холод и хаос.
Наверху экономят слова,
потому нас лепили из пауз.
Всё, что хочешь сказать, начерти у меня на груди.
Если некуда жить – это просто тебе показалось.
Тьма у нас позади не длиннее, чем ночь впереди.

От себя не укроешься – будешь везде обнаружен.
Город молча глядит, и растерян, и обезоружен,
как мы греем друг друга,
собой закрывая от стужи,
как мы слушаем, дышит ли тот, кто от страха не спит.
Ничего не проявится, если мы смотрим снаружи.
Погляди в меня, Тэйми, там зреет иной алфавит.

Смерть всегда обнимает на поражение, это известно.
С каждым разом в песочнице нашей всё менее тесно.
Посмотри, как оставшихся
месят в упругое тесто,
но до выпечки, Тэйми, похоже, расти и расти.
Может, Бог потому и затеял всё это из интереса,
чтобы легче отслеживать тех, кто черствеет в пути.

Одному не плывётся, другому пока не летится…
Время водит нас за нос, но всё ещё длится и длится.
Что даровано рыбе,
возможно, изъято у птицы.
Мне неведомо, Тэйми, как действует этот закон.
Может, птице однажды зачтётся, а рыбе простится.
Может, каждый, о ком мы помолимся, будет спасён.

ПИСЬМО ПЯТНАДЦАТОЕ

Если кто и смотрел на меня через это окно,
через дырку в стене,
через брешь над моей головою,
это, Тэйми, не ты, потому что тебе всё равно
не утешить меня – ни оплакать, ни даже присвоить…
Потому что кому
ты потом передашь этот ад,
этот страшный цветок, от которого нежно и больно,
от которого как отвести и ладони, и взгляд,
от которого как отмахнуться и бросить: «довольно»?

Вот идёт человек, по колено в своей тишине, –
вот невидимый посох его и невидимый компас, –
по висячим мостам, по заоблачно-белой стерне,
приближаясь к стене, разделяющей небо и космос.

Можно, Тэйми, стоять, холодея у этой стены,
прижимаясь лопатками
к этим картонным изломам,
сочиняя слова, что пока не произнесены,
превращая любую обложку в подобие дома.
Там висит календарь,
у которого каждый в плену,
там висит циферблат, у которого каждый тем паче…
Редкой рыбе случалось прощупать свою глубину,
надо пробовать, Тэйми, туда не проникнуть иначе.

В чешуе по ключицы, по горло в небесной воде,
не держась за тяжёлые корни и нежную поросль,
где другие немые цветы прорастают везде,
мы всплывём и обнимемся порознь,
обнимемся порознь…
______
Касьян Елена Валерьевна (21.11.1970 – 14.07.2019). Поэт, прозаик, автор-исполнитель песен, бард. Родилась и выросла во Львове. С 1997 по 2012 гг. руководила Львовским клубом авторской песни «Послушайте». Записала четыре альбома авторских песен: «Это просто весна» (1997), «Город-море» (2006), «До востребования» (2010), «Вслух» (2012). Автор четырёх изданных во Львове поэтических сборников «До востребования» (2010), «Отправлено тчк» (2013), «Fragile» (2016) и «Седьмой почтовый» (2019), детских книг «Фея по фамилии Дура» (2010, Москва) и «Самое важное желание» (2013, Санкт-Петербург), сказки для взрослых «Легенда про одно» (2016, Львов), серии рассказов для антологий ФРАМ. Поэзия опубликована в журналах «Октябрь» (Москва), «Аврора» (Санкт-Петербург), «Ковчег» (Ростов-на-Дону), «Першацвет» (Минск), в альманахах «Конец эпохи», «Белый ворон», «Дерибасовская-Ришельевская», «Русское слово», «45-я параллель», «Два века о любви», «Пять» и т.д. Короткая проза издавалась в сборниках «Уже навсегда», «Заповедник сказок», «Страшные истории о зеркалах», «Один мужчина, одна женщина», в сетевых и периодических изданиях. По рассказам Елены Касьян снято несколько игровых и анимационных фильмов. Член Южнорусского Союза Писателей (2019). После шести лет борьбы с онкологическим заболеванием ушла из жизни 14 июля 2019 года в Харькове. Похоронена во Львове, на Сыховском кладбище.