АЛЕКСЕЙ РУБАН

11
повесть

Посвящается А.Б. Как ни крути.

У нас нет надежды, но этот путь наш…
Аквариум. «Поколение дворников и сторожей»

Меня зовут Шмерц, мне тридцать с гаком, и я всё ещё продолжаю искать то, что сам даже не представляю. Как и одиннадцать лет тому назад, стоит изнурительно жаркое лето. Целыми днями я брожу по улицам, встречаюсь с какими-то людьми, разговариваю с ними, пью и истязаю себя воспоминаниями. Не знаю, почему я говорю сейчас именно о том самом времени. В сущности, я так жил всегда. И всё же иногда мне кажется, что в то далёкое лето произошло нечто важное, что-то, что я не смог уловить. Мне смутно вспоминается какой-то странный сон, неясные образы, но как бы я ни старался, всё тонет в дымке тумана. Все эти попытки не имеют совершенно никакого смысла, но с другой стороны свободного времени у меня сейчас предостаточно, и нужно его как-то занимать, иначе можно тронуться мозгами. Иногда (чаще всего в подогретом состоянии) включается моя пресловутая тяга к структурированию, и я начинаю анализировать все свои достижения и потери за последние одиннадцать лет. Классифицировать и раскладывать по полочкам я стал ещё в детстве, причём в самом прямом смысле. У меня была отдельная полка для всего, связанного с футболом, полка для подаренных игрушек и даже особое место в серванте, где хранились так называемые призы. Под последними подразумевались всякие безделушки, которые я выигрывал в кегельбане чешского луна-парка, или календарики, с трудом выуженные из жульнического монстра-автомата, получившего от меня прозвище «доставалка». Ну, вы поняли: на чем-то посыпанном дне автомата раскиданы всякие кайфы, есть две кнопки, которыми ты управляешь такими себе металлическими щупальцами, подводишь их к выбранному предмету, щупальца опускаются, цапают дно и само собой возвращаются на исходную позицию пустыми. Календарик – максимальное, на что можно было рассчитывать. Термин я, кстати, подобрал лучше некуда, могу только представить, как доставали моих родителей периодические походы в зал игровых автоматов. Точно такой же календарик в ближайшем киоске стоил в пять раз дешевле, чем одна игра, а сколько нервов и слёз уходило на то, чтобы добиться искомого результата. Я рос тихим беспроблемным ребёнком, но в этой ситуации психика моя давала сбой. Собственно, азартность мне всегда была, мягко говоря, не чужда. Именно поэтому я никогда не играл в разные стрёмные игры на деньги с малознакомыми людьми. «Если ты пьёшь с ворами, опасайся за свой кошелёк», как сказал классик. Впрочем, это не мешало мне однажды проиграть другу-гитаристу десять долларов за ночь. На тот момент сумма была достаточно весомой для бедного студиозуса, месячная стипендия или что-то около. Мама друга ко мне относилась неплохо, но ночевать бы явно не пустила, а разгорячённый алкоголем организм требовал экстрима. В итоге я забрался в комнату на первом этаже через окно, сжимая в руках бутылку вина, и мы до утра резались в покер. Выяснилось, что блеф – это явно не моё. Хорошо хоть тогда у меня был крепкий мочевой пузырь, а то каждый поход в туалет превращался в опасную вылазку за линию фронта. В другой раз я последовательно продул, кажется, в дурака, свою коллекцию аудиокассет и квартиру школьному другу. К слову, десять долларов я отдал.

Но вернёмся к достижениям и фэйлам. Картина вроде бы вырисовывается достаточно оптимистичная. Как я частенько люблю говорить, видел бы я семнадцатилетний себя нынешнего, точно бы кипятком ходил от восторга. Из лаборанта в своём НИИ я вырос аж до кандидата наук. Теперь преподаю в ВУЗе историю западной цивилизации и, представьте, даже получаю от этого удовольствие. Ставить оценки я не фанат, больше всего мне нравится читать лекции, демонстрируя свои недюжинные интеллект и эрудицию. Есть в этом немало от самолюбования, чего уж греха таить, но, чуваки, имейте же совесть, есть и у меня право немного от себя поторчать. В свободное от работы и прочих мелких радостей и напрягов бытия время, я стучу на ударных в банде единомышленников. «Light of underground», понятно вам? На ум немедленно должны приходить грязные подвалы где-нибудь в Осло, тусклые лампочки, бухающие братки-сатанисты с четырёхдневной щетиной и в коже, пьяный товарищ Фенриз из Дарктрон дрыхнет в углу, зажав в руке банку с пивом. Есть какие-то амбиции, периодические концерты, но если честно, делаем мы это исключительно себе в кайф. Хотя порой, когда всё не прёт, и думаешь только о сне на любимых простынях, вечерние репетиции превращаются в муку. А финансы… Некто Фауст, известный любому блэкеру барабанщик, отсидевший кучу времени в норвежской тюрьме, сказал, что на его родине этой музыкой заработать практически невозможно, и посему он заколачивает деньги, сидя за баранкой грузовика. Да и кому он нынче нужен, блэк-металл, перефразируя Андрея Вадимовича. Ох и тянет меня сегодня на цитаты, не к добру это.

Цитаты, цитаты… Ни фига я, конечно, не литератор, но пописываю уже лет одиннадцать, и некоторым даже нравится. За это время на деле познал смысл таких штук, как сублимация или катарсис. Всё это есть, маститые мэтры не врут. Да и мистики тут немало. Ночью откуда-то приходит в голову идея, перевозбуждаешься, не можешь уснуть, крутишь её так и эдак. Понемногу скелет обрастает мясом, появляются какие-то совершенно неожиданные детали, и в итоге получаем нечто весьма отличающееся от того, что было на входе. Писать мне на самом деле тяжеловато, сказывается излишняя замороченность на том, чем я занимаюсь, да и кайфа от завершённой работы не так много. Разослал по друзьям-знакомым, закинул в нужную папочку на компьютере, продублировал, само собой, пригладил хайры и пошёл дальше по своим делам. Вот придумывать сюжетные ходы – это действительно увлекательно и совершенно не напрягает. Ну, каждому своё. А что касается идей… Однажды я прочитал один весьма впечатливший меня рассказ. «Снежная архитектура» Дэвида Моррелла (того самого, который написал «Рэмбо», как ни странно). Немолодому редактору в издательстве попадается в руки рукопись гениального романа. Имя автора ничего ему не говорит. По сюжету, отец с маленьким сыном оказываются на несколько дней отрезанными от окружающего мира из-за снежного бурана. Внезапно у мужчины случается острый приступ аппендицита. Роман представляет собой хронику усилий мальчика, которые тот предпринимает, чтобы спасти отца. По особенностям стиля редактор определяет, что произведение могло принадлежать только одному человеку, Р. Дж. Вентворту. В своё время его первые книги вызвали настоящий фурор, а затем жена писателя и двое его сыновей погибли в автокатастрофе. Вентворт покинул общество, и с тех пор о нём уже многие годы ничего не известно. Редактор получает задание разыскать писателя и получить от него согласие издать книгу под его собственным именем, иначе она не будет иметь никакого коммерческого успеха. Выясняется, что всё это время Вентворт продолжал заниматься литературой. Он не хочет возвращаться в мир, но всё же просит редактора оценить одну из его рукописей. Тот погружается в чтение. Для мальчика Эдди, мать которого, проститутка и алкоголичка, по нескольку дней оставляет сына одного в квартире, радио – единственная отдушина. Он слушает передачи некоего комика по имени Джейк. Мальчик почти не понимает его шуток, но ему очень нравится голос ведущего. Однажды он узнаёт, что Джейк собирается переезжать в другой город. Тогда вопреки запрету матери Эдди покидает квартиру и отправляется на поиски комика, который в итоге оказывается его собственным отцом. Редактору безумно нравится роман, но он говорит Вентворту, что, по сути, все его произведения эксплуатируют одну и ту же тему. И тогда писатель рассказывает, что был растлён своим отцом в восемь лет. В конце концов, Вентворта убивают ворвавшиеся к нему грабители и сжигают дом, уничтожив всё написанное им. Редактор увольняется из издательства, на собственные деньги публикует оставшуюся у него рукопись и ездит по стране в попытках поделиться книгой с людьми. Это небольшой и бесконечно печальный рассказ. Я не смею и мечтать о таланте Вентворта, но если разобраться, то тоже кручусь вокруг одной темы. Впрочем, нет, пожалуй, двух. Меня одновременно ужасает и притягивает гнусность человеческой природы, геноцид, сатанизм, серийные убийства и детская порнография. Я хочу знать, почему мы такие, и как выкорчевать из себя мерзость, которой предостаточно почти в каждом. А ещё я пишу о том, что от себя не уйдёшь, с кем бы ты ни был, в каком месте бы ни оказался. Совсем недавно я в очередной раз понял… Но чу, мне придётся ненадолго прерваться для осуществления первого запланированного на сегодняшний день дела.

– Литровый сидр, пожалуйста, да, да, вот тот, который справа.

– Что-то вы рановато сегодня, обычно до четырёх никогда не появляетесь. Отпуск, наверное?

Она смотрит на меня и улыбается. Я, конечно, прекрасно знаю всех продавцов в магазине напротив моего дома, и вижу эту девушку минимум три раза в неделю. Не красавица, но миловидная, со светлыми волосами до плеч и тонкими чертами лица. Фигура, насколько я могу судить, тоже весьма неплоха. В общем, всё как мне нравится. К тому же она, как оказалось, неравнодушна к тяжёлой музыке. В нерабочее время я по-прежнему ношу футболки с логотипами любимых групп, и мы несколько раз перекидывались замечаниями по поводу путей развития современной музыкальной индустрии, пока она укладывала мои покупки в пакет и пробивала чек. Недели три назад, находясь в угаре, я даже подумывал подежурить напротив магазина, встретить её после работы и предложить опрокинуть пару стаканов. Хорошо, что в тот день у них был какой-то переучёт или аврал, и я бесцельно протусовался на улице до восьми, время от времени прикладываясь к литровому пакету с вином. Не знаю, что лучше: наткнуться на недоумение и отказ или же обнаружить себя утром в постели с абсолютно чужим человеком. Так уже случалось со мной, и ничего кроме опустошения и отвращения к себе ты в итоге не испытываешь. Особенно, когда в мире есть кто-то, кого ты любишь. А она, кажется, была бы не прочь, вон как улыбается. Хотя я давно уже бросил всякие попытки понять женщин. Они могут выказывать тебе внимание, а потом резко обломать, или же напротив, вести себя сдержаннее некуда, после чего выясняется, что тебя преданно любят. Парадокс, что уж тут поделаешь. Неееет, нас теперь этим не возьмёшь, у нас теперь есть сидр и предвкушение лёгкой алкогольной эйфории.

– Да, отпуск, – протягиваю я продавщице банковскую карточку. – Самое время погрузиться в царство безысходности и чернухи, ну, вы поняли, умному человеку нельзя давать много свободного времени (ну что же я опять несу, снова этот мой проклятый пафос).

– Наверное, но лично я бы сейчас мечтала недели две спать до обеда, а потом ничего не делать.

– Это да, – задумчиво протягиваю я, – на самом деле я вас понимаю, недосып штука несладкая. Удачи вам.

Перехватываю бутылку сидра и выхожу на раскалённую улицу. В уши сразу ударяют звуки города. Ну и чёрт с ними со всеми, пускай трудятся, а у меня есть дела поважнее. Отворачиваю пробку, и прохладная жидкость начинает струиться по пищеводу. Вообще этот сидр – редкая гадость, особенно по сравнению с другими, более дорогими сортами, продающимися исключительно в стекле. К тому же через минут двадцать он станет тёплым, а это уже просто преступление. В деньгах я сейчас не слишком стеснён, можно было бы приобрести что-нибудь подороже в формате 0,5 и выпить на месте, дабы не привлекать внимание бдительных стражей правопорядка. Другой вопрос, что это чревато последствиями. И вот тут мы снова возвращаемся к ранее затронутой теме, только на этот раз речь пойдёт о недостатках. Точнее о проблемах, теперь уже можно говорить именно так. Долгое время мне казалось, что я контролирую свой алкоголь, и скорее всего так оно и было. До относительно недавних пор. Постоянные самокопания приводят ко внутренним стрессам, ну а излюбленный народный способ их снимать известен всем и без моих пояснений. Постепенно начинаешь ходить с утра в магазин за пивом (благо пока ещё только по выходным), да и после работы не отказываешь себе в удовольствии принять. Сидишь бывало, в перерыве между парами, не знаешь куда себя деть, и вдруг мир озаряется мыслью. Уже час дня, следовательно к трём я смогу оказаться на ступеньках кабака. И сразу хочется работать, кому-то что-то рассказывать, развивать бурную деятельность. В принципе, так можно жить, главное не перебарщивать, хотя бывает непросто выносить бессонницу в ночь с воскресенья на понедельник и утреннюю опустошённость. Гораздо страшнее периоды дикой тоски и депрессии, когда срываешься с цепи, и начинаются чад с угаром. Самое интересное, что в моей жизни за последние одиннадцать лет все они приходились на конец учебного года. Начинаешь подумывать, что это такая изощрённая месть судьбы за наплевательское к ней отношение. Мол, хочешь, чувак, себя разрушать, вот тебе отпуск с отпускными в придачу, вперёд и с песней. Две недели назад, окончательно от всего озверев, я принял волевое решение несколько поменять концепцию и отказаться от крепких напитков. Стало немного полегче. Теперь я постоянно ношу с собой в рюкзаке литровку сидра. Суть в том, чтобы поймать ощущение расслабленности и не пить до тех пор, пока оно явно не начнёт спадать. Так удаётся продержаться целый день, особенно благодаря беседам с друзьями-товарищами. К сожалению, о последних иногда начинаешь вспоминать лишь в критические моменты бытия. Вот вам альтруизм и человеческая натура. Впрочем, боюсь, что сегодня мне не удастся соблюсти концепцию до конца. К трём часам дня я должен быть за городом на дне рождения басиста великого и ужасного коллектива «Свет в подземелье». А там, господа, пленных не берут, кому как ни мне об этом знать. Посему последуем примеру миссис О`Хара и подумаем об этом завтра. Если силы будут. А ещё за эти годы я отпустил бороду, проколол соски и наделал кучу татуировок, разумеется, на закрытых одеждой частях тела. Вот такое вот оно, лицо нынешнего образования.

Теперь, пожалуй, можно и закурить. О, эта божественная смесь никотина и спиритус вини, почему никто не воспел тебя доселе в стихах? Дай время, и я посвящу тебе оду или на худой конец сонет. Размеренным шагом двигаюсь вперёд, а вокруг рай-о-ны, квар-та-лы, жи-лы-е мас-си-вы… Ой, ой, ой, эк меня торкнуло всего-то от нескольких затяжек. Чувствуешь себя отщепенцем в окружении занятых людей. Они с самого утра уже чем-то торгуют, стригут, кредитуют, наливают, а ты, бестолочь такая, наслаждаешься заслуженным отдыхом и при этом ещё смеешь претензии к жизни предъявлять. Бестолочи, кстати, тоже есть о чём подумать, накопилось за месяц возлияний. В общем так, по порядку: пыль на всех возможных поверхностях, пол в подозрительного вида пятнах, на ковре крошки, и что-то мне подсказывает, что я не собрал с него все осколки разбитого в порыве экстаза бокала. Да, и ещё потерянная где-то вместе с бумажником банковская карточка. Её я успел заблокировать, но новую тоже получить не мешает. Хорошо, что в нашей стране пока ещё осталась добрая традиция хранить накопленные деньги в корпусе басового барабана, а не в банке. Но самое страшное это, безусловно, вешалка. Вернее, металлическая хрень в стенном шкафу, на которую нужно крепить вешалки с одеждой. Не спорю, она десять лет служила мне верой и правдой, но теперь, видимо, не выдержав морального состояния хозяина, решила рухнуть. Плевать на рубашки и джемпера, их всё равно никто не носит, давно можно было бы выбросить, но футболки с Агатой Кристи и Мунспеллом! Зачем же так топтаться по святому, серпом по этому самому месту! Ужасает то, что я знаю, что рано или поздно мне придётся возвращаться в мир разумных людей, договариваться с кем-то из рукастых знакомых, способных восстановить статус кво в шкафу, выдраивать квартиру. Потом, глядишь, и в банк сходить можно, а там и до первого рабочего дня недалеко. И от этих мыслей тело внезапно содрогается, будто от удара током, и хочется бить кулаком о стенку, отвлекаясь на физическую боль. Собственно, иногда, проснувшись посреди ночи, я начинаю лупить по твёрдой спинке кровати, прося неизвестно кого дать мне хоть ненадолго забыться. Фиг там. Это глупо, совсем по-детски, но надо же за что-то цепляться. Кажется, если постараться отпустить сейчас эти мысли и чувства, погрузиться в совершенно другое существование, то предашь всё святое, что есть в твоей жизни, и потеряешь надежду, которой и так нет. А стоило бы, но нет, не дождётесь. Герои рок-н-ролла идут до конца…

– Закурить не найдётся?

Найдётся, конечно, мне что жалко? Нашариваю в сумке помятую пачку, вытаскиваю сигарету и протягиваю просителю. Тому на вид лет шестнадцать, не больше. Я в его возрасте, между прочим, только начинал курить и на улицах не аскал, хотя денег не было вообще. Зато имелись бабушки на перекрёстках, которых нынешняя демократия искоренила раз и навсегда. У них сигареты можно было купить поштучно, волшебное слово, давно вышедшее из лексикона. Блин, мне всегда казалось, что я не то чтобы прогрессивный, а в принципе вне возраста, а выясняется, что старпёрство подминает кого угодно. Хотя может я и утрирую, тяжело судить, пацану сто процентов виднее. Последний, буркнув нечто отдалённо напоминающее «спасибо», отчаливает. Возвращаюсь в себя. Так вот, по поводу материального мира. Что-то он совсем перестал меня интересовать. Ну не то чтобы совсем, просто знали бы вы герра Шмерца раньше. Квартира, забитая свидетельствами собственной, якобы, интеллектуальной состоятельности, дипломы, постеры, барабаны, труды философов вкупе со Стивеном Кингом и исследованиями современной порноиндустрии. В общем, всё вперемежку, но при этом в идеальном, едва ли не алфавитном порядке, с бирочками, патентами и лицензиями. И никакой пыли. Уборка два раза в неделю в одни и те же дни. Какие там женщины? Они же начнут расставлять на знаменитых полочках свои причиндалы, двигать с места вещи, и вообще не родилась ещё та, ради которой я мог бы сказать: «Всё моё, что есть здесь, теперь и твоё, двигай на здоровье». И что мы наблюдаем сейчас? Непотребство одно, аж плеваться хочется. Но делать нечего, придётся вкладываться в творчество. Да, признаюсь, сейчас мне хочется восхвалений, славословий и прочих панегириков. А почему бы и нет, это, в конце концов, неплохо успокаивает нервы. И вообще (сидр, кстати, уже начинает греться), мне есть что сказать этому миру, и поэтому я жажду давать интервью. Сидеть в деревянном кресле с кругами под глазами и порезами на руках и вещать, попивая сухое красное. Правда, тут тоже не обойтись без материальных атрибутов. Придётся обрядиться в косуху, всякие там висюльки-кольца-браслеты… Нет, тогда уже лучше заделаться странствующим буддийским монахом. Хайр жалко, конечно, зато прямая перспектива нирваны, минимум одежды, никакой поклажи, все кормят-привечают святого человека. Только святость на рынке не купишь, вот в чём вопрос, так что и эта карьера мне не светит. Творчество… Есть у меня миниатюрка с таким названием. Там талантливый тип в юности играл на басу, с девчонками зажигал, кайфовал. А потом вдруг понял: хочешь быть гением, не разменивайся на мелочи, ограничь все контакты с миром и пиши. И получил в итоге Нобелевку. Думаете, он стал счастливым? Не знаю, я просто его придумал, но, по-моему, не особо. Хотя… Порой я размышляю о жутких вещах. Любой путь кажется мне бессмысленным. Куда бы ты ни шёл, конец один, черви, тьма, книжки твои истлеют, вирусы уничтожат файлы. Зато есть и те, кто об этом просто не думает, живёт себе, сочетая на первый взгляд плохо уживающиеся вещи. Таким был и остаётся мой хороший товарищ Сист. Уже одиннадцать лет назад он нехило рубил в компьютерах, получал зарплату в валюте и прочие вытекающие отсюда прелести существования. Чувак кучу времени проводил в офисе, но тамошние традиции его явно не устраивали. Систу хотелось декаданса и рок-н-ролла, и мы частенько проводили время в его буржуйской квартире. Блевать и употреблять наркоту строго воспрещалось, нарушители немедленно получали статус персон нон-грата, но лично меня всё устраивало. Иногда я даже, пользуясь благосклонностью хозяина и наличием ключей, приводил туда барышень или просто отсыпался, не желая беспокоить своим непотребным видом маму. Последнее случалось гораздо чаще. Не поймите меня превратно, просто где-то выше вроде бы уже упоминалось об утренних бессмыслице и отвращении. Хотя если накатить, можно вполне рассчитывать на продолжение марафона и ещё худший отходняк. Впрочем, был один случай. Ровно одиннадцать лет назад (просто наваждение какое-то, или это сидр неправильный) я пил дома у Систа с очередной компанией. Девушка по имени Блэйд, стервозная дура, по моему тогдашнему мнению, активно выясняла отношения со своим очередным ухажёром-оруженосцем, в результате чего последний был послан по всем известному адресу. Я долгое время куролесил, воображал себя помесью Бодлера и Маяковского, а потом откровенно вырубился. Среди ночи я проснулся от того, что кто-то перелазил через меня. Мы немного поговорили. Она сказала, что ей скучно, что у неё никогда не было настоящей жизни. Я ничего не мог рассказать ей о счастье, и поэтому мы просто занялись сексом. Много позже я узнал, что она вскоре после произошедшего переехала в другой город, и следы её окончательно потерялись. Это был единственный раз, когда я изменил женщине, с которой состоял в отношениях, пусть даже на тот момент они и исчерпали себя в моих глазах. Но об этом позже, не завтра, простите, миссис О`Хара, но ближе к ночи, когда я выполню всё то, ради чего поднимал утром голову с подушки. Что же до Систа, он тоже не изменил себе. Компьютерный гений таки женился на своей тихоне Пэйшенс, с которой встречался до свадьбы несколько лет (поди тут пойми, кому что нужно), и сейчас трудится на значительно более серьёзном посту в славном городе Ванкувере. Недавно у них родилась двойня. Интересно, как там дело обстоит с богемным общением, особенно с учётом необходимости заниматься детьми. Хочется верить, что всё это они сочетают в правильных пропорциях.

Тем временем на горизонте появляется памятник маститому деятелю отечественной культуры позапрошлого века. На скамейке рядом с ним уже должна сидеть Гифт. У неё опять разыгралась аллергия, и в течение двух недель она должна ходить на процедуры в близлежащую поликлинику. Мы созванивались вчера, и она сказала, что после поликлиники у неё встреча с подругой в сквере. Последнее время мы очень часто видимся, но я всё равно решил не упускать возможность лишний раз пообщаться с прекрасным человеком. Подхожу ближе и уже могу видеть её, сидящую на лавочке в тени и затягивающуюся сигаретой. Она никогда не курит на ходу. Однажды Гифт сказала, что для неё курение это скорее процесс, способ занять чем-то руки. Я тогда, признаться, был несколько удивлён. Для меня курение носит сугубо прагматический характер, потребляемый никотин доходит до клеток мозга и приносит кратковременную эйфорию, которую, к сожалению, всё реже и реже испытываешь без наличия допингов. Не хочется говорить банальностей, но первая за день сигарета действительно самая… Нет, не вкусная, самая эйфориеобразующая, что ли. Сильный неологизм, вполне в моём духе. Все последующие курительные палочки приносят уже значительно меньше удовольствия, если только не делать между ними значительные перерывы. Именно поэтому в быту я курю очень мало и, как ни странно, не испытываю почти никакой тяги, несмотря на где-то восемнадцатилетний стаж потребления легального наркотика. Исключения составляют ситуации, когда я принимаю на грудь (опять же банальнее некуда), либо такие состояния как сейчас. Сигареты помогают немного снять постоянное внутреннее напряжение, а это уже немало. Интересно, как это происходит у других. Можно было бы провести небольшой социологический опрос среди друзей и знакомых от нечего делать.

Гифт – моя самая близкая подруга, и нам немало пришлось пережить в жизни вместе. Мы знакомы очень давно, всегда замечательно проводили время, пили и беседовали обо всём на свете. Одиннадцать лет назад (спокойствие, только спокойствие, ангелы миллиард лет танцуют на острие иглы, но сегодня подустали немного и один за другим получают уколы) нас увлёк быт, и интенсивность общения несколько снизилась. Но вот уже лет восемь как мы видимся едва ли не каждую неделю. Это всегда в кайф, у нас не закрываются рты, нам никогда не приходится придумывать темы для бесед. Тут вам и теологические вопросы, и творчество, ну и, знаю, грешен, мы не упускаем возможности немного помыть кости общим друзьям и знакомым. Всё это совершенно беззлобно, и думаю, этим страдает подавляющее большинство людей. Не вижу в подобном ничего предосудительного, такова жизнь, главное не выносить наружу никакие подробности. Мне безмерно сложно себя оценивать, но я никогда не меняю отношения к человеку, узнав о нём что-либо нелицеприятное. Я хорошо знаю, какими субъективными мы бываем в своих оценках других, да и вообще… Вот пусть мне лично сначала нагадят, а потом я уже буду разбираться. Надо признать, гадили мне в жизни крайне редко, в сравнении со многими другими я чист, как младенец. Или я чего-то не знаю? Ну и ладно, как по мне, неведение иногда значительно лучше знания. А ещё мы с Гифт всегда поддерживали друг друга в лихую годину. В моём понимании, друг – это далеко не только человек, который придёт на помощь в тяжёлый час, но согласитесь, когда вам плохо, поддержка близких значит больше, чем что бы то ни было. Даже возможность пить. У восточных народов есть такой метод выхода из кризисных ситуаций. Ты пятьдесят раз рассказываешь другим о своей беде, и на пятьдесят первый становится легче. Не то чтобы ты находишь решение, просто включаются какие-то внутренние механизмы. Вот только делиться с кем попало ты не будешь. У нас, конечно, принято хорошенько вмазать и потом изливать душу полузнакомому собеседнику, но сие – явно не мой метод. Я счастлив иметь таких друзей. Одним летом (а именно в это время я особенно остро ощущаю недостаток тепла в своей жизни) мне даже показалось, что я в неё влюблён. Так бывает, знаешь человека кучу времени, а потом внезапно в голове что-то замыкает, и ты уже не ты. Это состояние продлилось где-то с неделю, само собой, я даже не пытался ничего ей говорить, хотя постоянно делал какие-то намёки, которые мог бы понять разве что владеющей техникой чтения мыслей. После очередной вечерней прогулки я крепко надрался пивом, на следующий день закрепил пройденное, и всё вошло в колею. А три года назад, летом, как вы уже поняли, я вдруг неожиданно взбрыкнул и пошёл в разнос. Гифт звонила мне каждый день, а я врал ей, что не пью, отхлёбывая при этом из горла. Естественно, она всё узнавала, и я крепко получал. С тех пор я стараюсь не врать друзьям, да вот получается не всегда.

– Привет. Давно сидишь?

– Минут пятнадцать. Смайл звонила, сказала, что задерживается. Как ты?

– Такое, честно говоря.

– Пьёшь?

– Держусь концепции. Две недели уже. Вроде помогает. Только бессонница замучила. Месяц уже не высыпаюсь. Проснусь часа в два и до утра маюсь. Творчеством бы заняться в это время, да сил, честно говоря, нет. Хотя мне вчера сказали, что Буковски, например, первый роман всего за двадцать ночей наваял. Только он каждый раз запасался литром вискаря и сигарами, а это сейчас не мой метод, сам понимаешь.

– А совсем не пить не получается?

– Блин, не знаю. Это же не первый раз у меня такое, опыт есть. Мучаешься, мучаешься, а потом организм как-то сам всё переламывает, и продолжаешь жить. Только полость незаполненная всё равно остаётся, ничего не поделаешь.

– Слушай, может тебе сегодня не ехать никуда? Ужрётесь же там, сорвёшься опять. Погуляем пойдём, у меня время есть.

– Да нет, это ж святое. Постараюсь себя контролировать.

– Ну, тогда только не езжай домой один, а то будет как в прошлый раз.

Здесь она права. Ещё в досидровую эпоху мы с хорошим другом пошли на концерт. Послушали качественный нео-фолк, пообщались с музыкантами-англичанами, нагрузились по самое не могу, а потом почему-то разошлись. В итоге по пути домой я споткнулся, влетел локтем в стекло припаркованной на обочине машины, порезался, а потом под покровом темноты отсиживался в кустах, чтобы не быть четвертованным хозяевами транспортного средства. Эпично, конечно, но перетрухал я тогда изрядно, даже протрезвел.

– Не будет, обещаю. Ладно, давай не будем о грустном. Смотри, вон подруга подходит.

Появляется Смайл. Прекрасная девушка, по-моему. Я не очень хорошо её знаю, но всегда задавался одним вопросом. Этот позитивный настрой, он от природы, или же это защитная реакция на какие-то события. Я всё-таки извращенец, не могу поверить, что человек может просто радоваться жизни.

– Что, жарко вам, в тени спрятались? А я вот только из бассейна, совсем по-другому себя чувствуешь.

– В аду бассейнов не будет, можешь даже не надеяться, – изрекаю я с мрачным видом. Смайл смеётся, и меня начинает нести. Классика жанра – Шмерц и его моноспектакль. Как же я всё-таки люблю выпендриваться при наличии даже минимальной аудитории, хлебом не корми, дай полицедействовать. Хохмлю, пошлю, рассказываю сомнительные анекдоты, вспоминаю не менее сомнительные случаи из жизни. Например, как на одной маёвке я решил искупаться, а потом друзья тащили меня через весь пляж, а ваш покорный слуга был при этом, как бы помягче сказать, в неглиже. Вечером того же дня я настолько достал всех своими текстами, что меня поочерёдно выгоняли из двух домиков, которые мы сняли с компанией, приехав на отдых. Мой голос становится всё громче, люди начинают посматривать в нашу сторону, но в этот момент меня совершенно не заботит, что среди прохожих могут оказаться мои студенты или коллеги. Я уже почти реву о том, как любил в своё время выгонять из бани распаренных купчих на мороз и валять в снегу, а потом в порыве чувств щипаю Гифт за ногу. «Что ты делаешь?!» – возмущается она. «А что такого, – включаю я недоумение, – ты же не девушка». «А кто тогда?». «Боевая подруга». В конце концов, барышни понимают, что им пора ретироваться. Им пока ещё смешно, но я хорошо знаю, как могу достать даже самого терпеливого человека. Мы прощаемся, договариваемся с Гифт созвониться на следующий день, и они удаляются. Я некоторое время смотрю им вслед, потягивая горячий сидр. В бутылке полно пены и, как я подозреваю, моей слюны, но до ближайшего магазина далеко, а общество наше ещё не настолько цивилизовано, чтобы в городе на каждом углу стояли лотки со слабоалкогольными напитками на разлив. Я смотрю на прогуливающихся мамочек с колясками, школьников, вовсю наслаждающихся каникулами, девушек в минимуме одежды, и жду, когда жидкость жёлтого цвета снова начнёт заполнять пустоту внутри.

Проходит минут пять-семь, и искомое состояние понемногу восстанавливается. Смотрю на экран телефона. До встречи с Мэном ещё больше часа, а идти до условленного места максимум минут двадцать, и это с учётом захода в магазин за второй на сегодня порцией. У меня появляется прекрасная возможность приобщиться к шедеврам современного литературного творчества. Отправляясь на длительные прогулки подобные сегодняшней, я всегда беру с собой книгу и плейер, несмотря на немалую вероятность того, что их вполне может постигнуть судьба моего бумажника. Жаль старика, он верно служил мне много лет. В одном из его отделений хранилась коллекция визиток из интересных мест и заведений, которые я когда-либо посещал. Особое внимание заслуживает карточка, рекламирующая один давно почивший в бозе винный погребок. Там изначально существовало чудесное правило: за каждые купленные двадцать литров вина (расслабьтесь, не за раз, там действовала накопительная система) счастливый покупатель получал на выбор винный бокал или пивную кружку. Я умудрился стать обладателем двух бокалов. Вскоре магазин закрылся. Неудивительно. Это же никаких ёмкостей не напасёшься. Но всё это уже из области преданий, вернёмся к литературе. Извлекаю из сумки несколько потерявшую товарный вид последнюю книгу Стивена Кинга и, отхлебнув немного для лучшего восприятия, погружаюсь в другой мир. А там есть куда погружаться. В захолустный послевоенный американский городишко приезжает молодой священник с женой и маленьким сыном. Он умеет увлечь людей, помешан на опытах с электричеством, и вообще едва ли не гений, хотя, как и любой настоящий верующий, подвержен сомнениям. Он активно общается с местными детьми, с помощью собственноручно сконструированного электрического прибора излечивает от немоты знакомого мальчишку, а потом его жена и ребёнок гибнут в автокатастрофе. Дядюшка Стив всегда умел описывать как физические страдания, так и бесконечную душевную боль. И тогда священник читает в церкви городка свою последнюю проповедь, впоследствии получившую название кошмарной. В ней он, оперируя найденными в различных источниках фактами, доказывает, что бога либо нет, либо это такой мерзкий сукин сын, что лучше бы нам вообще не рождаться. Можете себе только представить, какой резонанс вызывает его речь. Кризис веры, богоискательство, разочарование и понимание, что со смертью кончается всё – как хорошо мне это знакомо. Нет, говорить, что ты живёшь в аду лишь потому, что тебя мучают неразрешимые вопросы, в то время, когда другие испытываю истинные мучения, это, конечно, кощунственно. Но сознавать, что всё прекрасное, созданное нами, рано или поздно бесследно исчезнет… Разве это уже не ад на земле? Сорок пять минут незаметно проходят в таких внутренних диалогах, и наступает время выдвигаться. Мэн – тип пунктуальный, насколько я помню. Он работает выездным прометеем, в смысле электриком, и постоянно разъезжает по командировкам. Помню, когда я делал одну из первых своих татуировок, орла, клюющего печень, мастер тоже спросил меня, не электриком ли я часом работаю. Это была знатная хохма. Так вот, видимся мы очень редко, но сейчас я уже понимаю, что дружба и частота встреч не всегда находятся в прямо пропорциональной зависимости друг от друга. Вопрос исключительно в качестве общения, в ощущении того, что диалог не прерывается. Смешно, но ещё в возрасте, кажется, двадцати пяти я продолжал выстраивать классификации типа «ближайшие друзья-друзья-товарищи-знакомые». Как всё-таки наивен человек. С этими мыслями я начинаю двигаться в том направлении, откуда относительно недавно пришёл. Парк, в котором мы с Мэном условились прогуляться, находится в десяти минутах от моего дома. Снова районы и кварталы. Допиваю остатки жидкости, которую язык уже не поворачивается назвать напитком, и триумфально вхожу в давешний магазин. На этот раз продавщица ничего не говорит, однако понимающе улыбается. Я заговорщицки ей подмигиваю (не забывайте, в желудке плещется уже целый литр) и вновь покидаю заведение. Пищевод трепещет, наслаждаясь текущим по нему холодным потоком, в рот отправляется вторая на сегодня сигарета, и всё вокруг и внутри становится вполне даже сносным, словно бы начала действовать анестезия. На самом деле место для встречи выбрано не слишком удачно, с этим парком у меня связано слишком много воспоминаний. Вот и сейчас я постоянно натыкаюсь взглядом на знакомые скамейки под фонарями, некоторые из которых к тому же оккупировали целующиеся парочки. Потягиваю сидр, стараюсь поменьше смотреть по сторонам и думаю о том месте, куда направляюсь. Когда-то оно было одним из символов рок-н-ролльной жизни нашего города, летом в нём проводили концерты, а сейчас остался только замусоренный каменный амфитеатр. Он надёжно укрыт от посторонних глаз зарослями зелени, которые дают тень и возможность спокойно предаваться возлияниям. Впрочем, Мэн практически не пьёт. Здоровье не позволяет, да и не тянет, по его собственным словам. Это сколько ж нужно своей дури в голове иметь, чтобы обходиться без алкогольной? А вот и он сам собственной персоной стоит в тени дерева. Бритая голова, футболка с какими-то психоделическими разводами, наводящими на мысли о Скандинавии, и молот Тора на груди.

– Здоров. Как оно?

– А что, по мне не видно?

– Рассказывай.

Рассказываю. Нельзя сказать, что Мэн сухарь или тем более циник, просто человек действительно интересуется происходящим со мной и поэтому хочет поскорее перейти к конкретике. Когда я заканчиваю, он трёт подбородок и заявляет, что всё сделано правильно. Я и сам это знаю, мне не нужны подтверждения, но вот облегчения такие мысли не приносят. Выговорившись и немного спустив пар, я начинаю расспрашивать Мэна о его житье. Разговор плавно уходит в прошлое, и мы вспоминаем всевозможные истории, происходившие за разные годы с людьми из нашей компании и просто знакомыми. Схождения-расхождения, случайный секс, дружба до гроба и смертельные обиды, всё как у всех, и при этом каждому кажется, что у него-то ситуация уникальная. Ну и ладно, всем нам хоть иногда нужно ощущение собственной исключительности, иначе жизнь очень быстро подомнёт под себя и переварит. В процессе выясняются всяческие интересные подробности о тех или иных личностях, и я думаю, что вот меня так точно обсуждать не смогут при моей цельности. И тут же сам себя обрываю. Кто, спрашивается, ещё несколько минут назад рассусоливал на тему желания быть уникальным? А как, любезный мой, насчёт твоих загулов, пусть они происходят и не так часто. Думаешь, друзья собираются в это время где-нибудь в кофейне и выдают тексты типа «Господа, он так страдает от своей неустроенности, мир слишком жесток, чтобы это могла вынести нежная ранимая душа. Пусть ещё попьёт, мы нальём, если что, а после, вспоминая с ним нынешние события, всегда будем говорить о них исключительно в торжественном тоне». Хрен там, языками по поводу меня полощут совсем не в положительном контексте, да и с чего, спрашивается, они должны это делать, когда я сам предоставляю материал вполне недвусмысленного содержания. Плюс мои интеллигентские штучки. Мэн, например, когда его что-то не устраивает, всегда об этом говорит, а если чувствует, что все попытки не приносят результатов, рвёт отношения. Не знаю, правда, чего ему это стоит, но факт есть факт. Я же продолжаю тянуть резину, усугубляя и без того нерадостное положение вещей. И так во всём. Раздаётся звук Мэновского телефона. Он прерывается и подносит его к уху. «Да, салют, нет, ещё занят, со Шмерцем общаюсь (слегка кивает мне головой, изображая переданный привет), через полтора часа где-то, хорошо, пройду через рынок, сколько взять?..». И внезапно меня страшно укрывает от того, что я на секунду представляю себя на месте своего друга. А смог бы я жить так, предоставься сейчас возможность, нашёл бы счастье в повседневной жизни, разделённой с другим человеком? Я страдаю от недостатка чувств, мечтаю о том, чтобы заниматься бытом с любимой, но когда всё внезапно срастается, вдруг начинаю этим тяготиться. Спасает только чувство ответственности, да и то надолго его не хватает. Единственный выход – постоянно подпитывать отношения, погружаться в воспоминания, искусственно провоцировать ревность. О детях я вообще молчу. А потом возвращаешься к привычной жизни, некоторое время наслаждаешься ею, придумываешь себе новые развлечения и в один момент вдруг опять срываешься с резьбы, и всё закручивается по-новой. Нет, друзья правы, не могу я жить без драмы. А может мне на самом деле только так и нравится, и пишу я и играю не для того, чтобы что-то понять и поделиться, а просто потакая своему латентному мазохизму. Но где же в таком случае моё место во всей этой круговерти, неужели это и есть настоящая жизнь, а если да, то какой в ней смысл? Я не хочу так, мне нужны незыблемые ценности, которые всю жизнь ищешь и, заметьте, по этому поводу считаешь себя вправе пить и рефлексировать. И ещё я не хочу на старости лет успокоиться и осесть в уютной берлоге с хозяйственной спутницей жизни приблизительно моего возраста, чтобы коротать с ней досуг. Конечно, в тридцать с гаком легко так рассуждать, а вот когда тебя тряхнёт пару раз, сердце или там почки, запоёшь иначе. Плевать, Скарлетт О`Хара и сидр сегодня наши компас и флаг.

Пью. Тем временем Мэн заканчивает говорить по телефону. Мы ещё немного треплемся, а потом неспешно направляемся к выходу. По дороге говорим о новых альбомах, сходимся на мысли, что «Чужой» и «Терминатор» это классика, в отличие от современного многомиллионного шлака с кучей спецэффектов, Мэн вспоминает компьютерные игры. Зависать за компом я перестал давненько, хотя в своё время (началось это лет одиннадцать назад) немало часов провёл, рубясь в различные шутеры, РПГ и хорроры. Я тогда вообще ушёл от жизни, с людьми общался практически только на выходных, неукоснительно придерживался самому же себе навязанного распорядка, тоска, в общем. Не всё, конечно, было так мрачно, но сейчас неоспоримо значительно веселее. Другой вопрос, правильнее ли? Путь Мэна к рынку лежит через мой дом, и я думаю о том, что неплохо было бы взять с собой на пьянку какую-нибудь перкуссию. Блэк блэком, но все мы росли на русском роке, значит обязательно будет гитара, «Чайф» с «Наутилусом», а не подыграть под эти песни недостойно и вообще не в кайф. Прощаемся возле подъезда с Мэном. Мы здорово провели время, успели даже немного пофилософствовать на тему семейной жизни. «Хорошее дело браком не назовут», отлично сказано, почему я раньше этого не слышал? А ещё я узнал, что слово «невеста» происходит от «не ведающая», то есть не знающая. Не завидую нашим предкам, доведись им увидеть нынешних невест. Поднимаюсь по лестнице, наслаждаясь прохладой подъезда, вхожу в квартиру и первым делом ставлю сидр в морозильник, предварительно сделав небольшой глоток. В моей комнате, естественно, жуткая духота, что не удивительно, учитывая тридцатку в тени снаружи. Повсюду пыль и дух апокалипсиса, на ковре весело поблескивают малюсенькие осколки стакана, словно приглашая совершить наконец глобальную уборку. Не дождётесь, может дней через пять, не раньше. Хотя, скорее всего, порядок снаружи мог бы оказать некое позитивное влияние на нынешний образ моего мышления. Но всё это тлен, иначе говоря, в облом, есть ведь значительно более актуальные вещи вроде потребления холодного сидра. Беру в углу рюкзак, предназначенный для дальних поездок (фестивали уровня Вакена, не ниже), и вытряхиваю из него всяческие барабанные причиндалы. В освободившееся пространство помещаю купленный в своё время джембе (хорошо хоть, не одиннадцать лет тому назад). Он встал мне тогда в немаленькие деньги, но это был хороший период, и я мог себе позволить покайфовать. В конце концов, частных уроков английского и испанского ещё никто не отменял. Я немало поиграл на этом инструменте на различных сейшенах, вот и сегодня рассчитываю на достойную отдачу. Перемещаю содержимое сумки в многочисленные отделения рюкзака, извиняющеся киваю заброшенной комнате, и тут взгляд мой падает на настенные часы. День рождения намечен на три, циферблат показывает без пяти час, ходьбы до маршрутки минут пятнадцать, ехать тоже не так уж и долго. Можно, конечно, попробовать немного поспать, но сидр уже всерьёз взялся за свою основную работу. О, идея, а не зайти ли мне по дороге к Дэнс? Я давно уже собираюсь передать ей кое-какие документы на корректуру, вот и повод образовался. Хватаю с полки нужную папку (там, по крайней мере, моя деструктивная деятельность ещё не успела оставить своих следов), укладываю её в рюкзак и быстренько чухаю к двери, по пути прихватив бутылку из холодильника. Ключ поворачивается в замочной скважине, наушники водружаются на голову, и под звуки Vampire Woodoo я представляю себя упырём, впервые касающимся лилейной шейки ещё не знавшей мужских объятий графини.

Есть такая великолепная чешская группа XIII Stoleti. Два брата-основателя – вокалист/гитарист и барабанщик, а также бас, клавиши и иногда какие-нибудь флейты. Поют почти исключительно на родном языке, что просто не может не зацепить чёрное сердце брата-славянина. «Тва поэзия – верши загробни», «твуй рот е мртвый», «черный Луцифер» – чувствуете всю мощь и силу посыла? Плюс не очень сложная, но невероятно атмосферная музыка, то, что я всегда ценил значительно больше любых технических наворотов, и что невозможно создать, не будучи истинным фаном своего дела. В текстах, конечно, Карпаты, Трансильвания, оборотни с вампирами, чародеи, а также куча исторических личностей. Здесь и миссис кровавая ванна графиня Батори, любительница конного стриптиза леди Годива, Торквемада, а также более современные товарищи типа Ницше, Шопенгауэра и даже Энди Уорхола. При этом чуваки не чужды чувству юмора, и порой возникает стойкое ощущение, что для них это не более чем вселенский стёб. Вот уже долгое время мой плейер не покидает сборник лучших вещей «Тжинацте столети». Ты не спеша возвращаешься домой после пар, покачиваешь головой в такт музыке и наблюдаешь за прохожими с чувством внутреннего превосходства. Они суетятся, бегут по каким-то своим делам, не зная, что настоящая жизнь в том, чтобы посреди лесной чащобы закинуть голову к небу и завыть на полную луну, внушая ужас всему окружающему. Особенно классно такая музыка идёт поздней осенью, особенно в дождь. Хорошо бы и сейчас… Хотя нет, о чём это я, какие осадки, сборище у нас сегодня всё-таки под открытым небом. В прошлом году, кстати, внезапно полило посреди дня. Было недолго, но интенсивно. Пришлось прятаться под столом. Лучше бы мы туда выпивку с закуской положили, честное слово, можно подумать, постояли двадцать минут под дождём. Где же ваша нордическая стойкость, где хмельная удаль? В общем, лучше всё-таки жара, тем более что с собой всегда есть возможность пополнить недостаток жидкости в организме. Сидр не особо успел охладиться за недолгое время пребывания в морозильнике, но и это всё же лучше, чем ничего. Припадаю к горлышку и делаю глубокий глоток. Оххххх, вот это кайф! Не успеваю убрать бутылку в рюкзак, как в кармане начинает вибрировать телефон. Кто там ещё Гамлета зовёт в столь неподходящий час? Стягиваю наушники и извлекаю аппарат, ласкающий ухо мелодией песни Thousand million dollars in the fire орденоносного коллектива Lucyfire. На экране светятся четыре буквы Базз. Ага, вот оно что, ну этому я отвечу с удовольствием.

– Улё (стандартное наше приветствие, иногда заменяющееся на «трям»).

– И тебе не хворать.

– Ну что ты там, бухаешь, как всегда?

– Естественно. Вчера, например, в фонтан пьяным упал, чуть не утонул.

– Ой, да что ты мне рассказываешь? Опять, наверное, весь вечер дома просидел и опусы кропал о том, что мы все вырождаемся, а скоро вообще придут рептилоиды, и тогда цивилизации точно конец.

– Гыыыыыы (стандартное междометие, употребляемое в случае, когда мне нечего возразить).

– Слушай, я по поводу татуировки. Ты там не передумал ещё?

– А когда я передумывал? Как раз собирался размеры обсудить.

– Да, размеры – дело хорошее. Я, например, пятый люблю.

– Ты дебил.

На этом месте мы переходим к техническим деталям. На самом деле Базз – клёвый чувак, умный и начитанный тип, мой хороший друг и близкий по духу человек. Он недаром носит своё имя – жужжит Базз своей татуировочной машинкой весьма убедительно. Для него это скорее хобби, а не способ заработать, даже не хобби, а способ самореализации, возможность вспомнить посреди бытовой рутины о том, что ты всё же что-то оставляешь после себя. Причём, это что-то трудно не заметить, ведь оно имеет конкретные цвета, формы и, конечно же, размеры. Когда-то мне порекомендовали его как хорошего и недорогого мастера, мы один раз встретились, весьма достойно пообщались и разошлись. Результат работы меня вполне удовлетворил. А несколько лет спустя у меня снова случился рецидив «синей болезни», я вспомнил о Баззе, и понеслось. Мы стали видеться едва ли не регулярно, рисунки становились всё больше, и в итоге я умудрился даже получить приглашение в его квартиру. Ну а как гласит старинная народная мудрость «Если Шмерца однажды пустить в дом, он там может завестись». Так и вышло, пословицы не лгут. Попав в святая святых, я тут ж почувствовал себя едва ли не полноправным членом семьи, сразу же стал вещать, сыпать остротами и давать космического масштаба советы по изменению некоторых деталей интерьера. Базз, интроверт по природе, стоически выдерживал поток меня, лишь изредка позволяя себе оборвать окончательно распоясавшегося собеседника. Смею надеяться, что его стоицизм обусловлен качеством нашего общения. Мы во многом похожи, иногда он говорит, что со мной неинтересно, потому что вещи, которые я озвучиваю, совпадают с его мнением. Мы читали одинаковые книги и оперируем одними и теми же цитатами из классических кинофильмов. Благодаря Баззу я получил ликбез в области чёрного рэпа, к которому он питал пристрастие ещё со школы, а также узнал, что такое правило 34. Но о последнем молчок, дамы и пуритане не дремлют и только и ждут, чтобы затащить безнравственных вырожденцев в геенну огненную. Там значительно жарче, чем сегодня на улице, не дают ни капли воды, не говоря уже о сидре, а единственное развлечение состоит в игре в бинго с компанией старых дев предпенсионного возраста. И так целую вечность. Кстати, как раз сейчас я прохожу мимо троллейбусной остановки, на которой мы относительно недавно сидели с ним. Тогда я в очередной раз проиграл ему спор. С чего я вдруг решил, что маршрут номер семь не проходит по этой улице? Все ограничилось пачкой буржуйских сигарет, которую я, кстати, до сих пор ему не отдал, но дело же не в материальном аспекте. Кто пару часов назад вспоминал о своей азартности и возможных её последствиях? То-то же, нечего себя распускать, особенно в трезвом виде, в такой ситуации оправдания не может быть по определению.

Мы некоторое время обсуждаем с Баззом размеры и концепцию моей новой татуировки (пока секрет, сорри) и ориентировочно договариваемся о встрече. Я бы с удовольствием почесал языком ещё полчасика, но у него работа, не все же в эти жаркие дни находятся в таком привилегированном положении, как я. Так что он желает мне на прощание «не бухать» и отправляется по своим офисно-компьютерным делам, я же продолжаю свой скорбный путь в компании забродившего яблочного сока. После разговора почему-то не очень тянет продолжать слушать музыку, поэтому наушники так и остаются висеть на шее. Перехожу дорогу на тенистую сторону улицы и движусь в сторону конторы, где работает моя подруга Дэнс. По пути пересекаю городской сад. Здесь как всегда зелень, беседки, художники и пресловутый фонтан, в который я накануне нырял. Ладно, не было этого, хотя предыдущий вечер я и не провёл дома, сгорбившись за письменным столом, как утверждает мой друг Базз. Снова вытаскиваю телефон, набираю Дэнс и прошу её выйти меня встретить. Ещё минута, и я уже захожу во двор дома, где располагается переводческая контора ЛОГиКА. Сложное какое-то название, я бы даже сказал, неоднозначное. С первой частью вроде всё понятно, логос он даже в наших палестинах логос, и – это союз, а вот дальше логичнее (непроизвольный каламбур) выглядело бы Ко. Ну, типа, слово и его компания, в смысле все остальные слова. Или слово и компания тех, кто занимается его продвижением в массы. А может это просто сокращение фамилий владельцев, почему, собственно, нет? Артём Логвиненко, Елена Кандыба – мы в переводческом бизнесе глыба, ну чем не слоган? Всё забываю спросить Дэнс по поводу истинной этимологии столь заинтересовавшего меня названия. Вот и сейчас после традиционных объятий я тут же выбрасываю из голову свои рассуждения на тему и раз в тридцатый за последнее время начинаю завязшую в зубах повесть. «Вы всё сделали правильно, – говорит она мне, когда повествование, несколько раз пробуксовав, всё же подходит к концу, – если это та самая метафизика, она ещё выстрелит, вне зависимости от чего бы то ни было». Я и сам всё это знаю, только вот понимание ситуации зачастую не приносит желанного облегчения. Расспрашиваю Дэнс про её уроки румбы, про мироощущение и планы. Она говорит, как непросто ей иногда сопрягать своё видение жизни с желаниями и возможностями близких людей, и мне остаётся только кивать головой, затягиваясь в самых значимых моментах. Мне кажется, наши с ней отношения подтверждают старый тезис, гласящий, что для того чтобы быть друзьями, совершенно не нужно общаться каждую неделю или даже месяц. Главное, что при следующей встрече, как я сегодня уже упоминал, диалог продолжился, как будто бы и не было никакого перерыва. А ещё она говорит, что свои люди сходятся друг с другом мгновенно. И это правда, помнится, впервые встретившись в кабаке на одном из ранних концертов моей группы, мы уже через полчаса активно обсуждали прелести U2 и Depeche Mode. Под конец, внезапно вспомнив о якобы настоящей цели своего визита, я передаю ей папку с документами, сообщив, что сроки терпят. В принципе, я мог бы сделать перевод и сам, начальство мне доверяет, да и денег можно было бы сэкономить. С другой стороны я не так уж и копенгаген в специальном переводе, если честно, без наличия шаблонов сподобился бы лишь на жалкий подстрочник. Да и лень играет не последнюю роль, в мире же есть столько более интересных занятий. Короче, вы все в курсе. Мы снова обнимаемся, прощаемся, и я опять пересекаю горсад. Зелень, беседки, фон… «Эй, Шмерц, ты что ли?!!». Не скажу, что застываю от неожиданности, не забывайте о концентрации крови в сидре, скорее даже любопытно, кто это так рад меня видеть. Поворачиваю голову на звук голоса, и да, фанфары и фейерверки, ко мне на всех парах летит Мерри-Берри, моя бывшая одноклассница, отъявленная тусовщица, красавица и умница. Она совершенно не изменилась с момента нашей последней встречи (года три назад, не меньше), о чём я с некоторым усилием сообщаю ей, когда пять десятков килограмм с разбега запрыгивают на меня. Стоящая в стороне компания с улыбками наблюдает за разворачивающейся сценой. Мерри обхватывает мне спину ногами, разворачивает лицо к покинутым собратьям и орёт на весь сад: «Подождите, это классный чувак!». Я чувствую лёгкий аромат алкоголя, и губы сами собой раздвигаются в улыбке. Наконец, вдоволь потискав мои телеса, школьная подруга водружает стопы на землю, берёт меня за руку и без промедления тащит к ближайшей беседке. Мы усаживаемся на выкрашенную в белый цвет скамейку, Мерри ныряет рукой в свою… ок, назовём это сумочкой за неимением лучшего определения, и тут же на свет появляется фляга. «За встречу», – не разменивается на лишние слова моя собеседница, и я понимаю, что всё пропало. Можно, конечно, чокнутся с ней сидром, но кому нужны полумеры, особенно когда я помню, что Мерри всегда предпочитала качественный вискарь. Она делает неслабый глоток и передаёт тару мне. Я зажмуриваюсь, мысленно возношу молитвы Одину, Кецалькоатлю и Агура-Мазде и вливаю в себя ядовитую жидкость. Как ни странно, всё проходит как нельзя лучше. Есть подозрение, что организм, приученный к двухнедельной сидровой диете, просто не успел среагировать на более сильные раздражители. Начинается вакханалия воспоминаний. В какой-то момент Мерри припоминает день, когда незадолго после выпускного мы ещё сложившейся в школе компанией отправились на очередной рок-концерт на склоны. Поверх футболки Iron Maiden и отягощённых медальонами массивных цепочек я водрузил золотую медаль, полученную за особые успехи в учёбе. Блин, вот это мощный ход, удивительно, как я о нём забыл. Внезапно на Мерри накатывает волна ностальгии, и она просит меня напомнить ей кое-что из курса испанского. Учитывая разливающуюся внутри теплоту, сейчас я готов преподавать даже суахили всем демонам ада. Она ненадолго отлучается и возвращается уже с изрядно помятым блокнотом вкупе с фиолетовой ручкой. Стандартный вариант, три группы, AR, ER, IR, правильные и неправильные глаголы, она даже на какое-то время увлекается процессом. Я вывожу в блокноте строчки, попутно что-то привычно объясняю, и вдруг на меня наваливается невыносимая вселенская тоска. Этот алгоритм выполнялся уже миллион раз, и ещё столько же будет выполняться до тех пор, пока мы сами не угробим всё то, что не умеем ценить и хранить. Тогда четыре чумазеньких чертёнка сядут на коней и понесут с собой гибель для окончательно погрязшей в фальши цивилизации. Но ведь есть и те, кому это надо, например моя подруга Кэм. Она фанатирует на иностранных языках, и мне в радость раз в неделю открывать для неё тайны романской филологии. Взамен она снимает на видео разнузданные оргии на концертах «Андерграундного света». Не подумайте, это ни разу не бартер, просто так здорово делиться друг с другом тем, что любишь. Но рано или поздно четыре замурзанных всадника всё же поглотят наш мир, и никому не будет спасения, и всему, что мы делаем, суждено навек погрузиться в чёртову черноту. А посему нужно выпить ещё. Хи-хи, ха-ха, она записывает мой номер телефона и обещает к следующей встрече подготовить какой-нибудь связный текст. На данный момент я ни секунды не сомневаюсь в успехе данного предприятия. Мы лобзаемся, я возвращаю Мерри вконец истосковавшейся компании, и с некоторым усилием приподнимаю своё седалище над поверхностью скамейки. Так, всё, до приезда больше никаких возлияний, тем более сидром, планка уже поставлена, и снижать её категорически нельзя. В который раз прорезаю муниципальный сад (ну не люблю я одни и те же определения) и застываю на обочине дороги в ожидании маршрутки.

Последняя не заставляет себя долго ждать, спасибо вышеперечисленным богам. Я даже не успеваю достать из сумки сигарету. Мой друг Трикстер, ныне временно переместившийся в столицу нашей необъятной родины, дабы поправить своё материальное положение, а заодно и возродиться к новой жизни, когда-то рассказывал мне об одной из констант бытия. Стоит тебе закурить на остановке, как тут же появляется долгожданный объект. Сегодня мне удалось немного сэкономить на табаке. Картина внутри транспортного средства не слишком радует, однако я особо и не рассчитывал на свободное место. Потрясёмся стоя, не в первый раз. Конечно, неизмеримо круче засесть где-нибудь в конце салона, желательно у окна, надеть наушники и погрузиться в волшебный мир фантазий, окрашенный во все цвета когда-либо существовавших горячительных напитков. Но что делать, придётся наблюдать за жизнью сквозь давно немытые окна в окружении сограждан, ничего не знающих о Сартре и предпочитающих экзистенциальным журавлям унылый звон пятаков в кармане. Внезапно я вижу в стекле Приста с большим кульком в руке, неторопливо несущего куда-то своё внушительное тело. Скорее всего, в церковь на службу. Вот с такими людьми я периодически общаюсь, притом с удовольствием. Недоумеваете? Что ж, готов пояснить, даром что ли во мне бурлит сотка виски. Когда-то, ещё не будучи Пристом, он учился в одной со мной школе, только на несколько классов младше. У них тоже подобралась компания начинающих рокеров и ниспровергателей ценностей, посему они с благоговением смотрели на нас, выпускников с хайрами и при девушках, которые не упускали случая преподать молодой поросли азы неформальной жизни. Впрочем, Прист достаточно быстро переплюнул нас всех, несмотря на разницу в возрасте. Уже годам к двадцати у него было несколько явно антихристианского толка татуировок, ну а о загулах его в компании ходили легенды. Он действительно допивался до белой горячки, хотя тогда нам это всё ещё казалось признаком крутизны, не имевшем ничего общего с состоянием физического и морального здоровья. Помню, как мы несколько раз просыпались с ним на каком-нибудь случайном флэту, где куролесили всю ночь, и, неопохмелённые, но тем не менее весёлые, рассказывали друг другу бесконечные байки из школьной жизни. Вы знаете, схождения-расхождения, случайный секс, гробовая дружба и прочие атрибуты нашей бестолковой жизни. Потом он куда-то пропал. Периодически до меня доходили слухи, что чувак заработал цирроз/сел известно куда/повесился/умер, но хотя бы своей смертью. И вдруг я узнаю, что бывший алкоголик и адепт тёмных сил переквалифицировался едва ли не в священники. Скепсис, неприятие и матерщина. А потом мы случайно встретились на улице. Прист погрузнел, раздался, но за всё время разговора меня ни разу не посетила мысль, что всё это он делает исключительно в попытке спастись, не погрузиться окончательно в пучину алкогольного безумия. Я всегда с неприязнью относился к экс-прожигателям жизни, которые к пятидесяти столкнулись с суровыми реалиями бытия и быстренько обратились к богу. Здоровье уже не то, излишества чреваты, нагрешено достаточно, надо замаливать грехи. Кто знает, а вдруг там всё-таки что-то есть, лучше заранее перестраховаться. В конце концов, если бог создал нас по своему образу и подобию, значит, с ним тоже можно договориться. В случае с Пристом всё совершенно по-другому. Он не проповедует, не учит, хотя, конечно, христианская риторика периодически проскакивает в его речи. Он по-прежнему периодически слушает сырой тру-блэк и не считает это зазорным. Иногда мне непросто с ним, сами понимаете, тяжело ассоциировать образ батюшки с весёлым алконоидом и порноманом из прошлого. Впрочем, это всё мелочи. Прист нашёл свой путь (у него, кстати, жена и маленький ребёнок) и старается достойно по нему следовать. Не то что я, кусок глины, прекрасный материал для дьявола. Шучу.

Парочка, занимающая два кресла, возле которых я стою, вдруг поднимается и движется в сторону выхода. Вот он, мой шанс. Одним броском переправляю своё тело к вожделенному окну, кладу рюкзак на колени и довольно выдыхаю. Рядом устраивается какой-то слегка бомжеватого вида тип, но это меня сейчас совершенно не заботит. Алкоголь – лучшая дезинфекция. На радостях приоткрываю шторку, мешающую обозревать пейзаж. Районы, кварталы, всё то же, только на более высокой скорости. Мы долго будем ехать по бесконечно унылой дороге с её СТО, дешёвыми пролетарскими кабаками, фабриками и заводами технических резиновых изделий, а затем достигнем развилки. Если повернуть налево, то через пятнадцать минут достигнешь места, где мне нужно будет выходить, а ещё дальше находится славный портовый городок Приморск. Правое ответвление в конечно счёте приведёт путешественника в не менее славный посёлок городского типа Синеморское. Схожие названия, но какие разные пути. В Приморске я был дважды. В первый раз чуть больше одиннадцати лет назад, когда нас пригласили местные знакомые полабать на Дне города. Мы загрузились в на глазах разваливающийся автобус, с трудом выдержали дорогу, приземлились на каком-то флэту, выжрали всё имевшееся пиво, а потом вдвоём что-то пытались изобразить на водружённой на центральной площади сцене. Некоторым даже понравилось. Признаюсь, что убил бы того, кто захотел бы продемонстрировать мне записи того действа. Их в природе не существует, но всё равно лучше не рискуйте. Второй раз мы отправились туда четыре года тому назад с моим любимым другом Греем, предварительно слегка подогревшись кагором недалеко от автостанции. Сейчас я понимаю, что это было хорошее время. Организм требовал свежих эмоций и умеренных приключений, а недостаток драмы восполнялся за счёт периодических похмельных рассуждений на тему тщетности всего сущего. Тогда я использовал любую возможность, чтобы хоть ненадолго вырваться из привычного контекста. В маршрутке мы с Греем активно обсуждали перспективу того, как однажды заживём вместе (в хорошем смысле, вы же меня знаете). В нашей квартире будет здоровый диван, холодильник с бухлом и закуской, а также огромный плазменный телевизор, к которому мы подключим наш X-Box 360, и сможем вечно наслаждаться шедеврами игровой индустрии. На нас, наверное, неодобрительно посматривали, но кого это тогда волновало? Приморск, площадью всего в четыре квадратных километра, идеальное место для прогулок. Тишь, гладь, почти нет людей, всё тщательно убрано. В центре есть знаменитый каскад фонтанов – куча шарообразных штуковин, извергающих летом воду. Дело было зимой, ничего не работало, но нам с Греем это не помешало понять, что город на самом деле является прибежищем культистов, поклонявшихся Йог-Сототу (есть в книгах великого магистра ужасов Г.Ф. Лавкрафта такой не поддающийся человеческому пониманию персонаж, обычно изображаемый в виде скопления шаров). Ещё там есть своя стена Цоя, на это стоит посмотреть. Были сувениры и посиделки в кабаке с вином, и дорога обратно с хорошим настроением и ощущением выполненного дела. И всё же драма не дремала, и всё-таки настигла меня несколько месяцев спустя. «Свет во тьме» пригласили в Синеморское поиграть на небольшом фестивале. Ехать мы решили электричкой с целью экономии средств, которые предполагали вложить в значительно более приятные вещи. Собралась немаленькая компания. В дороге девушки аристократично попивали шампанское, мужская часть довольствовалась пивом (кое-кто страдал неслабым похмельем), а уравнивала всех снедь – пирожки, покупавшиеся у бабушек на полустанках, прямо как в песне Чижа. Два раза к нам подходили люди в форме, но что возьмёшь с нищих музыкантов. Я, к слову, держался дольше всех и в электричке практически не пил, зная, какое влияние заблаговременно принятый алкоголь оказывает на координацию движений. Принимать нужно минут за пятнадцать-двадцать до начала выступления, плюс немного в процессе, тогда эффект слияния с музыкой и публикой будет почти гарантированно достигнут. Главное, чтобы не вырубили электричество. Фестиваль проходил на открытой площадке какого-то бара. Было достаточно жарко, вторая половина мая, и некоторые из наших даже рискнули омочить телеса в водах местной реки. Я воздержался, предпочитая понемногу подогреваться вином. Мы неплохо качнули в тот день, было много восторгов со стороны публики, автографы, наполнение бокалов и рюмок, приглашения. Не хочу относить это на счёт нашей неимоверной крутизны, просто в маленьких городах всегда наблюдался дефицит мероприятий, а тут вдруг тяж, пацаны едва ли не из столицы, месят угарно, да ещё и, вроде, на родном языке. Потом все большой компанией пьянствовали на пляже, и уже в темноте нетвёрдым шагом отправились на квартиру, где нас должны были разместить на ночь. В шесть утра мы собирались покинуть гостеприимных хозяев и отправиться домой на первой электричке. Опять полилось в стаканы и рюмки, начались братания-обнимания, в голове угрожающе сгущался туман, и вот тогда-то я и столкнулся с ней. Мы стояли на балконе и курили, я о чём-то разглагольствовал, потом начал читать стихи, классический расклад. Потом мы отправились в комнату, закрыв за собой дверь. Поверьте, во всём этом нет никакого удовольствия, лишь алкоголь и многолетняя жажда тепла и любви. В пять утра я громогласно заявил, что никуда не еду и вообще остаюсь здесь жить. Компания понимающе улыбнулась и отправилась на электричку. Утром я немного поправился портвейном, и она потащила меня к себе домой. Там я ел борщ и рассматривал её школьные фотографии. Выяснились некоторые подробности жизни: непростые отношения с матерью, финансовые напряги и предыдущая любовь, от которой остался шрам на запястье и нежелание ни с кем сближаться. Мне было плевать. К четырём я кое-как вызвал такси, доехал до автовокзала и погрузился в маршрутку. Душа пела, и я рассылал друзьям восторженные сообщения на тему того, как музыка помогла мне обрести счастье. Я представлял, как перевезу её к себе, и мы заживём настоящей жизнью. Дальнейшее нетрудно предположить. Она несколько раз ответила на мои звонки, при том что общение было скупым и сухим, а потом и вовсе пропала. «Если женщина не берёт трубку, значит, она не хочет с тобой разговаривать», – сказал мне в тот момент Степ, наш тогдашний басист, удивительно мудрый тип. В глубине души я понимал это и сам, но кто из нас способен сразу смириться с суровой правдой, не насилуя сознание иллюзиями? Я сорвался. К тому же в то лето в моей квартире был ремонт, и я скитался по обиталищам друзей и товарищей. В теории выглядит привлекательно: ты просыпаешься утром на чужом флэту, достаёшь телефон и вальяжно листаешь записную книжку, размышляя, кого бы ещё осчастливить своим присутствием следующей ночью. На деле за всей этой богемной шелухой нет ничего, кроме желания забиться в свою берлогу, принять душ и спокойно уснуть, оставив за бортом реальность. Тогда я всюду носил с собой тетрадь и ручку, используя любой подходящий момент, чтобы записать ещё несколько строчек задуманной вещи. Со временем выяснилось, что это была повесть. Я всё-таки дописал её и очень ценю именно потому, что до сих пор помню состояние тоски и безысходности, от которых меня хоть как-то спасало творчество. Потом начался учебный год, заиграла музыка, жизнь постепенно вошла в привычную колею. Но я ничего не забыл. Вы можете сказать, что глупо так страдать из-за человека, которого видел раз в жизни и совершенно не знал, и будете правы. Но что скажете вы, если я напомню вам о желании тепла и любви, вы, всё подсчитавшее прагматики с вашими бигудями и холодцами? Я не знаю, что из себя представляет наш мир, но если смысл лишь в том, чтобы хорошенечко обустроить в нём свой зад, то увольте, я так не играю. Недаром Карлсон был одним из моих любимых литературных персонажей детства.

– Я же просила возле входа на пляж, квартал целый уже проехали! – возмущённый голос грубо выкидывает меня в реальность. Тётка с мягко говоря излишним весом стоит у задней двери и орёт так, что мясистое лицо багровеет, и складки на нём ходят туда-сюда не хуже чем у Великого Ктулху. Монументальной рукой тётка сжимает запястье маленькой девочки в белом сарафане. У девочки панамка на голове, удивительно интеллигентный вид и налитые слезами большие глаза. По-видимому, она совершенно не понимает, что происходит, и готова выйти где угодно, лишь бы прекратились эти вопли.

– А машины куда вы денете, или сами вылезете и их распихаете, не могу я нигде припарковаться, не ясно что ли?! – водитель старается не проигрывать по уровню выдаваемых децибел своей оппонентке. В этом конфликте я всё-таки в большей степени на его стороне, и дело совсем не в мужской солидарности. Во-первых, на обочине действительно громоздится куча машин, не дающих припарковаться, во-вторых, больно уж мерзкая у тётки рожа. Кем бы ни приходился ей этот ребёнок, я ему не завидую. Наконец, водитель бросает маршрутку в образовавшуюся на обочине щель и тормозит так, что по салону проходит волна. Тётка по-слоновьи выбирается наружу, вытягивает девочку, при этом продолжая извергать какие-то инсинуации в адрес водилы, хозяев маршрутки, правительства, внешних и внутренних врагов, ЕС, иллюминатов, магнитных бурь и сил гравитации. Водитель смачно ругается, закрывает двери, и мы трогаемся. Инцидент, казалось бы, исчерпан, но семена уже посеяны. Заскучавший во время поездки народ начинает обсуждать произошедшее, плавно скатываясь к теме ситуации в стране. О нет, только не политика, всё что угодно, хоть подробности личной жизни придворной певицы с нильским крокодилом. Меня всегда поражало, какие у нас умные люди. Все знают, как обустроить жизнь в государстве, дай им власть, и через полгода у нас везде зацветут сады Семирамиды, а из любого отверстия в земле начнут немедленно бить фонтаны хереса. Один я идиот на этом свете, ничего не знаю и не понимаю, поэтому стараюсь держаться от всего этого дерьма подальше. Страусиная позиция, нежелание видеть проблемы, да сколько угодно. Если бы каждый честно делал своё дело на своём месте… Да ладно вам, Шмерц Фенризович, что за пафос, виски, никак, перебрали. Успокойтесь, на такой случай у вас всегда есть наушники и сидр, хотя данные себе обещания нужно выполнять. К тому же не будем забывать, что наши люди начинают интересоваться политикой лишь в самые критичные для страны моменты, как сейчас, например. В другое время им всё это побоку, потому что мы никогда не имели никакого отношения к деятельности властей, не влияли на неё, а просто решали свои проблемы и старались выжить. Тянусь к наушникам, но в это время дискуссия потихоньку начинает сходить на нет. Я расслабляюсь и даю себе ещё одно обещание ничего не пить до приезда. А мы уже, кстати, совсем недалеко. Ещё один поворот, и вдали покажется придорожный магазинчик, возле которого мне надо будет выходить. Маршрутка поворачивает, и я вижу в стекло нехилых размеров бигборд с рекламой предстоящего концерта некой r`n`b star Кристины Ли. А она вообще ничего, брови приятного изгиба, выразительные чёрные глаза, шапочка так миленько смотрится на каштановых волосах. Жаль, интернет на мобилке медленный, приеду домой, обязательно посмотрю кто она и чем конкретно занимается. Это могло бы стать началом серьёзных отношений. Смущает, конечно, r`n`b, но девочка на вид достаточно молодая, можно ещё успеть перевоспитать, привить хороший вкус. Глядишь, со временем и вместе запоём. Ещё немного напрягают армянские нотки во внешности. Не подумайте лишнего, я не расист, «Системов» очень люблю и про геноцид со стороны турок читал. Но, блин, женюсь я на ней, а она рожать начнёт, раздастся, усики над губой появятся, сцена по боку, а трепыхаться ни-ни, в случае чего папаша-горец быстро кинжал, родовую реликвию, куда надо вставит. Посему отложим наши планы до лучших, более трезвых времён, когда можно будет сесть и детально во всём разобраться.

Подъезжаем к вышеупомянутому магазину. Расплачиваюсь и в обнимку с рюкзаком попадаю прямо в объятия адского пекла. Не хватает только играющих в бинго климактерических матрон. Трясущимися руками расстёгиваю змейку и припадаю к бутылке, как к устам любимой, вновь обретённой после долгих лет разлуки. Всё честно, я обещал не пить до приезда, и вот я здесь. Утолив духовную жажду, вновь берусь за телефон. «Здорово, вы там уже, я возле магаза, чего-чего, ладно, зайду, идти-то как, ага, ага, всё, понял, скоро буду». Подводим итоги. Дорогу я выяснил, в прошлый раз не всё запомнил, теперь надо купить пять литров воды. По голосу именинника чувствуется, что компания собралась несколько раньше, чем было заявлено, и зря времени не теряла. Неудивительно, что о покупке воды они думали в последнюю очередь. Всё это не совсем кстати, учитывая волдырь на пятке, который с утра не давал о себе знать, а сейчас вдруг стал требовать внимания. Впрочем, другого выхода нет. Захожу в магазин. Обстановка внутри напоминает какой-нибудь америкосовский фильм восьмидесятых. Стеллажи с продуктами, кондиционер, здоровенный холодильник с колой, журналы, продавец на кассе смотрит в экран небольшого телевизора. Сейчас я должен вытащить из-под плаща дробовик, навести его на ботана, подрабатывающего во время каникул, и прохрипеть: «Давай-ка посмотрим, что тебе дороже – баксы или твоя башка?». Само собой, ботан ринется выгребать из кассы купюры, я буду нервно поигрывать смертоносным девайсом, и в этот момент откроется дверь, и войдёт Робокоп. «Директива номер два, защищать невиновных. Сэр, вы совершаете серьёзное правонарушение. Немедленно опустите оружие, положите его…». «Это что ещё за дерьмо, АААААААААА!!!!!». Дальше, ясное дело, перестрелка, продырявленные чипсы с колой, я лежу на полу, злобно матерясь, продавец-ботан пляшет вокруг невозмутимого стража порядка. На деле всё значительно прозаичнее. Я беру канистру и, слегка морщась при соприкосновении пятки с полом, отправляюсь к кассе. Парень лет двадцати с причёской типа «пожар в борделе» смотрит какой-то альтернативный музыкальный канал. Знаем, плавали. До сих пор не могу забыть одну историю. Как-то на подобном канале подсмотрел, как в чате администратор предлагал всем зрителям сыграть в несложную игру. Победитель получал право заказать клип. Давалось слово, из букв которого необходимо было составлять другие слова. Назвавший последнюю лексему выигрывал. Не помню уж, какой там был исходник, но кто-то написал «ареал». Админ возмутился, мол, такого слова не существует. Знаток специальной лексики оказался не лыком шит и тут же прислал ссылку на статью в авторитетном словаре. Админ неохотно согласился засчитать слово, при этом создавалось впечатление, что он делал писавшему, а заодно и миру колоссальное одолжение. В итоге последним оказалось слово «клема». «Клема», мать её так, понимаете, с одной буквой «м»! Без комментариев, хэйт, хэйт и ещё раз хэйт! Поклонник альтернативы пробивает мне чек, не отрываясь от телевизора, и я быстро покидаю магазин, так ничем и не поживившись. С другой стороны перспектива получить пендель от такой железяки, как Робокоп, меня явно не прельщает. Так что я просто пересекаю бетонную площадку, перехожу дорогу, прохожу мимо ресторана в виде деревянной башни, взятого за ориентир, и ступаю на посыпанную гравием дорожку, которая должна привести меня в чертоги Валгаллы или на худой конец на грандиозную пьянку.

Маршрут я худо-бедно помню ещё с прошлого раза. Сколько всего изменилось, даже не верится. Год назад, когда я топтал этот же самый гравий, мне казалось, что в запасе у меня ещё полно времени, и вообще всё как-то образуется и станет на места. Выяснилось, что времени-то как раз и нет, впрочем, как всегда. Ну да ладно, об этом сейчас нельзя, впереди виднеется цель, и к ней нужно идти с чистым сознанием. Через пару минут ходьбы дорожка упрётся в шлагбаум. Тогда нужно будет повернуть направо, где начинается зелёная зона. По обеим сторонам тропинки раскинулись всяческие насаждения, а через каждые метров пятьдесят в землю вкопаны столики с двумя железными скамейками, специально для любителей запивать водкой шашлыки на природе. Я в своей жизни неоднократно бывал на всяких пикниках-маёвках, однако так ни разу и не поучаствовал в процессе приготовления мяса. Дрова, костёр – это ещё ладно, а вот священнодействие готовки меня совершенно не возбуждает. Да и чревоугодник я ещё тот, закуску воспринимаю исключительно как закуску. Утрирую, конечно, по-моему, любому человеку нравится вкусная пища, другое дело, что для некоторых это перерастает в культ. Классика: приходишь в детстве в гости к школьному товарищу и не успеваешь переступить порог, как бабушка, реже мама, начинает тебя кормить. И попробуй только не похвалить кулинарных достоинств хозяйки или, о ужас, отказаться. В будущем на тебя будут смотреть в лучшем случае жалостливо, как на убогонького, которому дома не объяснили, в чём радость жизни, в худшем же ты станешь вызывать подозрение. На самом деле я очень хорошо понимаю этих фанаток гастрономии. Мне кажется, каждый человек приходит в мир для того, чтобы реализовать себя тем или иным образом и сознательно или подсознательно воспринимает это как основной смысл своего существования. Другое дело, что самореализация может быть очень и очень разной. Для одного её степень выражается в количестве мобилок, отнятых в подворотнях у беззащитных подростков, для другого в количестве сделанных им научных открытий. И в этом контексте бабушки с их полными вкусностями тарелками выглядят вполне на своём месте. Просто меня ещё с детства жутко обламывало излишнее к себе внимание со стороны малознакомых людей, особенно взрослых, и в гостях я всегда предпочитал забраться с книжкой куда-нибудь подальше от посторонних глаз и уже там совмещать духовную пищу с телесной. Это отношение сохранилось у меня до сих пор.

В таких достойных Гегеля и Канта размышлениях я, пройдя мимо нескольких весёлых компаний, незаметно достигаю облюбованной адептами чёрного металла полянки. Адепты сидят за уставленным напитками и яствами столом, курят, гогочут; всё, как в лучших домах Европы. Так, так, стало быть виновник попойки с супругой, ритм-гитара/вокал также в сопровождении спутницы жизни, ещё одна семейная пара – старые друзья группы, и… О, а вот это уже интересно. Девушка по имени, кажется, Джа, её я хорошо запомнил с прошлого раза, обнимающий её тип, и, а вот это уже действительно неожиданность, некто Риддл. Лично мы не знакомы, но я много слышал о ней от нашего фронтмена, в своё время они плотно общались. Ну-ну, вечер явно не обещает быть томным.

«Блин, Шмерц, ты где так долго бродишь, водка греется, шашлык остывает, быстро штрафную ему!». Мэд, девяносто с лишним килограмм живой массы и по совместительству бас-гитарист «Лампочки в подвале» щедро плещет в пластиковый стакан бесцветную жидкость, оглашая при этом окрестности своим неповторимым басом. Он хайрат, бородат и вообще ужасен. Встретишь такого где-нибудь в тёмной подворотне, может и кондратий от страха хватить. А между тем у чувака за могучей спиной два высших образования, куча прочитанных книг и многолетний стаж работы в крутом проектном бюро. Поочерёдно здороваюсь со всеми собравшимися, подходя к Риддл, делаю подобие книксена. Похоже, меня действительно рады видеть, хотя допускаю, что возлияния играют в этом не последнюю роль. Скрим, наш вокалист, подвигается, освобождая мне место рядом с собой. Плюхаюсь на скамейку, а Мэд уже пододвигает ко мне тарелку с двумя кусками шашлыка и прочими помидороогурцами. «Ты чего такой мрачный, с похмелья, никак, на одень очечки, сразу по-другому на мир посмотришь». Скрим снимает со своей головы очки и водружает их мне на переносицу. Ну вот, этого следовало ожидать, весь мир сразу же окрашивается в жёлтый цвет. «Видишь, а ты говоришь, мрак и чёрная меланхолия», – смеётся лицо коллектива. «Такое впечатление, что у вас у всех желтуха», – замогильным голосом изрекаю я, возвращая очки хозяину. Народ веселится. Никто из них, кроме Скрима, не в курсе ситуации, да и тот знает только общие моменты, и именно поэтому старается всячески меня растормошить. У него не очень хорошо получается, но исключительно потому, что я сам выбрал для себя позицию страдальца Вертера и упорно не хочу выходить из образа. Пьём. Водка обжигает горло, за две недели отвыкшее от крепких напитков, и я немедленно бросаю в топку изрядный кусок жареного мяса. Почти мгновенно по телу разливается тепло. Ох, чует моё сердце, добром всё это не закончится. Солнце припекает голову, а в желудке бурлят напитки разного градуса. Совершаю усилие и заставляю себя что-то есть, чтобы через некоторое время не перейти в состояние безжизненного тела. Беседа за столом идёт своим чередом. Обсуждается предстоящая нам в скором времени поездка на фестиваль километров за семьсот от родного города. Все преисполнены предчувствием грандиозного дебоша, а я думаю о том, как хреново мне будет после возвращения. Наверное, правы психологи, когда говорят о необходимости позитивного мышления, только вот я так не могу. Вернее могу, но не хочу. Как бы ты ни отдавался происходящему, как бы ни выжимал всё возможное из каждого момента, рано или поздно всё закончится. Наступит отрезвление, и реальность повернётся к тебе своей серой стороной, неся апатию и очередное разочарование. Это так мерзко, что не оправдывается никакими склонностями к мазохизму, но я понимаю, что такова неизбежная плата за привилегию жить не как все. Каждый из нас жаждет такой жизни и, боюсь, ни на что её уже не променяет. А ещё мне в голову приходит то, что я индивидуалист. По правде говоря, большинство блэка и прочего идеологически заангажированного тяжа – откровенная туфта. Все эти язычники и сатанисты ничем особо не отличаются от зомбированных христиан, каждый считает, что является носителем универсальной истины и должен осеменять ею загнивающее общество. Но что меня действительно привлекает в тусовке чернушников, так это их отрицание общепринятых догм, нежелание хавать сладенькие пилюльки, которые нам щедро предлагают политиканы и моралисты. Мизантропы типа того же Фенриза, живущие едва ли не в лесу вдали от цивилизации, не могут не вызывать уважения хотя бы своей последовательной позицией. Я никогда не был революционером, меня всегда значительно больше прельщала другая стратегия. Ты не идёшь против системы, ты стараешься в неё вписаться, не прекращая делать то, что считаешь нужным. Так же и с отношением к себе. Кто угодно сказал бы мне, что сейчас самое время оставить воспоминания, заняться своим здоровьем и посмотреть, что происходит на светлой стороне жизни, но я этого делать не буду. Есть вещи, которые до последнего нельзя отпускать, потому что иначе потеряется всё то святое, что вкладывал в них когда-то, и впредь все слова, обещания и клятвы ты уже будешь воспринимать по-иному. К тому же умеренное саморазрушение это ведь так увлекательно.

Тем временем народ собирается купаться, благо море всего в десяти минутах ходьбы от места нашей дислокации. Выясняется, что не все дамы озаботились тем, чтобы захватить с собой купальники. Скрим заявляет, что в его время подобной проблемы вообще не было как таковой. «В смысле, в твоё время у девушек не было груди?», – подаю я реплику. Всеобщее оживление. Как и я, он не собирается совершать водные процедуры, кто-то должен остаться присматривать за барахлом, да и вообще облом. Нас в несколько голосов просят блюсти себя в отсутствие остальных, дабы не обнаружить по возвращению два недвижных тела. «Да хрен с ними, с телами, главное чтобы с вещами ничего не случилось», – снова встреваю я. Наконец, дамы и господа удаляются совершать омовение в не очень предназначенной для этого морской воде, и мы остаёмся вдвоём. Скрим – деликатный тип, он редко задаёт мне прямые вопросы, не желая травмировать ранимую блэкерскую психику. Видимо, сказывается интеллигентная профессия, наш вокалист потомственный химик и даже читает лекции на химфаке на полставки. Впрочем, после ещё одного стакана вкупе с шашлыком я сам начинаю изливать душу. Моё повествование долгое, подозреваю, что нудное, и изобилует множеством подробностей. «Слушай, мне трудно что-то здесь сказать, у меня такого опыта никогда не было, да и слабо, честно говоря, верится в… Ну, ты понял. Просто мне кажется, ты немного заигрался в Дон Кихота, нет великанов, значит, будем с мельницами сражаться. Чувак, ты многое себе напридумывал, расслабься, поиграй музыку, пообщайся с людьми, с женщинами, в конце концов, глядишь, что-то и сложится». Он продолжает говорить важные и правильные вещи, всё верно, мне действительно стоит прислушаться к окружающим, понять, принять, простить и отпустить, да только вот душа всего этого не желает. «Если душа болит, значит она есть», – сказал мне как-то Прист, и, блин, один этот аргумент перевешивает десятки килограмм атеистических брошюр. И я отвечаю ему, говорю долго и с чувством, и в какой-то момент даже сам начинаю кайфовать от своих собственных ораторских способностей. Хорошо бы, чтобы за мной всегда ходил писец, такая себе помесь стенографиста и литературного негра. Он бы записывал все мои перлы, шуточки, саркастические замечания, размышления о сути мироздания, концепции, а потом, скомпилировав всё исторгнутое гениальными устами и облагородив это пристойным сюжетом, выдавал бы на-гора очередной бестселлер, что-нибудь под крикливым и претенциозным ярлыком. Нео-поток сознания, например. Книги, конечно, издавались бы под моим именем, но не спешите обвинять маститого литератора в алчности и неблагодарности. Масса Шмерц никогда не обидит своего анкла Тома, в конце концов, масса родом из прогрессивной семьи северян-аболиционистов, он не какой-то там пузатый плантатор. Всё по-честному, контракт, бонусы за оперативность, всем спасибо, все свободны. Внезапно меня пронизывает ощущение собственного эгоизма, нежелания вникать во что-либо, кроме своих рефлексий. Это так гнусно и так больно, что я прерываю разговор, накатываю ещё полтинник и бреду к расстеленному на траве покрывалу. Плюхаюсь на него, что-то бормочу и тут же проваливаюсь в глубины сна. Всем ещё раз спасибо.

Я беру заключительный аккорд, и чуваки за моей спиной начинают валить коду последней в сегодняшнем сете песни. Зал беснуется перед моими глазами, плакаты и шарфы ходят туда-сюда, но я вижу только сплошное пятно, в которое спрессовались потные лица и тела. Как могло так случиться, что слова, в которые ты столько вкладывал, превратились в грёбаный целлулоид? Откуда я знаю, как их воспринимают те, кто заполняют сейчас зал, где гарантия, что они видят в этих текстах именно то, что я пытался выразить? А может, я сам во всём виноват? Так просто, заигравшись в декадента, выпустить джинна из бутылки. Кто из нас думает о последствиях, опьянённый вином и творчеством? Да и было ли в этих стихах нечто большее, чем просто сублимация и тяга к эпатажу? Я ничего не знаю, я просто хочу виски и спать, спать так долго, как только возможно, а проснувшись, обнаружить себя в совершенно ином мире. Там всё будет просто и ясно, на каждом углу стоят автоматы с газировкой, и не надо больше пить и мучиться воспоминаниями. Звучат традиционные слова прощания, и я с облегчением покидаю сцену. Коридор, освещённый яркими лампами, менеджер что-то кричит под ухом, но все мои помыслы направлены исключительно к бутылке виски на столе в гримёрке. До выступления можно максимум сто, это я уже хорошо усвоил, крепко облажавшись пару раз. Тогда группа была на грани развала, продюсер пригрозил разорвать контракт, и внушение возымело действие, я стал стараться потреблять исключительно после, да и то, честно говоря, без фанатизма, скорее в качестве снотворного. Крепкий сон для меня сейчас лучшее лекарство. Вот она, обратная сторона рок-н-ролла. Ты так много читал о ней в книгах и не думал, что рано или поздно столкнёшься с этим сам. Футболки с яркими принтами, слава, волоокие барышни – всё это пройдёт, останется только усталость и непонимание. В гримёрке гудит кондиционер, вокруг красиво и приятно, в смысле стерильно и прохладно. Никакого вам разбросанного по полу нижнего белья или отпечатков помады на зеркале. Всё-таки мы поём о вечных вещах, а не о нехитрых радостях жизни в пубертатный период. Закрытая за спиной дверь не успевает хлопнуть, а я уже присасываюсь к горлышку. Вожделенный кайф наступает почти мгновенно, и да, это, пожалуй, единственное, в чём я так и не разочаровался за много лет. С моими, с позволения сказать, бэндмэйтс мы в последнее время почти перестали общаться, как ни крути, а переход от мужского клуба по интересам к профессиональному чёсу не может не сказываться. Выработался даже алгоритм, который никто ни разу не озвучил, и которому все неукоснительно следуют. Чуваки ждут, пока я выпью положенное и потихоньку пошкандыбаю в объятия таксомотора, и уже потом заходят в гримёрку. Чем они там занимаются меня не слишком интересует. Мы, мать его, организм. Ты же не задаёшь себе вопрос, какой жизнью живёт твоя печень в то время, когда ты спишь? Ещё один глоток, и вот я уже вроде как готов к заключительному этапу этого дня. Такси ждёт меня у чёрного входа, организаторы свою работу выполняют чётко. Никогда не мечтал о собственном транспортном средстве, плюс возлияния. Выхожу из гримёрки, слегка покачиваясь, движусь по коридору, механически отвечая на чьи-то приветствия, открываю массивную дверь с угрожающей надписью EXIT и вываливаюсь на улицу. Снег прекратился, но даже несколько метров до припаркованной у обочины машины я преодолеваю с трудом, ежесекундно рискуя повредить драгоценное тело о сковавший брусчатку лёд. Наконец, эпический герой преодолевает все препятствия и втискивается в салон автомобиля. Внутри полумрак, приглушённо играет радио, и вообще всё нацелено на то, чтобы создать у позднего клиента ощущение максимального комфорта. Впрочем, мне плевать, лишь бы скорей оказаться дома. Спасибо водителю, он молчит всю дорогу, позволяя мне плавать в блаженной пустоте, порождённой виски и многодневной усталостью. Так проходит минут десять, и, наконец, машина тормозит у моего подъезда. Я благодарю водителя и вылезаю из салона. Обычно я стараюсь не пользоваться лифтом, но сегодня подъём на последний четвёртый этаж кажется мне восхождением на Монблан. Несколько раз безрезультатно пытаюсь попасть ключом в замочную скважину и с пятой попытки всё-таки достигаю цели. Закрываю за собой дверь, стараясь производить как можно меньше шума, и в этот момент в прихожей загорается свет. Она стоит на пороге комнаты и пристально смотрит на меня. На ней красный домашний халат, и волосы собраны заколкой на затылке, это значит, что она так и не ложилась, поджидая меня.

– Ты опять пил?

Я не хочу оправдываться, это бессмысленно, за столько лет совместной жизни она научилась определять количество выпитого с одного взгляда. Самым разумным сейчас было бы молча пойти в спальню, но я не могу, какой-то бес сидит во мне, заставляя каждый раз произносить ненужные гадкие слова. Но как я могу молчать, как это возможно, хотел бы я посмотреть, что бы сделали вы на моём месте.

– Я тебя прошу, не начинай. Сто грамм после концерта, просто чтобы успокоиться, ты же знаешь, как меня всё это утомляет.

– Да мне плевать на твои сто грамм, хоть двести, хоть бутылка. Ты же разрушаешь свою жизнь и мою тоже, разве ты не видишь?

– Разрушаю?! – я начинаю закипать, обида и злость поднимаются на поверхность, и, похоже, мне опять придётся отойти в сторону и просто наблюдать очередную безобразную сцену, не в силах хоть как-то повлиять на происходящее. – Это ты мне будешь говорить про разрушение? Посмотри, как живёшь ты и сравни себя со своими подругами. Ты в магазине на ценники даже не смотришь, шмотки недешёвые покупаешь. Нравится тебе в детском саду работать – на здоровье, ты даже не знаешь, какая у тебя зарплата. Чего тебе ещё нужно?

– Да я бы лучше на зарплату жила, чем так, как сейчас. Когда мы последний раз куда-нибудь ходили? У тебя же всё только вокруг музыки этой проклятой вертится, репы, записи, концерты. Меня уже тошнит от всего, если по телеку случайно попадаю на твой концерт, сразу же переключаю. Ты что, не понимаешь, что невозможно жить с человеком, который весь в себе, в своих сплошных мрачняках, в миссии своей долбанной? У меня такое впечатление, что я одна в этой квартире, одна все вопросы решаю, а ты смотришь неизвестно куда. Сколько же можно так, ты же съедаешь себя самого своими песнями, кому это нужно?!

– Блин, я же тысячу раз тебе объяснял, я по-другому не могу, это моё, я не стану жить вашей жизнью. Я здесь нужен! (Последняя реплика звучит настолько пафосно, что мне хочется блевать, но внутренний бес не собирается заканчивать любимое шоу). И не смей мне ничего говорить про миссию, может, это единственное что у меня есть. Ты разве не знала, за кого выходила замуж, на кого теперь жаловаться?

– Придурок, я тебя любила безумно, именно за твою больную голову любила, но думала, что смогу что-то поменять, что ты сам изменишься. А хрен там, всё как и десять лет тому назад. Иди вон к своим фанаткам сопливым, раз ты им так нужен, а я устала!

Никто не знает, каких усилий стоит мне не ударить в искажённое криком лицо. Вместо этого я хватаю сумку, рву на себя задвижку и выскакиваю в подъезд. Через полминуты я уже стою на улице с телефоном в одной руке и дымящейся сигаретой в другой. На часах два ночи, и Грей – это единственный из моих друзей, кому я могу позвонить в такое время, да и единственный, кого я по-настоящему хочу сейчас видеть. Спросонья он раздражён, но, тем не менее, быстро врубается в ситуацию и говорит, чтобы я приезжал. В ожидании такси жадными торопливыми затяжками выкуриваю ещё одну сигарету. Хорошо, что бумажник лежит в сумке, которую я чисто машинально схватил перед тем, как выбежать из дома. Машина появляется во дворе, я сажусь на заднее сиденье и называю адрес. Дальше следует временной провал, и вот я уже в квартире своего старого друга. Судя по уровню жидкости в бутылке коньяка, сидим мы так уже не меньше часа. Кроме ёмкости с пойлом на столе ещё доверху забитая окурками пепельница, две пачки сигарет, наполненные рюмки и двухлитровая бутыль Пепси-колы.

– Нет, ну вот ты мне ответь, – я как всегда активно жестикулирую и размахиваю руками, ежесекундно рискуя задеть драгоценный коньяк, – на хрена это всё? Я же понимаю её на самом деле, она права. Какой кайф жить с человеком, у которого постоянно мрачная рожа? Ей вообще памятник при жизни ставить нужно. Помнишь, сколько раз так было? Начинаешь отношения, тебе в рот смотрят, восхищаются, ты так от всех отличаешься, такой весь из себя депрессивный и с лёгким налётом суицидальности. А потом проходит время, и это всё начинает утомлять. Оказывается, рядом есть куча других типов, с ними не напряжно, весело и никакого занудства и философии. А она меня столько лет на себе тащила, другая бы давно бы уже обломалась и послала по нужному адресу.

– Чувак, ну ты драматизируешь уже, – Грей опрокидывает в себя рюмку, даже не попытавшись потянуться к бутылке Пепси, – раз вы столько лет вместе, значит, были у вас и хорошие моменты.

– Да до фига, – я следую примеру своего друга. И ездили вместе, и на концерты с выставками ходили, и в кино, в театр. Рутина, рутина, а потом вдруг хрясь, что-то такое в разговоре проскакивает, мысль какая-то или воспоминание, и так кайфово сразу становится, тебе не передать. Я тысячу раз себе говорил, что надо меняться, хотя бы улыбаться принудительно начать по утрам, говорят, помогает. И всё откладывал и откладывал, а сейчас страшно, вдруг я завтра вернусь, а её уже нет. Всё, я звоню ей, пока не поздно.

– Сиди, не пори горячку, – Грей перехватывает мою руку, собирающуюся нырнуть в карман за телефоном. – Ночь, куда ты звонить собрался, только хуже будет, заведётесь опять на эмоциях. Завтра утром пойдёшь домой, поговоришь спокойно, может, и придёте к чему-нибудь. Никуда она не уйдёт.

– Да я знаю, просто стрёмно как-то. Нет, ну ты всё-таки объясни, зачем это нужно? Ради чего? Мучаешься всякими дебильными мыслями, не спишь, смысл какой-то ищешь, и всё только для того, чтобы стишок новый написать? Они, наверное, думают, что я им ответы на их вопросы в песнях даю, а на самом деле я сам ни хрена не понимаю, и от этого ещё хуже. Нашёлся, блин, гуру местного разлива. А нельзя так чтобы без страданий этих, чтобы просто, спокойно и понятно, нормально чтобы, в общем?

– Слушай, ну мы же триста раз это обсуждали, рок-н-ролл на сытый желудок не делается, иначе это уже не рок-н-ролл будет. К тому же тебе это по-своему нравится, ну признай, скучно без драмы, сам же говорил. А вообще я к некоторым вещам стал в последнее время проще относиться. Помнишь Ваню из «Общаги-на-крови» Иванова?

– Это который бухал страшно и писал потрясные стихи?

– Его самого, он ещё на гитаре лабал. Так вот он там в одном месте говорит, что в человеке самое главное – творчество. Ты можешь строить дома или копать каналы, по фигу, рано или поздно всё рухнет, засыплет. А в космическом масштабе важно только творчество, и ради этого можно пожертвовать всем остальным. Причём, насколько я понял, суть процесса заключается в самом процессе. Меня, знаешь, долго напрягал такой подход, хочется-то совсем другого, мы же творцы, мега функцию выполняем, просвещаем, ведём, наставляем и после кончины обязательно за это получим кучу плюшек с вареньем, хотя сейчас старательно от них открещиваемся. А всё проще на самом деле. Это просто такая врождённая потребность, как мочеиспускание, если на то пошло, без этого никак нельзя, да и кайф всё-таки доставляет, пусть извращённый иногда, но кайф же. Ну а если о высоких материях и вселенских масштабах… Если там действительно кто-то есть, может оно всё и на своём месте. Ты реализуешь свои потребности, бессознательно, бездумно, а другие от этого что-то получают, тебе кажется, ты ничего такого не вкладывал, а оно есть. Помнишь как с Гребенщиковым: он, скорее всего, совершенно другое имел в виду, если вообще имел, но ты слушаешь, и у тебя картина какая-то складывается, смыслы, ясность. Ну, как-то так.

– Да прав ты, прав, но понимаешь, всё равно векторы нужны, целеполагание, что ли, тяжко же, когда всё просто так происходит.

– А когда тебе вдруг приспичит на прогулке, и ты в кустики летишь, ты смотришь, куда всё льётся?

Голос Грея становится всё тише, превращается в визуальный образ типа спирали, которая плавно закручивается и исчезает в тёмном тоннеле. Я открываю глаза. Душно, и тело всё в поту. Я давно уже привык к таким снам, настолько реалистичным, что их можно записывать, не делая никаких правок, и выйдет вполне себе годный рассказ без всякого гротеска или мистики. Помнится, я уже говорил, что самое тяжёлое для меня сейчас это просыпаться. Пара секунд балансирования между сном и явью, а потом осознание происходящего врезается в тебя бешеным локомотивом, и наступает тот самый персональный апокалипсис. Панацеи от него, конечно, нет, но всё же существуют несколько проверенных временем средств. Лучшее из них, спору нет, это старое доброе бухло, но есть и менее губительные для организма пилюльки. Так, например, можно почитать статьи о зверствах всяких маньяков. Упоминания о чужой боли как бы уменьшают твою, это всё равно что бурсак, лежащий под розгами, кусал бы свою руку. Несколько менее радикально, само собой. Просто поймите, я потерялся в этом калейдоскопе событий и лиц, я перестал понимать, как жил все прошедшие годы и как живу сейчас. Сколько во всём этом любви к делу и людям, а сколько эгоизма, самолюбования, воспевания собственной душевной лени, которую активно выдаёшь за уникальность, что служит шикарным оправданием перманентному пьянству и ничегонеделанью? И знаешь же, скотина, знаешь, настанет первое сентября, и всё войдёт в колею, так почему бы не оттянуться сейчас, пока есть возможность? Ответов нет, поэтому я просто встаю с покрывала и направляюсь к столу, за которым снова сидит развесёлая компания, успевшая освежиться благодаря водным процедурам.

– Шмерцулик, а ты горазд массу давить, давай, накати полтосик», – радостно приветствует меня Мэд. «Шмерцулик». Так меня, кажется, ещё никто не называл. Ну чем, скажите, я заслужил такие лексические конструкции, сжальтесь же над только что проснувшимся человеком. Жалости в сложившейся ситуации ждать глупо, поэтому я просто хлопаю предложенный стакан и закусываю шашлыком.

– Что снилось, повесть о настоящем человеке? – улыбается мне Скрим. «Ага, только с ногами». Хохма не первосортная, но некоторую реакцию вызывает, да и чистая правда, если разобраться, мои друзья – они настоящие, я безмерно им благодарен, и пусть они меня простят за дни равнодушия ко всему и вся, кроме себя. Мэд тем временем устраивает на коленях гитару и приглашающе мне кивает. По-моему, самое время. Я достаю из рюкзака джембик и зажимаю его между ног. Вступительные аккорды, я подхватываю тему, и поклонник низких нот раскручивает текст, от которого по телу бегут мурашки.

Я обещал тебе сегодня не пить,
Но я встретил с утра того, с кем пил вчера,
Он лежал один посередине двора,
Потом его опохмелял, вот такие дела.

Я обещал тебе сегодня не пить,
Но на работе облом, поломался лом,
И всей бригадой мы трещали о былом
И посылали гонца в местный гастроном.

Я обещал тебе сегодня не пить,
Но по дороге домой мне встретился дьявол,
Он умолял меня выпить с ним на халяву,
Разжимал мне зубы и лил в глотку отраву.

Актуально, не правда ли? Дальше всё по стандарту: Чиж, Чайф, Наутилус, ДДТ, вкупе с Веней Дркиным. Летовское «Всё идёт по плану» я реву, ненадолго оставив в покое пластик из, якобы, акульей кожи. Хотя, может, это действительно правда, денег-то заплачено было не мало. Плевать. Почему-то вспоминается вещь Джека Лондона из до дыр зачитанного в детстве сборника «Рассказы южных морей». Там всё об островах Фиджи, гнусных белых колонизаторах и аборигенах, которых ещё можно убедить обратиться в христианство, но заставить отказаться от общения с духами и тем более от поедания плоти поверженных врагов никак не получается. Мауки – сын вождя в маленькой деревушке. С точки зрения цивилизованного европейца он дик: уши, проткнутые в десятках мест, чёрные зубы, которые мать однажды натёрла истолчённым в порошок камнем, табу и прочие местные заморочки. При всём при этом парень миловиден. Его лицо «было женственным, почти девичьим, с тонкими мелкими и правильными чертами». И ещё: «…в глазах Мауки порой проскальзывал какой-то намёк на те неизвестные величины, которые составляли неотъемлемую часть его существа, но никем ещё не были разгаданы. Эти неизвестные были – смелость, настойчивость, бесстрашие, живое воображение, хитрость, и когда они проявлялись в его последовательных и решительных поступках, окружающие только разводили руками». А потом Мауки похитили жители чащи, и он стал рабом мелкопоместного царька Фанфоа. Однажды, когда у того кончился табак, он продал Мауки грёбаным плантаторам. После ряда жизненных изгибов полинезиец оказался собственностью некоего Бунстера, белого хозяина, конченого алкаша и садиста. Бунстер измывался над своим слугой как мог, выбивал зубы и сдирал с тела кожу перчаткой из акульей кожи (вот оно как бывает!). Но однажды Бунстер слёг с жуткой тропической лихорадкой, и Мауки в полной мере воспользовался состоянием своего мучителя. В ход, как вы понимаете, пошла пресловутая перчатка. В итоге «из дома выскочило какое-то страшное багровое существо и с воплями устремилось к морю. Но, пробежав несколько шагов, оно упало на песок и пыталось ещё ползти, корчась и скуля под палящими лучами солнца. Мауки посмотрел в ту сторону; он, видимо, колебался. Затем подошёл, аккуратно отделил Бунстеру голову от туловища, завернул её в циновку и спрятал в ящик на корме катера». Как ни странно, всё закончилось хэппи эндом. Мауки умудрился откупиться от возмущённого британского правительства за семьсот пятьдесят долларов золотом и теперь благоденствует в компании живота в три обхвата, четырёх жён и великолепной коллекции голов. Мне не очень нравится человек, которым он стал, но чувак заслужил свой кайф. Вот такой вот поток сознания, вызванный мыслью об акульей коже. Играю я на автомате, не переставая вспоминать и думать. В какой-то момент концентрация рок-н-ролла зашкаливает, мы пропускаем ещё по одной, и я с чувством выполненного долга ненадолго покидаю своё место за столом, дабы подышать дымом. Я совершенно спокойно мог бы сделать это не отходя от кассы, если бы не внезапно пришедшее желание ненадолго побыть в одиночестве. Полянка с мангалом кажется мне идеальным местом для медитации, и я направляюсь к ней по узкой тропинке между зарослей. По пути мне попадается Джа в объятиях своего ухажёра, здоровенного, зверской бородатости парня с покрытыми татуировками руками. Парочка самозабвенно изучает анатомию друг друга и, надо признать, выглядит весьма органично. На Джа та же растаманская шапочка поверх дредов, минимум одежды, в общем, всё, как и в прошлый раз. Она ловит мой взгляд и заговорщицки улыбается из-за спины своего Годзиллы. Всё помнит, не иначе. Год тому назад она, хорошенько заправившись самогоном, висла на мне, крича, что я любовь всей её жизни, и ничто, включая жестокую судьбу, не в силах разлучить два сердца, соединённых на небесах. Я отшучивался и думал о той, кто ждала меня в своей съёмной квартире на другом конце города. Ещё я помню, как мы не без труда добрались до пресловутого робокоп-магазина и даже умудрились поймать там последнюю идущую в город маршрутку. Похоже на фантасмагорию, но это истинная правда, возле дверей шопа стояла тележка, в которых возят продукты в супермаркетах. Мы не могли не воспользоваться таким шансом, и наш соло-гитарист, отсутствующий на сегодняшнем торжестве из-за завала на работе, долго катал меня в ней по забетонированной площадке. Я дрыгал в воздухе ногами и во всё горло распевал старый хит Сепультуры «Кровавые корни». Мне было куда возвращаться и от осознания этого хотелось петь, пить и веселиться как в последний раз в этой долбанной, но временами такой прекрасной жизни. Короче говоря, я показываю Джа язык, делаю из пальцев козу и очень надеюсь, что она поймёт, что я на самом деле рад за неё. Тем временем тропинка приводит меня на уже упомянутую полянку. Мне настолько хочется курить, что, занятый процессом извлечения сигареты из пачки и последующим приведением её в рабочее состояние, я не сразу замечаю свою соседку. Риддл стоит возле мангала, потягивает какой-то слимс и периодически меланхолично сбрасывает пепел в железное нутро. Мне как-то неловко. Алкоголь в крови настоятельно требует общения вкупе с выворачиванием души, но сон сделал своё чёрное дело, градус внутри заметно понизился, а общаться с незнакомым человеком без допингов я, грешным делом, до сих пор особо не научился. Ладно, вру, умею, но как-то не очень в кайф, да и стимул не тот. Слаб человек, ничего с этим не поделаешь. Впрочем, в этот раз судьба благосклонно избавляет меня от размышлений на тему, и Риддл внезапно поворачивается ко мне.

– Как спалось?

– Да срубило неожиданно как-то. Жарко, да и пью многовато последнее время.

– Ну, играешь ты от этого не хуже.

– Да ладно тебе, дурное дело нехитрое. А ты разве с Мэдом знакома? Я и не знал даже.

– Ну да, где-то год уже, мы через Скрима общаться начали.

– Странно, я тебя даже не концертах до этого ни разу не видел.

– А я и не ходила, я больше по тому, что вы сейчас играли, блэкуха не моё как-то.

– Ну, на вкус и цвет, сама знаешь. А чем вообще занимаешься?

Мы стоим, неторопливо курим, и разговор заплетается сам собой, фразы цепляются одна за другую, будоража и без того разгорячённое алкоголем сознание. Люди значительно проще находят общий язык, когда они на одной волне. Пьяный всегда поймёт пьяного, а весельчак с удовольствием посмеётся с другим весельчаком. Нам обоим грустно, и мы сами не замечаем, как начинаем рассказывать друг другу о своей жизни. Риддл работает арт-директором известной в городе творческой галереи, занимается всяческими презентациями, организацией выставок и литературных салонов. Припоминаю, что несколько раз видел её на экране телевизора, да и в сети её имя встречалось мне достаточно часто. Такие люди всегда вызывали у меня своеобразную идиосинкразию. Они казались мне напыщенными ничтожествами, которые настолько торчат от себя, что не в состоянии заметить свою творческую несостоятельность. Хуже них только коньюнктурщики, впаривающие публике откровенную лабуду и пошлятину, и при этом едва ли не в открытую издевающиеся над тупостью людей, которые готовы платить им за это немаленькие деньги. В глубине души я всегда гордился своей обособленностью от этого мира и не упускал возможности её подчеркнуть в разговорах. Что ж, жизнь выбирает подчас очень странные способы демонстрировать нам нашу неправоту. Риддл действительно ведёт богемный образ жизни, помимо работы в галерее она ещё пишет картины, сочиняет стихи, имеет какое-то отношение к мастер-классам по режиссуре. Она рассказывает об этом просто, констатируя факты, без пафоса, точно так же как и о том, что она несчастлива. Риддл тридцать, она живёт одна, отдельно от родителей, с которыми у неё никогда не было взаимопонимания. Некоторое время назад она рассталась с человеком, с которым два года прожила гражданским браком. Им не было никакой нужды связывать себя узами Гименея, они и так жили вместе, каждый достаточно неплохо зарабатывал (он вёл колонку в модном журнале), что позволяло им заниматься дайвингом и какими-то ещё «ингами». А потом что-то внезапно разладилось, он стал без причины раздражительным, поздно возвращался домой, мало разговаривал – симптомы, известные, к сожалению, большей части человечества. Уходя, он сказал, что они выжали из своих отношений всё, что было можно, и теперь каждый должен продолжать развиваться самостоятельно. Ещё были тексты про то, что так нужно, всё быстро придёт в норму, и вообще лучшее лекарство от любви – это другая любовь. Думаю, все вы хоть раз в жизни слышали эти ужасные слова. Риддл тяжело переживала разрыв. Ко всему прочему выяснилось, что окружавшим её якобы друзьям совершенно нет дела до её страданий. В одном я, безусловно, прав: в богемных тусовках не принято показывать своих переживаний, кроме тех случаев, когда последние исключительно напускные и являются частью имиджа. Да и неспособны все эти клоуны на искреннее сочувствие, не тот формат. Риддл заканчивает, и я рассказываю ей о себе. Рассказываю свою историю, как делаю это каждый день за последний месяц. Вы же помните: на востоке люди, когда им плохо, используют любую возможность, чтобы поделиться своим состоянием с окружающими. В этом есть некая мудрость, и после пятидесяти рассказов пятьдесят первый уже не приносит такой боли. С каждым разом боль понемногу уходит из сердца, оставляя в нём грусть. Как избавиться от грусти я не знаю, не исключено, что она и должна всегда оставаться с человеком. По крайней мере, с некоторыми людьми. Она почти ничего не говорит в ответ, и это хорошо, потому что говорить здесь, в сущности, нечего. Внезапно я понимаю, что ещё немного, и мы можем попрощаться с остальными и поехать вместе в город. Лучше к ней, пыль и осколки на ковре – не лучший антураж для подобных посиделок. Никто это не озвучивает, но всем всё ясно без слов. Мы будем сидеть на кухне или в комнате, но обязательно при свете ночника, слушать музыку, пить, вести философские дискуссии и читать стихи. Я обязательно спрошу у неё, легко ли ей, такой самопогружённой, понимать других людей, скажу, что с такими как она безумно интересно общаться, но жить невозможно, замечу, что и сам такой, очень тяжёлый в быту со своими внутренними заморочками. Ещё я непременно поинтересуюсь, каково бы ей жилось, если бы она не имела постоянного дохода. «Не знаю, – ответит она, – наверное, было бы очень тяжело, я же не смогла бы сидеть где-нибудь в офисе от звонка до звонка». «Ну вот тебе и повод порадоваться, – это уже мои слова, – хотя кого когда спасали такие мысли?». И, конечно, в итоге мы бы оказались в постели, если только не были бы слишком пьяны даже для этого. Все эти картины проходят перед моими глазами, я чувствую боль и искушение, а потом вспоминаю про то, что «чтобы стоять, я должен держаться корней», и про утреннюю бессмыслицу. Улыбаюсь собственному глупому упрямству и предлагаю ей почитать друг другу стихи. И это лучшее из того, чем могло бы закончиться наше сегодняшнее общение, и пятнадцать минут спустя мы возвращаемся к компании, похоже, так и не заметившей нашего длительного отсутствия.

Я снова накатываю и, вновь ненадолго придя в форму, начинаю выражать бурное негодование по поводу столь явного недостатка внимания к нашим персонам. «А вдруг у нас там уже сложилась ячейка общества, и теперь мы ждём ребёнка?» – дьяконским голосом возвещаю я, при этом понимая, что те же Мэд со Скримом были бы однозначно рады такому повороту событий. Но что ж теперь поделаешь, если их барабанщик такой идиот, не судьба. На волне поднятой темы вспоминаю знаменитую историю из своего школьного прошлого. Однажды в конце учебной недели мы с друзьями зашли в излюбленный кабак выпить по бутылке пива. Тогда у нас это называлось «снять стресс», что и не удивительно, учитывая, что последними двумя уроками по пятницам стояла физика, а для гуманитариев это как сами понимаете что. Заведение было не из дешёвых, зато там нас знали и наливали, невзирая на некондиционный возраст. Денег хронически не было, поэтому заказ в виде трёх бутылок водки и крабового салата на компанию в пятнадцать человек выглядел чем-то самим собой разумеющимся. В тот день на дверях туалета висела табличка «закрыто», и я, подгоняемый выпитым пивом, отправился в близлежащий парк. Там-то у меня и состоялась незабываемая встреча с крепкими мужчинами в гражданском. К чести своей должен сказать, что им пришлось приложить немало усилий, чтобы затащить меня в стоящую на обочине машину. Когда внутри заработала рация, я несколько успокоился, выяснив, что это не охотники за бесплатной рабочей силой или органами. Впрочем, адреналин в крови продолжал бурлить, и я даже совершил попытку убежать из отдела милиции, куда меня привезли, за что справедливо, хотя и несильно, отхватил пару раз резиновой дубинкой. В итоге меня всё-таки отпустили, промурыжив часа три. Решающим, по-моему, стало отсутствие на доблестных охранниках правопорядка формы в момент задержания, хотя маме всё же довелось заплатить за меня какой-то штраф. Мораль же в том, что отсутствие собутыльника любители пива заметили лишь незадолго до моего возвращения. Оформлено это было приблизительно следующим образом: «Кепка есть, а его нет». При этом автор исторической фразы задумчиво мял в руках мою кепку, подкладка которой была расписана названиями всяческих богомерзких групп.

В таком ключе мы и проводим время до вечера. На самом деле всё вполне неплохо, привычно и временами смешно, но когда начинают сгущаться сумерки, я понимаю, что концерт нужно понемногу заканчивать. Выпито уже прилично, шашлык не лезет в глотку, а перспектива вырубиться на глазах весёлой компании меня совершенно не привлекает. Нет сомнений, никто не бросит боевого товарища в лихую годину, его возьмут под руки и препроводят на маршрутку да ещё и доведут до дома. Но нет, сегодня это не вариант, сейчас я хочу немного покоя и одиночества с каким-нибудь звучащим из наушников эмбиентом. Народ пытается меня задержать, однако делает это без особого энтузиазма, сказывается накопившая за день усталость вкупе с выпитым и съеденным. Есть подозрения, что и они начнут собираться в обратную дорогу где-то через полчаса после моего ухода. Хотя как знать, Мэд, например, настроен весьма решительно, завтра выходной, так что есть перспектива послушать пару дней спустя очередные эпические истории о ночных похождениях бравых рокеров. Хорошо, что хоть спутницы мужской части компании всё же предпочитают себя блюсти. Происходит привычный ритуал прощания, не менее привычное «на коня», и вновь тропинка ведёт меня к шлагбауму, под ногами хрустит гравий, и вот я опять стою у магазина. По времени должен успеть, как-то не улыбается одному ловить машину до города. В ожидании я набираю в горсть кучу мелких камешков и методично начинаю обстреливать непонятного назначения столб у обочины. Количество попаданий удручающе низкое, но дело ведь в самом процессе, не так ли? Кроме меня на бетонной площадке нет никого. Я продолжаю обстрел столба, периодически наклоняясь за новой порцией боеприпасов, и представляю себя главным героем своего ещё не написанного рассказа «Мизантрополис-Медузалем», ожидающего поезд. «Misantropolis» – это песня великой шведской группы Tiamat, «Medusalem» – название свежего хита не менее почитаемых мной португальцев Moonspell. Вот такие вот интернационал и дружба народов. Мой старый друг Трикстер как-то написал песню про ржавый поезд, курсирующий между этими двумя городами. Мне весьма понравилась идея, и я решил наваять очередной опус. Концепция успела в общих чертах сложиться в голове, а потом наступили тёмные века разума, и написание пришлось отложить до лучших времён. Но не беспокойтесь, я вижу ваше нетерпение и готов поделиться сюжетной линией. Вам любопытно, да и мне тоже хочется поговорить в ожидании маршрутки, чему немало способствует адская смесь из сидра, виски и водки. Устраивайтесь поудобнее и слушайте. Пророки, футурологи и любители антиутопий оказались, в итоге, правы. Ядерная война таки тряхнула мир, изрядно переполовинив население планеты и полностью перекроив геополитическую карту. Мизантрополис представляет собой технократическое государство-город. С довоенных времён в нём сохранились некоторые продвинутые технологии, но пользоваться ими имеют право только члены правительства и службы, ответственные за поддержание порядка. Очень жёстко контролируется общественная, духовная и личная жизнь людей. Всем нужно пахать от зари до зари во имя царства благоденствия, атеизм возведён в культ, в качестве развлечения некое подобие телевидения, сплошная идеология, что и понятно. Поощряется стерилизация, с ресурсами в Мизантрополисе не очень, к тому же нет никакой связи с другими подобными поселениями, если те, конечно, существуют. За пределами города начинаются пустоши, там радиация и мутанты. В общем, такая себе помесь Оруэлла, «Бегущего человека» Кинга и компьютерной игры Fallout. Ходят слухи об уцелевших довоенных книгах, но большинством они воспринимаются как миф. Тем не менее, всем известно, что за хранение такой литературы вам будет кирдык. Ещё одной местной легендой является таинственный Медузалем, город, лежащий где-то за пустошами. Поговаривают, что там чистые вода и воздух, на солнце можно появляться без защитных костюмов, и никто не запрещает женщинам рожать. Кое-кто даже утверждает, что иногда туда с секретной станции в Мизантрополисе отправляется поезд, но чтобы попасть на него, нужно сделать что-то очень важное для города и правительства. Главный герой рассказа, назовём его, скажем, Алекс Кросс, не слишком верит в эти рассказы. Ему девятнадцать лет, и он, не разгибаясь, работает на конвейере, думая лишь об отдыхе и еде. Однажды Алекс приходит к своей лежащей при смерти бабушке. Той немногим больше пятидесяти, но не мне вам рассказывать, как сокращается продолжительность жизни в суровых условиях пост-ядерки. Женщина передаёт внуку несколько тайно хранимых книг, просит нести память о былых временах и вскоре умирает. Описание мучений несчастной прилагаются, законы жанра надо соблюдать. Сначала парень подумывает сдать запрещённую литературу куда надо, но любопытство пересиливает. Кросс понимает далеко не всё из прочитанного, но одна книга просто пленяет его воображение. Из неё он узнаёт, что Медузалем существует на самом деле, разве что в книге он называется Jerusalem, но две буквы сути дела не меняют, все остальные детали описания сходятся. В тексте есть незнакомые слова, и Алекса несколько смущает, что в городе текут реки из мёда и молока, но свидетельства древних не могут лгать. С тех пор наш герой становится одержимым мыслью попасть в Медузалем. Однажды он случайно выясняет, что несколько работающих вместе с ним на конвейере мужчин готовят заговор с целью свержения существующего порядка. Не спрашивайте меня, как он об этом узнал, и как заговорщики собирались осуществлять свои планы. Разберусь по ходу дела, если, конечно, когда-нибудь всё же решу воплотить свою идею. Кросс, на самом деле неплохой парень, мучается дилеммой: воспользоваться шансом осуществить свою мечту, или же предать товарищей. Он проводит несколько бессонных ночей, а потом отправляется в нужное ведомство и сдаёт всех заговорщиков. Удивительно, но ему действительно предлагают перебраться в Медузалем в качестве награды за бдительность и наличие гражданской позиции. Кросс на седьмом небе. Ранним утром его привозят в какое-то очень мрачное место и грузят в поезд, состоящий из локомотива и единственного вагона. Снаружи всё это выглядит весьма внушительно – броня, оружие, воздушные фильтры (ехать-то через пустоши), внутри же всё напоминает наши пригородные электрички. Ржавчина, жёсткие лавки, жуткая грязь. Вместе с Кроссом едут ещё человек тридцать. Дорога занимает несколько суток, в течение которых они питаются концентратами и запивают их мерзкой тёплой водой из рукомойника в туалете. В вагоне есть непробиваемые окна, но смотреть в них нет никакого смысла. Снаружи однообразный выжженный пейзаж без всяких признаков жизни, к тому же, поезд идёт слишком быстро, чтобы можно было разглядеть детали (привет Чарли Чу-Чу и бесплодным землям из «Тёмной башни» вездесущего Кинга). Понемногу едущие в поезде знакомятся и рассказывают друг другу свои истории. Собственно, в них и заключается соль рассказа. Почти все эти люди доносчики и предатели, как и Кросс, есть лишь несколько талантливых изобретателей, что-то там радикально улучшивших в производстве. При этом большинство рассказчиков вызывают не отвращение, а скорее жалость, настолько жуток мир, в котором им выпало жить. Истории перемежаются разговорами о прекрасной жизни, которая ждёт всех в Медузалеме. Наконец, поезд приближается к пункту назначения. Скорость движения снижается, и пассажиры видят в окна величественный и пугающий город. Здесь всё серое, и небо, и огромные каменные здания. В центре возвышается совершенно невероятных размеров строение в виде жуткого монстра со змеями вместо волос. Поезд останавливается, и внутрь входят люди в странной чёрной форме с закрытыми масками лицами. Они выталкивают дубинками ничего не понимающих пассажиров из вагона и загоняют их в грузовые машины без окон. После долгой дороги несчастных выпускают наружу и под конвоем ведут куда-то по необъятному двору. В конце его – то самое циклопическое строение в виде монстра, по всей видимости, какой-то храм. Пленников заводят в подвал и помещают в одиночные камеры. Несколько дней Кросс проводит в полной темноте, питаясь похлёбкой, которую два раза в день ему передают в отверстие в двери. Когда Алекс уже находится на грани помешательства, за ним неожиданно приходят всё те же неизвестные в масках и ведут за собой. Он оказывается в помещении, больше напоминающем каземат или пыточную камеру. Перед ним за столом сидит устрашающего вида тип (внешность домыслим позже). Он спрашивает Кросса, как тому удалось получить пропуск на поезд. Узнав ответ, тип в лучших традициях хоррор мувиз открывает Алексу правду. Уже много лет городом правит отвратительное отродье, что-то вроде Медузы Горгоны, обладающее неограниченной властью. Откуда взялся монстр, читатель пусть догадывается сам, в крайнем случае всегда можно списать на радиацию и мутации. Существует культ Медузы, неотъемлемой частью которого являются человеческие жертвоприношения. Выясняется, что жрецы культа имеют связь по радио с несколькими городами, подобно Мизантрополису страдающими от перенаселения. Из них регулярно отправляют в Медузалем человеческие излишки, от которых избавляются под различными предлогами, взамен же получают технику и продовольствие. Некоторых из прибывших таким образом в город оставляют в живых, если они являются ценными специалистами, остальные идут на корм правительнице. В последней сцене двое в масках тащат Кросса по тёмному коридору, в конце которого открывается дверь. Снаружи доносится ужасное шипение. Занавес. Вот вам и третья моя любимая тема в литературе, о которой я как-то забыл упомянуть в своих утренних размышлениях, вероятно, в предвкушении первого за день глотка сидра. Беспомощность человека, попавшего в жернова судьбы, и неизбежная конечность бытия – ну разве это не страшно? Дело не столько в том, что молодой парень из Мизантрополиса сдал системе своих товарищей, сколько в наличии самой ситуации. Нас кидают в мир, ни о чём не спрашивая, и мы барахтаемся в нём, как можем. Кому-то везёт родиться в богатой семье, и такие люди имеют все шансы прожить беззаботную жизнь, хотя есть и другие вероятности, например, стать жертвой народного гнева. Кто-то опускает руки и уходит на дно, некоторые подобно знаменитой лягушке беспрерывно сучат ногами, сбивая молоко в масло, и выбираются на поверхность. Ты можешь выйти из дома и попасть под нож маньяка или оказаться в концлагере. Шикзаль, как говорят наши немецкие друзья. Итог же у всех один, никому не ведомо, есть ли хоть что-то в этой черноте, и потому мы упорно стараемся как можно больше отхватить в объективной реальности. Или от всего отморозиться, каждый решает сам. Степ, я его уже сегодня вспоминал, тот самый бывший мудрый басист «Света в тёмном царстве» как-то рассказал мне одну притчу. Возможно, это исторический факт, хотя больше похоже на идеалистические измышления потомков. Короче, Александр Македонский завещал, чтобы к могиле его несли на носилках со спущенными с них руками. Последнее должно было символизировать, что туда ты с собой ничего не заберёшь. При этом чувак всю жизнь занимался завоеванием чужих территорий. Опять парадокс. Тёзка великого полководца господин Градский однажды сказал в какой-то телепередаче: «Те, кто знают, что умрут, делают всё, чтобы об этом забыть, в том числе занимаются творчеством. Остальные счастливее, они пьют водку, гуляют с девками и не парятся». Цитата, разумеется, приведена весьма приблизительно, но вы поняли. Что получаем в итоге? Пока что только черноту, которая рано или поздно безвозвратно поглотит всё прекрасное, что есть в нашем мире. Это несправедливо и больно, и единственная надежда остаётся на высший разум, творца, бога или чёрта, всё равно, лишь бы все наши поступки и движения души легли в конечном счёте в нужные ячейки. Но космос молчит, я знаю, что иначе не может быть, какой смысл в истине, если тебе её преподносят на блюдечке, и всё же от понимания этого не легче. И начинается декаданс, пьянство, богохульства в микрофон, за которыми почти не различим шёпот. «Я не слышу тебя, дай мне хоть капельку уверенности». Собственно, Алекс Кросс – это имя, которым я собирался назвать центрального персонажа повести, которую уже точно никогда не напишу. Оно нравилось мне, нравилось самим сочетанием звуков, и было бы кощунственно не использовать его хотя бы где-то. Чуваку тридцать три, у него любимая работа, жена и дочь, в которых он не чает души (да содрогнутся англофоны от столь совковой конструкции, да и не пошли бы они все на). Внезапно ему начинают сниться безумно реалистичные сны. Кроссу является ангел, который рассказывает ему, что на самом деле он – божий сын, мессия номер два, разве что с противоположным знаком. Вся дрянь человечества в очередной раз утомила бога, но в присущей ему манере он решил дать своим творениям ещё один шанс. Мистер Алекс Кросс является бомбой замедленного действия, носителем апокалипсиса. Ему суждено потерять всё, что он любил, будучи обычным человеком, бродить среди людей и впитывать их злобу, ненависть и прочие прелести бытия. Если в течение года он сможет удержать себя от эмоций и не выпустить наружу несущую гибель миру энергию, мы вновь обретём спасение и отпущение грехов. Кросс последовательно прибегает к услугам психолога, психиатра, таблеткам, даже пытается подсесть на наркоту. От него уходит жена, забрав с собой ребёнка, его выгоняют с работы. Мессия продаёт квартиру, кладёт вырученные деньги в банк, за гроши снимает жалкую каморку на окраине и, вооружённый кредиткой, погружается в неведомые ему доселе тайны жизни мегаполиса. Однажды он знакомится с маленькой девочкой из семьи алкоголиков, которая постепенно становится его лучшим и единственным другом. Все остальные давно повесили на Алекса клеймо шизофреника и разошлись по своим делам. Кросс собирается с помощью денег убедить горе-родителей отказаться от ребёнка. Он хочет стать её опекуном и видит в этом спасение для мира. Уверенным шагом мой друг Алекс Кросс входит в полуразрушенный дом в бедном квартале и слышит детский плач. На сетчатке его глаз навсегда отпечатывается, как пьяное животное весом в сто килограмм одним движением руки посылает исхудавшее тельце девочки в стену комнаты. Ногти Мессии врезаются в его ладони, и следом за этим четыре всадника, пробудившись от долгого сна, пришпоривают своих коней, неся с собой гибель миру.

Нужный мне транспорт подходит к остановке в тот самый момент, когда мир уже задыхается, захлёбываясь в крови невинных. Будучи решительно настроенным прервать (в худшем случае подольше растянуть) его агонию, я стремительно запрыгиваю внутрь. Есть подозрения, что высшие силы не прочь вознаградить меня за спасение всего сущего, ибо в маршрутке обнаруживается несколько свободных кресел, включая одиночное место в самом конце салона. Воодушевлённый этим зрелищем, я направляюсь к столь милому сердцу сиденью. Знающим людям не нужно объяснять, как это классно расположиться сзади всех, вытянуть усталые ноги и заполнить уши чем-то атмосферным. Пусть сегодня это будет Arcana со своим «Dark age of reason». Идеальное название для альбома, слушая который не хочется ни о чём не думать. Неспешный мрачный дарк-эмбиент, средневековье и мистика, тексты про увядание жизни и возвышенную неземную любовь. Блин, ну не получается у меня сегодня не думать, хоть ты тресни. Средневековье, служение даме сердца, поверженные в её честь драконы и великаны… Всё это, конечно, нехилый источник вдохновения, только вот как быть со всем остальным, со всеми этими жирными звероподобными феодалами, вытворявшими со своими крестьянками такое, что у нормального человека просто не укладывается в голове? Днём он прижимает к груди шарфик, брошенный нежной ручкой на ристалище, и это совершенно не мешает ему пользоваться тем же вечером своим правом первой ночи. И это, заметьте, при том, что он ещё и женат. А кругом грязь, вонь, дикость и невежество. Вот такая песня о любви, которую действительно лучше не петь. И вот, мои любезные внутренние собеседники, мы снова возвращаемся к плюсам и минусам, потерям и достижениям. Одиннадцать лет назад я точно так же ехал по дорожному асфальту летним вечером. В тот раз мой путь лежал к женщине, которую я не любил. С Пьюрити мы познакомились в неком арт-кабаке на презентации книги одного моего шапочного знакомого. Как выяснилось впоследствии, ни я, ни она не были фанатами подобных мероприятий. На тот момент я изнывал от скуки и легко повёлся на приглашение Трикстера сходить развеяться, соблазнённый перспективой халявных напитков. Пьюр пришла со своим гражданским мужем, фотографом, которого пригласили за умеренную плату пощёлкать мероприятие. На тот момент их отношения уже дали основательную трещину. Недосупруг, достаточно интересный парень, судя по её рассказам, был типичным бабником, то ли по своей природе, то ли ещё не успевшим достигнуть возраста, когда начинаешь различать настоящее и лабуду. Пьюр же напротив всегда была склонна растворяться в мужчинах. Под конец он уже особо не скрывал свои измены, они перестали жить вместе, хотя и встречались несколько раз в неделю. Его вполне устраивало такое положение вещей, она же цеплялась за любую возможность удержать былые чувства. Мы столкнулись с ней на выходе, куда оба вышли перекурить, пока её спутник резво клацал своей камерой. Я, находясь уже в некотором подпитии, не мог не воспользоваться возможностью обсудить глобальные вопросы бытия с симпатичной девушкой. Вы, вероятно, знаете, как это бывает: в подобных разговорах узнаёшь о собеседнике больше, чем о некоторых знакомых, с которыми общаешься пять-шесть раз в год на протяжении нескольких лет. Не буду рассказывать вам байки, внешность имеет для меня значение, но если за оболочкой я не чувствую содержания, то тут же обламываюсь, и ни за какие коврижки уже не стану продолжать беседу, сославшись, например, на невозможность долго напрягать голосовые связки. Пьюрити оказалась весьма неглупой девушкой с двумя высшими образованиями (она была старше меня на три года). В итоге мы даже обменялись телефонами. Проснувшись на следующее утро, я поймал себя на том, что совсем не прочь ей позвонить, более того с течением времени это желание только усиливалось. В итоге я набрал её номер под предлогом консультации по какому-то вопросу, связанному с социологией (одна из её специальностей). Стратегия была шита белыми нитками, но кого это беспокоит, если оба заинтересованы в продолжении общения? Мы встретились в знакомом мне баре, хорошенько приложились к вину, а потом я провожал её до остановки. Маршрутки к тому времени уже перестали ходить, наличности у неё с собой почти не было, адрес ближайшего банкомата никто не знал. Я дал ей денег на такси. Она клятвенно заверила меня, что вернёт их в ближайшее время, я, естественно, встал в позу альфа-самца, в общем, ничего нового в подлунном мире в этой области не придумывали уже очень давно. На следующий день раздался её звонок. Я предложил альтернативный вариант, угадываем с одного раза, и дааааааа, вы абсолютно правы, конечно же пропить всю сумму. Она, похихикивая, согласилась. Дальше всё развивалось по закономерному сценарию: интеллектуальные беседы, обмен смешными и не очень воспоминаниями, обсуждение любимой музыки и литературы. Я совершенно не собирался торопить события, это не в моих правилах, да и вообще есть большой кайф в недосказанности, когда ты знаешь, что рано или поздно всё станет на свои места, а сейчас можно просто наслаждаться флиртом, никуда не спеша. В конечном счёте, одним вечером мы выпили больше обычного и внезапно стали целоваться прямо посреди улицы. Щепетильная Пьюрити в тот же вечер позвонила своему номинальному супругу, который был только рад такому развитию событий. Эйфория длилась примерно месяца полтора. Радовало всё, даже иногда мучившая меня бессонница, необходимость вставать рано утром и плестись в НИИ, где ждала исключавшая какой-либо элемент творчества работа. Не могу сказать, что мы проводили вместе каждую свободную от дел минуту. В этом отношении я специфический тип, у меня более мужское, читай эгоистичное отношение к отношениям (невольный каламбур, сорри). Мне хватает знания того, что я с кем-то, я люблю проводить время в кайф с объектом страсти, но в быту предпочитаю оставаться один. Может быть из страха того, что чувства очень быстро растворятся в повседневности, и останется только рутина, которой надо всячески избегать. Не знаю, я привык к одиночеству и плохо представляю себе ежедневную жизнь вдвоём. Вы скажете, что я просто ещё не нашёл своего человека, но я боюсь, что дело совсем в другом. Мне никто так не интересен, как я сам, и пытаясь обрести в любви смысл, я только бессильно бьюсь о стенки сосуда, в котором заключено моё «я». Пьюрити совершенно не стремилась получить надо мной полный контроль, она не предлагала мне к ней переехать, хотя жила сама в просторной квартире. Я приезжал два-три раза в неделю, пил коньяк, мы могли сходить на прогулку вечером, посмотреть вместе музыкальные каналы. Иногда она просила меня рассказать ей что-то перед сном. Я всегда выполнял её просьбы, хотя мои истории получались несравнимо более драматичными и убедительными, когда ваш покорный слуга пребывал в нетрезвом виде. Самое интересное, что я практически ничего не спрашивал о её прошлом, хотя о себе рассказывал очень много. Это одна из тех вещей, за которые мне действительно стыдно. Можно понять пьянство и дебоширство, но не глухой эгоизм по отношению к тому, кто испытывает к тебе чувства. Впрочем, нельзя сказать, что я не старался, да и опыта тогда у меня было маловато. А потом я познакомился с Лайт, старой подругой, почти сестрой Брайта, моего хорошего товарища, работавшего в том же НИИ. Красивая, раскованная, словно бы парящая над обыденностью, она сразу привлекла моё внимание. Мы нечасто общались, но я старался использовать любую возможность, чтобы увидеться с ней. Не уверен, что она знала о моём к ней отношении. Я тщательно его маскировал, хотя говорят, что женщины всегда чувствуют подобные вещи. Пьюрити я не говорил ни слова. Это была странная жизнь, своего рода помешательство, раздвоение личности. Просыпаясь по утрам рядом с Пьюр, я неподвижно лежал на кровати, мучаясь чувством вины, не в силах принять решение. К вечеру я обычно напивался и гальванизировал то, что было в самом начале, но быстро куда-то ушло. На пике своих моральных терзаний я переспал с Блэйд, и это второй поступок, который я до сих пор не могу себе простить. Два дня спустя я очнулся утром на смятой простыне в своей квартире. Мне снился сон, нечто безмерно важное, но я не мог вспомнить ни одной его детали, как ни старался. Немного приведя себя в порядок, я позвонил Пьюр и попросил о встрече. Думаю, она обо всём догадалась, услышав мой голос. В бар я пришёл раньше назначенного срока и к её приходу успел выпить два пива. Она плакала, говорила, что любит меня, и обвиняла во всём, в чём только можно. Я пытался что-то говорить, но слова упорно не хотели связываться друг с другом, и тщательно распланированный разговор летел ко всем чертям. Пьюрити ушла, а я остался в баре и до вечера накачивался алкоголем. Самым страшным была охватившая меня эйфория, чувство безграничной свободы, когда ты не в состоянии даже задуматься о боли, которую причинил другому человеку. Всё это время мне явно не хватало драмы, и вот я получил искомое. Приходится признать, что в моём случае о долгоиграющих отношениях можно говорить только применительно к людям, с которыми непросто, а порой и откровенно трудно. Ещё я понял, что на самом деле ничего не собирался строить с Лайт, мне просто хотелось жить в своё удовольствие, пить, играть музыку и надоедать друзьям своей философией. Вскоре Лайт переехала, и с тех пор мы с ней ни разу не виделись. Год спустя я встретил на улице Пьюрити в компании буржуйского вида мэна. Мы немного пообщались, пока он ходил за сигаретами. Она рассказала, что вскоре они собирались пожениться. Я испытывал облегчение, смешанное с ревностью собственника. Мы и сейчас перезваниваемся на праздники, желаем друг другу всяческих плюшек и кратко рассказываем о своих делах. Это общение людей, которых что-то когда-то связывало, а теперь у них даже нет желания хотя бы изредка видеться лично. Так бывает, и это очень грустно. Вдоволь напившись и нафилософствовавшись, я вернулся к работе. Всё потекло в привычном русле с одним только «но». С того времени я стал общаться с женщинами исключительно в дружеском контексте, даже не рассматривая возможность завести отношения. Несколько случайных, ни к чему не обязывающих встреч в постели в невменяемом состоянии не в счёт. Казалось, что-то умерло во мне, и так могло бы продолжаться всю жизнь, если бы не… О, нет, как же хочется выпить!

Постойте, постойте, я ведь совершенно забыл о недопитой бутылке сидра в рюкзаке. На небесах или в аду кто-то всё же любит меня, это бесспорно. Я делаю ооочень глубокий глоток, а следом ещё восемь умеренных. Всегда предпочитал нечётные числа чётным. Эффект наступает практически мгновенно, а с ним и бурная жажда деятельности. Мы как раз проезжаем мимо центрального бульвара, где по вечерам собираются любители потерзать гитару с целью заработать немного денег на нехитрую выпивку. Мой джембик придётся там как нельзя кстати, тем более что я не собираюсь претендовать на кровно заработанное музыкантским потом. Расплачиваюсь с водителем и, подгоняемый алкоголем, выскакиваю наружу.

Как всегда вечером на бульваре полно народа. Основную массу составляют держащиеся за руки парочки, родители с детьми, неторопливо совершающие моцион, компании подростков, скейтеры, роллеры и, конечно же, лабухи. Между прочим, иногда попадаются весьма достойные товарищи, да и вообще уличные музыканты мне значительно ближе, чем многие профессионалы. Такие, например, как кавер-бэнды, без меры расплодившиеся в последнее время на просторах нашей много чего повидавшей страны. Они снимают в ноль Эй-Си/Ди-Си или Металлику, делают себе такие же причёски, соответственно одеваются, свет, звук, но на деле получается зелёная тоска. Творчества здесь практически нет, одна коммерция. Впрочем, каждый зарабатывает как умеет, чего это я в самом деле. Просто хочется верить, что возвращаясь вечером после очередного шоу домой, кто-нибудь из этих каверщиков снова расчехляет инструмент, одевает наушники и полночи импровизирует себе в кайф. Короче, не успеваю я пройти и тридцати метров, как натыкаюсь на двух молодых пацанов с гитарами, восседающих на скамейке в окружении друзей и остановившихся послушать прохожих. В лежащем на земле гитарном футляре мелочь и несколько купюр. На пиво хватит. А вот и само пиво, несколько двухлитровых бутылок стоят под скамейкой, призывно поблёскивая в свете ближайшего фонаря. Судя по репликам и поведению собравшихся, этим ёмкостям надолго оставаться без внимания не приходится. Сами гитаристы, по видимости, тоже не отказывают себе в употреблении живительной влаги. Один из них периодически забывает слова Чижовской «О любви», останавливается и прикладывается к горлышку, не иначе надеясь освежить память. Второй пытается играть соляки, получается не очень, при этом никакого отвращения происходящее не вызывает. Публике явно плевать на некоторую нестройность исполнения, как, впрочем, и самим исполнителям. Жара немного спала, пиво хмелит голову, и вообще субботний вечер это лучший повод для хорошего настроения. Ну что ж, пиво так пиво, странно было бы увидеть здесь сидр. Кстати, на бульваре потребляют все, однако стражи правопорядка предпочитают активно не замечать уличное пьянство, здесь это что-то вроде неписаного закона. Демократия, чтоб её.

– Чуваки, а как насчёт вам подыграть, – я демонстрирую извлечённый из рюкзака инструмент, – сто лет на воздухе не лабал.

Предложение немедленно получает одобрение. Я устраиваю чресла на скамейке, и мне немедленно подносят пластиковую тару с плещущейся внутри жидкостью. О, вот это по-нашему, я явно попал в компанию правильных людей. Я надолго припадаю к вожделенному сосуду, ощутимо уменьшив его содержимое, и приступаю к делу. Играется с пацанами забавно. Ритм как-то дисциплинирует их, и мы выдаём несколько вполне пристойно сыгранных вещей, ничего неожиданного, зато с душой. Паузы между песнями используются более чем продуктивно, так что минут через двадцать я уже чувствую себя рок-звездой мирового масштаба на фестивале где-нибудь в Доннингтоне. Всё происходит вполне предсказуемо, но от этого не менее весело. Особенно радуют зрители. Чего стоит одна только семейка любителей восточных танцев. Мама с папой годков сорока, несомненно успевшие уже поднять себе настроение горячительным, и их дочка, очаровательное создание лет одиннадцати, долго слушают нас, а потом мать семейства берёт меня в оборот. Её словоохотливость, подкреплённая спиртным, может несколько вывести из равновесия, но я невозмутимо и даже с некоторым интересом внимаю её речам, сказывается приблизительно одинаковая кондиция. Я узнаю, что дочка их три года танцует в какой-то студии, участвует в соревнованиях (следует подробное перечисление побед), планирует в дальнейшем заниматься этим профессионально. Мне сообщают, что я хорошо играю на дарбуке (ошибку можно простить уже за то, что человек вообще знает такие слова), советуют открыть свою барабанную школу и дают рекомендации по раскрутке. В особо экстатичных местах своего спича знаток ударных инструментов поворачивается к мужу, который подтверждает её слова междометиями, больше всего напоминающими мычание. Заканчивается всё моим соляком, под который девочка исполняет некое подобие танца живота. У меня берут номер телефона, клятвенно обещают набрать на следующий день, наконец, безумная семейка растворяется в темноте. Следом моим вниманием завладевает один из друзей музыкантов. На нём джинсовая безрукавка на голое тело с намалёванной на спине буквой «А», драные джинсы, куча булавок и побрякушек. Дополняют всё бритые виски. Короче говоря, панки хой во всей своей красе. Чувак несколько косноязычно начинает живописать мне свои запутанные отношения с девушкой. Эпичности его рассказу не занимать, уверен, если бы Гомер мог, он с радостью взял бы у юного анархиста пару уроков по нагнетанию драматизма. «Я ей, будешь со мна встречаться, она, типа, ни фига, и тут я бритву достаю и прямо при ней по руке хреначу, она орёт, короче, начали мы встречаться». Я в панике перебираю в голове способы прервать его монолог, но по ожесточённому лицу сказителя видно, что остановить его может только бульдозер. Меня спасает неожиданно раздающийся звонок телефона. Я демонстрирую панку вибрирующую трубку, отхожу от него как можно дальше и смотрю на экран. «Вот те раз, и снова Базз», – всплывает в мозгу идиотское двустишие. С чего бы это ему понадобилось звонить мне так поздно? Добро бы пил, тогда ещё понятно, так ведь много лет уже даже не нюхал. Нажимаю на кнопку вызова. Выясняется, что мастеру художественных росписей пришла в голову гениальная идея пригласить меня на следующий день прогуляться по развалам барахолки, где за смешные деньги можно приобрести вполне годные сидишки. Впрочем, диски это лишь предлог для общения. Чувак, похоже, искренне озабочен моим нынешним состоянием, да и вообще наши нечастые встречи всегда проходят весьма информативно. В последний раз, шляясь по всё той же барахолке, мы в сотый раз говорили о творчестве. Базз сказал, что писать некоторые вещи в нетрезвом состоянии, как это делаю я, нечестно по причине наличия допинга. Я резонно возразил ему, что литература и спорт это разные вещи. Я ведь ни с кем не соревнуюсь, а алкоголь в небольших количествах только помогает яснее формулировать вещи, с которыми сталкиваешься ежедневно. Честность в творчестве вообще вопрос неоднозначный. Например, представьте, что какое-то из великих произведений мировой литературы никогда не было написано. У вас есть возможность издать его под своим именем, получив славу и бешеные гонорары, либо же похерить, не дав миру открыть для себя шедевр. Все скажут, что надо публиковать. Так-то оно так, а вот интересно было бы копнуть и выяснить чего там больше, любви к искусству или жажды известности? А ещё есть ответственность творца перед почитателями. Напишешь ты что-нибудь, а твои фанаты возьмут топоры в руки и пойдут пластать направо и налево обгаженных тобой в последнем романе. А с другой стороны разве можно сдерживаться и анализировать, если из тебя просто-напросто прёт? Вот так мы можем говорить часами. В общем, я поддерживаю предложение, хотя и знаю, что утром буду об этом жалеть, мучаясь от сушняка и головной боли. Базз интересуется, где я нахожусь, и, получив ответ, некоторое время распространяется о вреде алкоголя для физического и душевного здоровья. «Занялся бы ты чем-то, с парашютом прыгнул, а лучше девушку нашёл», – советует мне умудрённый опытом друг. Я отшучиваюсь. На самом деле он прав, только вот не умею я заставлять себя заниматься тем, в чём не чувствую потребности. Ну, а девушки… О девушках потом, может и не сегодня, если всё хорошо сложится. Мы прощаемся, и я возвращаюсь в мирскую жизнь. Тем временем гитаристы уже начинают чехлить инструменты. Всё правильно, уже довольно поздно, да и день выдался крайне насыщенным. Я пожимаю всем руки, делаю прощальный глоток и отправляюсь в последний на сегодня поход на небо. Там меня ждёт кровать и сон без сновидений. Я знаю, что пробуждение будет тяжёлым, но до этого пока далеко, и спасибо ещё раз, миссис О`Хара.

Никогда не знаешь, когда именно твоя внутренняя защита даст сбой, несмотря на всё выпитое за день и нечеловеческую усталость. К этому просто надо быть готовым, как и к самым безумным жизненным изгибам, ожидающим тебя за поворотом, в который ты привык не задумываясь вписываться. Плотину прорывает, воспоминания захлёстывают сознание, и я обречённо отдаюсь им, медленно шагая по уличной брусчатке. Впервые мы столкнулись с ней полтора года назад возле кафедры. Когда-то она окончила институт, в котором я сейчас работаю, год проучилась в аспирантуре, а потом вышла замуж за иностранца и уехала с ним в Европу. Там она продолжила обучение по специальности и стала преподавателем культурологии в университете. К нам она попала по программе обмена опытом, предполагавшей, что в течение трёх семестров иностранные преподаватели читают лекции нашим студентам и наоборот. Не скрою, я сразу обратил на неё внимание. На вид ей можно было дать не больше двадцати семи, хотя на самом деле она была моей ровесницей. Она заходила на кафедру, я открыл перед ней дверь, наши взгляды на секунду встретились… Я никогда не верил в любовь с первого взгляда, во все эти жёлтые цветы и выскакивающих из переулка убийц, но что-то дрогнуло в тот момент у меня в груди, что-то давно забытое. Я ненавязчиво навёл справки и поймал себя на том, что испытал разочарование, узнав кем была новенькая. Тем не менее, мы стали общаться. Я чувствовал себя полным идиотом, школьником, старающимся как можно чаще оказываться в местах, где вероятнее всего можно встретить объект его воздыханий. В моём случае это были университетская кафешка и курилка. Она легко шла на контакт, и я с удовольствием отвечал на все её вопросы по поводу жизни в ВУЗе. На третьей встрече мы перешли на «ты». Меня удивляло, что в ней совершенно не чувствовалось отстранённости человека, впервые попавшего на родину после долгих лет жизни за границей. Она действительно ни разу не возвращалась домой с момента отъезда. Родители её переехали в город, где она жила с мужем и трёхлетней дочерью, и сейчас наслаждались заслуженным отдыхом. В нашей стране им светили бы нищенская пенсия и прозябание в компании таких же никому не нужных стариков. Она поддерживала общение с несколькими школьными подругами по интернету, художественную литературу предпочитала читать на родном языке и старалась быть в курсе происходивших у нас событий. Ни разу я не слышал от неё о том, как всё неправильно на её родине, что там рай, а здесь ад, как спел когда-то Чиж. Мы вообще редко говорили о внешнем мире за исключением факультетских дел. Нам значительно больше нравилось обсуждать любимые книги и фильмы, спорить о том, что круче, психоделика шестидесятых или тяжеляк девяностых. Это было похоже на наваждение. Меня тянуло к ней, хотя я и понимал, что никаких отношений между нами не могло быть. Она стала мне сниться. Глупые детские сны, в которых мы гуляли по осеннему парку под чистым синим небом и швыряли друг в друга листьями. Просыпаясь посреди ночи, я нашаривал на столике возле кровати блокнот и первым попавшимся под руку огрызком карандаша писал стихи заваливающимися на бок буквами. У меня вошло в привычку каждый день писать ей смешные сообщения, какие-то дурацкие хохмы по мотивам предыдущих разговоров. Она всегда отвечала, и я каждый раз вздрагивал, услышав звук сигнала, возвещавшего о приходе смс. Я перестал выключать телефон ночью в надежде, что ей может внезапно захотеться что-то мне написать. Она снимала комнату в пятиэтажке в четырёх кварталах от моего дома, и после работы мы садились на одну и ту же маршрутку. Вскоре мы стали ходить пешком. Разговоры всё больше затягивали нас, и это была возможность оттянуть момент расставания. Несколько раз возникали мысли о необходимости совместного распития напитков. Впервые это произошло в её квартире на день факультета. Всё было совершенно спонтанно, мы просто незаметно улизнули после праздничного концерта. Нашего отсутствия никто не заметил. Она жила в небольшой уютной комнатке с окнами, выходящими во двор. Там почти не был слышен городской шум, и это создавало какую-то невыразимо чарующую атмосферу. В тот день мы выпили немало вина, и она неожиданно стала рассказывать мне о себе, о том, что достигла в жизни всего, о чём только можно мечтать, но по-прежнему чувствовала себя неудовлетворённой. «Чего же тебе на самом деле хочется?», – спросил я тогда. «Если бы я знала», – тихо ответила она, наклонив голову и поправляя выбившуюся из за уха прядь волос. В тот момент мне безумно захотелось её поцеловать, но вместо этого я лишь наполнил бокалы. Три дня спустя мы сидели уже у меня. Никакого повода не было, просто в воздухе сгустилось предчувствие чего-то прекрасного и ужасного одновременно, непоправимого поступка, который невозможно было не совершить. Весь день до её прихода я чем-то пытался заниматься, покупал продукты и напитки, листал страницы, не вникая в смысл слов, и над всем этим, казалось, висела глыба обречённости. Она пришла за пять минут до назначенного времени. Мы выпили, почти не притрагиваясь к еде, выпили ещё, и я начал рассказывать ей о себе, о том, что было одиннадцать лет назад и ещё раньше, вплоть до самого детства. А потом в один миг нас просто бросило в объятия друг другу. Я даже не могу назвать это страстью: два истосковавшихся по теплу человека пытались слить свои тела воедино, чтобы граница между ними исчезла, а с нею и необходимость о чём-либо думать. Я обнимал её так крепко, что это вызывало боль, но она молчала и только смотрела мне в лицо безумными глазами.

Грей был единственным человеком, кому я рассказал тогда обо всём. Он приехал ко мне, долго и внимательно слушал, а потом сказал: «Ни о чём не думай, просто живи, у тебя есть время». Мне тоже так казалось, хотя, как я уже сегодня говорил, в действительности времени нет никогда. Больше о наших отношениях не знал никто. Порой мне безумно хотелось с кем-то поделиться своими страхами и сомнениями, но в целом я справлялся благодаря многолетней привычке держать всё в себе. С ней мы тоже не говорили о будущем, да и как это было возможно, когда никакого будущего для нас не существовало. Оставалось только настоящее, и мы заполняли его вином, многочасовыми разговорами и периодическими вылазками в близлежащие города. Именно там мы чувствовали себя свободнее всего. По возвращению неизбежно накатывала чернейшая меланхолия, отравлявшая наши встречи, даже секс превращавшая в боль. Потом мы опять пили, шептали друг другу нежности в темноте комнаты, и отчаяние ненадолго отступало. Временами, идя по улице, сидя в аудитории или трясясь в переполненной маршрутке, я почти физически ощущал, как безысходность струится по моим венам, отравляет кровь и жжёт изнутри. Жалею ли я о том, что мы могли бы сделать значительно больше вместе? И да, и нет. Всё происходило так, как оно происходило, и я думаю, что будь наша тогдашняя жизнь ещё более заполненной друг другом, сейчас нам было бы гораздо тяжелее. Последний месяц перед её отъездом стал адом. Я помогал ей собирать вещи, делал ксерокопии каких-то бумажек, и меня всё время не покидало чувство, что я по кирпичикам строю дорогу, ведущую в бездну. Последнюю ночь, которую мы провели вместе, она безостановочно плакала. Плакал и я, так же горько, как и одиннадцать лет назад, когда расставался с юношескими иллюзиями. Помню, как она вдруг прижалась ко мне и стала быстро-быстро говорить о том, что разведётся, выйдет за меня замуж, я получу гражданство, и тогда нас уже ничто не разлучит. Муж поймёт, родители примут, ребёнок тоже сможет меня полюбить, ведь меня нельзя не любить. Я кивал головой, чувствуя на щеках влагу своих и её слёз, и мы оба остро чувствовали всю бессмысленность произносимых слов.

Я не пошёл провожать её. Мы сказали всё, что могли, и смотреть на отъезжающий от станции автобус было выше моих сил. Потом я люто запил, вламывался посреди ночи в квартиры друзей, изливал им душу на кухнях, богохульствовал и рычал от бессилия. Первые несколько дней мы писали друг другу истеричные сообщения, клялись в любви, обещали, что будем вместе всегда, что бы ни случилось. Сейчас всё по-другому. Она переживает за меня, мне невыносимо думать, что у неё началась другая жизнь, в которой мне нет места. Иногда мои руки сами тянутся к телефону, и тогда я хватаю пачку сигарет и долго курю на парадной. Становится немного легче. На её редкие сообщения я отвечаю, что держусь, и я должен держаться ради её спокойствия, ради всего прекрасного, что между нами было. Порой мне хочется написать ей об отчаянии, в котором я без остатка растворяюсь бессонными ночами, но я всеми силами стараюсь этого не делать. И знаете, у меня даже получается, недаром ведь говорят, что человек – это такая скотина, которая может ко всему приспособиться. Я благодарен ей за всё, за то, что она была и останется в моём сердце теперь уже навсегда. Любой здравомыслящий двуногий скажет, что нужно постараться всё отпустить, поскорее забыть, извлечь нужные уроки и жить дальше. Всё это правильно, вот только что мне делать с пустотой внутри? Всем нам нужна любовь, без неё мы потеряны, мы пыль, которую гоняет ветер по брошенной жильцами квартире. Без любви внутри образуется полость. Ты можешь чем угодно заполнять пространство вокруг неё, но она остаётся. Надежда на то, что всё было не просто так, и когда-нибудь мы всё же снова обретём друг друга, это единственное, чем я хоть как-то могу её заполнить. Это подобно погремушке шута, внутри которой болтаются несколько высушенных горошин. Они дребезжат, и создаётся ощущение жизни. Я знаю, что большинство браков держатся лишь на тех вещах, которые стали общими для обоих за годы жизни вместе. Постоянно подогревать отношения, заново завоёвывать любовь бесконечно трудно, но я не хочу, чтобы было по-другому. Я не хочу, когда мне стукнет пятьдесят оказаться рядом с кем-то, пусть даже заботливым и беспроблемным, но лишь потому, что так легче прожить старость. Это мой манифест, моя глупая истина. Послушайте вы, все, кто в первый раз обнимает за плечи любимого человека. Не поддавайтесь иллюзиям, скажите ему, что рано или поздно всё пройдёт, и к этому нужно быть готовым. Или же боритесь за своё счастье, выцарапывайте его ногтями, выгрызайте зубами. Кто знает, может всё происходящее со мной это лишь необходимый жизненный этап, шанс что-то понять и поменяться. Завтра я поверну за угол и встречу там то, что так отчаянно ищу. Мне плевать на это, в моих книгах о таком не пишут, в моих песнях поют о другом. Это мой манифест. Сейчас я совершенно не представляю по каким рельсам двигаться дальше. В сущности, я счастливый человек, у меня есть дело, которое я считаю важным, любящие родители и друзья, умение радоваться творчеству и даже что-то делать в нём самому. Но всё же как быть с полостью, на дне которой перекатываются несколько сморщенных горошин? Или всё-таки абсолютное счастье нам заказано, и за роскошь быть не таким как все, всегда приходится платить немалую цену? Да и разве мы не стали бы разрушать себя, обретя это самое абсолютное счастье, разрушать просто потому, что больше уже не к чему стремиться? Скажи, друг мой Шмерц, разве ты видишь себя в роли отца семейства?

В голове начинает играть «Вторая половина» Братьев Грим. «Тебе мои гитары, тебе мои кошмары…». Это прекрасная песня, честно, послушайте её, когда будет время, там обо всём. Внезапно я понимаю, что умру, если сейчас не выпью. Что угодно, хоть денатурат, хоть ракетное топливо. Резко срываюсь с места и бегу, чувствуя боль в натруженных ногах. Вот и он, подъезд из жёлтого кирпича. Так его называет Гифт. Эти стены действительно сложены из кирпича жёлтого цвета, а над входом по вечерам всегда горит лампочка. Когда-то мы решили, что он ведёт прямиком в Изумрудный город, во дворец Гудвина, который уже сварил глинтвейн и ждёт не дождётся гостей. На самом деле всё гораздо прозаичнее. Пройдя через подъезд, ты попадаешь во двор жилого дома. Там есть ещё одна арка, ведущая на соседнюю улицу, где находится работающий до последнего клиента кабак с изуверским названием «Орлиное гнездо». Одиннадцать лет назад в его помещении располагался бар «Два капитана», в котором мы частенько сиживали в компании Трикстера и ТНТ. Там продают на разлив дешёвое вино. Я выпью стакан крепляка и захвачу ещё литр домой на случай, если проснусь посреди ночи, и мне захочется выть. Развивая спринтерскую скорость, я за рекордно короткое время преодолеваю отделяющее меня от цели расстояние и с шумом вваливаюсь внутрь.

В «Гнезде» как всегда накурено и душно. Жена бармена, по совместительству хозяйка заведения, в который раз на чём свет стоит проклинает подвыпившего мужа, не способного вспомнить цену рюмки водки, и в итоге сменяет его на боевом посту. Отлучённый от дел труженик стойки довольно ухмыляется и исчезает в неизвестном направлении. Подозреваю, что через минуту он уже будет предаваться возлияниям в компании прочих поклонников Бахуса в одном из потаённых уголков заведения. А их, надо сказать, немало, по крайней мере, по слухам. Постоянные клиенты кабака (в столь поздний час случайных людей здесь просто не может быть) не обращают на инцидент никакого внимания. Для них это привычная сцена, к тому же от рокировки слагаемых суммарное количество налитого никак не меняется. Я прошу стакан вермута, залпом переливаю его содержимое в желудок, беру ещё порцию и присаживаюсь за один из свободных столиков. Его поверхность не блещет чистотой, но сейчас перспектива подхватить бытовой сифилис волнует меня меньше всего. В крайнем случае, есть шанс повторить успех Мопассана и таким образом приобщиться к вечности. Правда, месье Ги де приобрёл свою болячку более естественным путём, но, Шурик, это же не наш метод. Из колонок, замаскированных где-то в дебрях кабака, льётся отборная попсуха, и подвыпившая клиентура резво скачет в такт пошлейшему электронному биту. Я вспоминаю, как прошлым летом ненадолго забежал сюда после встречи с ней. Душа пела и требовала продолжения банкета, и он не заставил себя ждать. Ты просто заскакиваешь пропустить двести вина, а в качестве бонуса получаешь песню о гуталине, чёрном цвете и променадах с кокаином. И я, и она, мы оба безумно любим «Агату Кристи». Тогда я написал ей сообщение, и мы залипли в телефоне на добрых полчаса. Кстати о трубках, моя неожиданно опять начинает вибрировать. Я вижу на экране незнакомый номер и обречённо провожу пальцем по зелёному.

– Привет, слушай, это E.T., тут такой странный вопрос…

Ни фига себе, в первом часу ночи мне звонит мой старинный собутыльник, с которым мы не общались лет эдак одиннадцать. Он не слишком охотно поддерживает контакты с миром капитала, работает в одном и том же издательстве с тех пор, как мы познакомились, короче, попади к нему рукопись Р.Дж. Вентворта, он перевернул бы мир, чтобы её издать. Начинается полнейшая фантасмагория. Оказывается, что кто-то нашёл мой бумажник и, обнаружив в нём визитку E.T., звонил ему, желая вернуть пропажу. Вот так-то, а вы говорите, что вокруг одно стяжательство и энтропия. Благодарю и прошу озвучить звонившему мой номер телефона. Завязывается разговор, мы пытаемся рассказать друг другу как жили всё это время, эмоции перевешивают логику, много лишних слов, всё как всегда. Сходимся на том, что нам стоит встретиться. Это действительно хорошая мысль, и я не ленюсь вбить в свой телефон памятку. Вполне удовлетворённые общением, мы прощаемся, я поднимаюсь и шагаю по направлению к туалету. Не гневайтесь, пуритане и дамы, вы ведь тоже дети природы, как бы вам того не хотелось, а физиология у всех одна. Чтобы достичь сортира, нужно пройти по длинному коридору. Облупившаяся белая краска на стенах, испятнанный линолеум, запахи лестничной клетки, ничего нового. Слева от меня ещё одна дверь. Думаю, за ней какая-то подсобка, впрочем, меня это никогда особо не интересовало. Освобождаю организм от излишков жидкости и нетвёрдым шагом движусь в обратном направлении. Впереди покупка литра, дорога домой и блаженный сон. Внезапно я ловлю периферическим зрением нечто, что заставляет меня дёрнуться. Я поворачиваюсь и вижу на той самой двери в стене цветной плакат. Это обложка альбома Katatonia «Discouraged ones». Я влюбился в неё сразу, едва увидев. На ней полупрозрачная фигура в неком подобие каски стоит на рельсах в сине-тёмном тоннеле, протягивая руку вверх, прямо к летящему навстречу ворону. Мы как-то обсуждали в кабаке эту картинку, все хором заявили, что она прямо-таки дышит суицидом, и лишь я увидел в опускающейся птице извечную надежду человека на чью-то помощь, живущую в нас даже в самой безнадёжной ситуации. Базз изобразил всё это на икре моей правой ноги, и я думаю, что на свете нет лучшей татуировки. По крайней мере, для меня. И вдруг на мою голову опускается молот, я вспоминаю всё, в глазах темнеет, и я бессильно сползаю на грязный линолеум.

«Той душной летней ночью одиннадцать лет назад мне, разметавшемуся на нерастеленной кровати, привиделся странный сон из тех, которые совершенно не фиксируются впоследствии сознанием, а лишь оставляют поутру ощущение какой-то смутной потери, которую невозможно сформулировать словами. Нечто похожее, как мне кажется, испытывал герой майринковской «Королевы Брегена» с его видением унылого и мрачного болота. В этом сне я стремительно падал, приближаясь к какой-то белой пористой поверхности, чем-то напоминающей парафин. Не знаю в состоянии ли человеческий язык передать то, что я чувствовал при этом. Наверное, ближе всего к описанию подобного состояния будут стоять ощущения, рождающиеся, когда проводишь пальцами с только что остриженными ногтями по ворсистой обивке дивана, однако, и такая аналогия является весьма и весьма приблизительной. Это было похоже на некий внутренний зуд, а самое ужасное заключалось в том, что я всё никак не мог упасть окончательно. Создавалось впечатление, что парафиновая твердь всё время отдалялась от меня со скоростью, приблизительно равной скорости моего падения. При этом я был абсолютно уверен в том, что расстояние до белой поверхности с каждой секундой сокращалось, однако вопреки всем законам физики я продолжал свой гротескный полёт в волокнистой атмосфере. Внезапно, мне в голову пришла мысль, что так может продолжаться бесконечно, и от неё я внутренне содрогнулся. «Ад – это повторение», – вспомнил я фразу, вычитанную, кажется, у Кинга, и ощутил безумное желание заорать во весь голос. И вот в тот самый момент навалившегося на меня безудержного страха перед неизбежным, я услышал голос.

Как и положено по всем канонам, он шёл отовсюду, но при этом в нём напрочь отсутствовали пресловутые грозные и обличительные интонации, свойственные третьесортным голливудским ужастикам. Напротив, голос этот звучал абсолютно нейтрально. Я отнюдь не хочу сказать, что в нём было что-то механическое, то, что в сайенс-фикшн используют как штамп, чтобы показать некую чужеродную и бесконечно далёкую от человека субстанцию. Нет, голос в моём сне был именно бесцветным, лишённым не только интонационной окраски, но даже тембра, и невозможно было сказать, кому он принадлежит – мужчине или женщине. Объяснение это никуда не годится, оно и близко не передаёт сути услышанного мной, однако я сомневаюсь в том, чтобы кто-нибудь другой смог бы выразиться точнее, ведь описать то, чему нет аналогов в реальной жизни, невозможно. Впрочем, так, наверное, мог бы звучать глас Божий.

При первом же звуке, наполнившем собой окружающее пространство, со мною произошли резкие метаморфозы. Падение прекратилось, и я, вновь опрокидывая один из основных постулатов старушки физики, завис приблизительно в нескольких метрах от парафиновой равнины. Не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, я чувствовал себя словно бы завёрнутым какими-то гигантскими инопланетными пауками в плотный кокон. Все попытки что-либо изменить оставались бесплодными, ведь тело моё просто-напросто перестало слушаться команд, подаваемых мозгом. Невероятным напряжением всех сил организма я ещё раз попытался сдвинуться с места, и тут до меня начал доходить смысл того, что говорил голос. Впечатление от услышанного было настолько сильным, что я мгновенно позабыл о своих трепыханиях и полностью сконцентрировался на смысле слов, рождавшихся неизвестно где и сразу же взрывавшимся в моей голове мириадами блестящих осколков.

«Цена счастья проста. (Ещё один парадокс. Несмотря на то, что прислушиваться к произносимому голосом я стал явно не с начала, у меня совершенно не возникло ощущения чего-то пропущенного). Ты получишь то, о чём мечтаешь, если хотя бы раз за следующие три дня и три ночи послушаешься своего сердца. Сделай то, что должен сделать, и освободишься. Помни, цена счастья проста».

Дальнейшие события разворачивались с невероятной скоростью. Осколки последнего слова ещё не успели впиться изнутри в кости моего черепа, как до меня дошёл смысл сказанного, отчего всё тело от желудка до горла, словно бы пронзило раскалённым прутом. Миллисекунду спустя я сорвался вниз, одновременно обретая способность двигаться. Только на этот раз белая твердь никуда не отдалялась. Я инстинктивно вытянул вперёд руки в тщетной надежде хоть как-то смягчить удар, зажмурил глаза… и одним рывком вырвался из цепких объятий сна. Ещё какое-то время моё покрытое испариной сознание удерживало в себе только что явившуюся мне картину, а затем меня снова взяло забытье, и на этот раз сон мой был глубок, и никакие видения не тревожили его мерного хода. Проснувшись утром, я чувствовал себя вполне отдохнувшим и совершенно не помнил увиденного за ночь, и только странное чувство чего-то очень важного, но забытого, некоторое время не давало мне покоя. Лёжа в кровати, я несколько минут апеллировал к своей памяти, пытаясь восстановить то самое, так необходимое мне, однако, все мои усилия оставались втуне. Наконец, я окончательно плюнул на свои безуспешные потуги и поплёлся в ванную, предварительно врубив на кассетнике что-то из ранней Кататонии – идеальное средство для очистки мозгов от ненужных мыслей. Отвернув кран горячей воды, я внезапно подумал о том, что рано или поздно вспомню о приснившемся в эту ночь. Почему-то от осознания этого факта по спине моей пробежала неприятная дрожь».

Те три дня я прожил бездарно, пил, рефлексировал и ещё раз пил, совершал ошибки, раскаивался и снова ошибался. А потом был ещё один сон, и голос снова укорял меня, и всё же в нём чувствовалось непонимание, и это будоражило и давало надежду на то, что я всё же нужен этому миру. Память услужливо подсовывает сознанию отпечатки прошлого. Я помню всё.

«Ну вот и всё. Три дня и три ночи, отведённые мне на то, чтобы как-то изменить свою жизнь, окончены. Круг замкнулся, шанс безвозвратно упущен, и я вновь жду встречи со стерильным голосом из ниоткуда. Только теперь нет ни падения, ни белой массы внизу. Я стою в кажущемся бесконечным тоннеле, заполненном неестественным тёмно-синим светом, а из-под ног моих в обе стороны убегают покрытые ржавчиной рельсы, которыми, видимо, не пользовались уже много лет. Всё это уже было раньше, но как я ни напрягаю память, так и не могу вспомнить где и когда. Тем не менее, в глубине души я чувствую, как важно для меня знать, откуда мне знакома вся окружающая обстановка, и поэтому я не прекращаю своих попыток. Внезапно приходит голос. Как и тогда он доносится отовсюду, однако в этот раз его уже нельзя назвать выхолощенным. Я по-прежнему не взялся бы ничего сказать по поводу того, кому он может принадлежать, но теперь в бесцветном звуковом потоке проскальзывает некая окраска, что-то среднее между непониманием и укором. Есть и ещё одна разница: в отличие от моего прошлого сна, сейчас ко мне обращаются с вопросами, и я могу отвечать невидимому собеседнику, чувствуя себя сказочным героем, попавшим в гости к бесплотным хозяевам очарованного замка.

– Знаешь ли ты о том, что лишь немногим выпадает возможность, которую тебе предоставили? Разве можно так швыряться подарками судьбы? Неужели ты не мог сделать хоть что-нибудь, неужели тебе нравится такое существование?

Я слегка улыбаюсь, мысленно сравниваю то, что слышу, с пафосом предыдущей речи голоса, и неторопливо отвечаю:

– Не важно, что мне нравится или не нравится, суть в том, способен ли я жить по-другому. Вы пообещали мне счастье, так и не объяснив, что оно означает, но мне кажется, что я сам сумел найти ответ. Ваше счастье – это состояние, когда перестаёшь быть самим собой, и если всё так и есть, то я предпочту ничего не менять в своей теперешней жизни.

– Побеги от себя, вечная неудовлетворённость, бесцельность, пьянство – таковой, по-твоему, должна быть жизнь? Понимаешь ли ты сам, насколько глуп?

– Пускай, зато это будет моя собственная глупость, и дороже неё для меня ничего нет. Я не прошу у вас ни покоя, ни возможности что-либо исправить, просто дайте мне идти дальше так, как я умею.

– Как знаешь, – и здесь я отчётливо услышал, как при этих словах укор взял верх над непониманием, – только не спрашивай отныне больше, отчего тебе всё время так неуютно. Ты сделал свой выбор, и с сегодняшнего дня во всём сможешь упрекать одного себя.

Словно бы его и не было, голос исчезает, и я понимаю, что пора возвращаться обратно. Я не знаю, что меня ждёт там, где я проснусь завтрашним утром, но кем бы там ни был говоривший со мной, в одном он прав: выбор сделан, и другого пути нет и больше не будет. С мыслью этой, которая не несёт ни грусти, ни радости, я уже собираюсь сделать первый шаг по направлению к прячущемуся за чернильной темнотой выходу, как вдруг вспоминаю, где уже сталкивался с этим местом. Конечно же, то была обложка диска Katatonia, в которую я влюбился сразу, едва увидев. На ней полупрозрачная фигура в неком подобие каски стояла на рельсах в точно таком же тоннеле, протягивая руку вверх, прямо к летящему навстречу ворону. Помнится ещё, когда мы как-то обсуждали в кабаке эту картинку, все хором заявили, что она прямо-таки дышит суицидом, и лишь я увидел в опускающейся птице извечную надежду человека на чью-то помощь, живущую в нас даже в самой безнадёжной ситуации. Но если я действительно каким-то образом перенёсся внутрь обложки, почему тогда… Но нет, всё верно, и откуда-то из глубины я уже слышу приближающееся хлопанье крыльев, словно бы воссоздающее последний штрих. Удивительно, но совершенно неожиданно для себя я внезапно ощущаю прошедшую по телу дрожь возбуждения. Иллюзий больше нет, мосты сожжены, и ворон, который появится здесь через несколько секунд, скажет об этом лучше, чем что-либо другое. И тем не менее, вопреки всему дрожь не унимается, а наоборот растёт, понемногу превращаясь в пусть слабую, но всё же надежду. Перед моими глазами в воздухе материализуется плавно летящая прямо ко мне птица, и я, глубоко вздохнув, медленно протягиваю в её сторону раскрытую ладонь…

Надежда. Мне кажется, я потерял её одиннадцать лет назад. Поднимаю усталые глаза вверх и вдруг вижу на плакате незамеченную до этого деталь. За спиной у типа в каске виднеется ещё одна птица. Она белая, и в этом, как мне кажется, есть смысл. Я встаю на ноги, подхожу к двери в стене и толкаю её. Там внутри темно, темно непроглядной тьмой неизвестности. Шансов на спасение нет, но я всё же провожу рукой по лицу и делаю шаг за порог.

Одиннадцать лет тому назад я неожиданно написал повесть под названием «Три дня и три ночи». Жарким летом мой герой бродил в калейдоскопе лиц и событий и отчаянно пытался обрести себя. За прошедшие годы ничего не изменилось, и это значит, что жизнь продолжается. Все люди, с которыми Шмерц сталкивался на своём пути за прожитый день, прекрасны. Я люблю их, и это лучшее, что можно сказать в послесловии. Я люблю вас, как ни крути.