АЛЕКСАНДР ХИНТ

СВИНЦОВОЕ МОРЕ СРОДНИ НЕПОДВИЖНОЙ ПОГОДЕ

SIDE A

Море лечит глазницу, меняется берегами,
ворожит на границе забвений и недомоганий.
Лунной пылью рецепты запишутся, мелким кеглем.
Что потеряно на огне – то найдётся в пепле,

побелеет, как новое лето, войдя в привычку,
в обиходную речь параллелей и меридианов.
На соседнем карнизе, о чём молчит эта птичка?
Что недавно летала над армией Чингиз-хана.

Это время сжимается, кровь превращая в лечо,
деформирует звёздные камни – но море лечит.
Разливается Нил. В Кордильерах живёт секвойя,
древо старше Иисуса,
и старше кириллицы – вдвое

***

Когда всё известно, занесено на целлюлозу
имеющий уши – развесит
имеющий тени – отбросит
и через плечо трижды сплюнет настойчивый рот
если есть ещё плечи на торсе

К концу кругосвета не помнишь строение бухты
в порту назначения, бакены, нежные губки
и, чувствуя землю, цветёт-распускается грот
приземляя матроса на булки

Здесь надо заметить: порой сухопутные рожи
уродливей черепа, и над волной чёрный Роджер
милей упырей на имперских гербах
те в грехах закоснели потверже

А трюмы полны, чудесами и просто мешками
тельцами племён, ароматами сверх ожиданий
там весело бредят мускаты, анис, кардамон
аллергены разочарований

Табак и бочонок ямайского – чем не награда
цена за подробности ада, за месть Эльдорадо
веревку на рее, и призрак цинги
что весной уволок полкоманды

Но есть и покруче дары для родимых заливов
изгрызенный крысой маис создаёт перспективу
чумы, или прочей заразы – и, выйдя на рейд,
держи 40 дней карантина

Хотя веселей 40 лет: в океанской пустыне
уходишь от рабской земли – прямо в рабство гордыни
по схеме Улисса освоить пути
забавы богов и святыни

И воды смыкаются, годы становятся днями
и звёздная манна включается, Эльма огнями
вдали – и, преследуя даль, корабли
напевы сирен отгоняют

А, значит – добычу за борт! – не зевать на штурвале
кричать «поворот», буде только «земля» прокричали
и это предлог, повернуться для плоской Земли
лицевой стороною медали

Так было и ранее, до испытания Ноя
один капитан, неживое задев за живое
подобно Голландцу являясь во тьме
носился, как дух над водой

SIDE B

Ветра нет
у листвы итальянская забастовка
паутина июля летает повсюду где тонко
мошкару добирая до сотни – но нажатье планшета
отпускает жертву

Виртуальное лето плодит виртуальную стужу
если вымолишь дождь приготовься ходить по лужам
а у ветра – которого нет – что сегодня ни спросят
изо рта только осень

Только танго, сменившее лик по причине COVID-а
на невидимый танец из церкви Святого Витта
роковой, но лишённый сомнения и сантиментов
потому что нет ветра

И свинцовое море сродни неподвижной погоде
там, на руку надетый, игрушечный теплоходик
по спине горизонта выгуливает машину
уплывая над ширмой

***

Розенкранц и Гильденстерн мастера учтивых фраз
комментатор и эстет, Гильденстерн и Розенкранц
листопады без листвы, мизансцены облаков
повторяют, что мертвы
дураки из дураков

В Эльсиноре лишь игра избавляет от хлопот
замечает Розенкранц, восходя на эшафот
за неразличимость лиц Гильденстерны всей страны
добираясь до кулис
делу Гамлета верны

«Это древняя игра», – намекает Розенкранц
«Это розы на кресте», – отвечает Гильденстерн

Но высокие кресты заменили шестернёй
краны гильдии пусты, розы поросли стернёй
и тяжёлы жернова для сонаты Крейцера
ибо гильден-стерново
то, что розен-крейцево

Роль с начала разыграть выпадает не для всех
замечает Розенкранц – но спасибо, Гильденстерн!
а, вернее, голова, что докатится на плац
говорит слова, слова
но спасибо, Розенкранц

SIDE C

Бабье лето, аврал, косметолог шифрует морщины
ларинголог обходит палату: что слышно вообще?
офтальмолог твердит, я на ощупь не вижу причины
надо глубже дышать, соблюдать рацион овощей

Бабье лето в ударе, всё те же горячие ткани
снова охра и сурик, вчерашние слёзы травы
только мяч устарел окончательно, наша Таня
или в реку скатился, а там не утонешь, увы

Это песня конвейера, Лета, железная лента
репетирует хор, отдавая воде голоса
по касательной падает лист, что не станет легендой
но окажется греческим мифом спустя полчаса

Но окажется – времени нет кроме времени года
и, дотла продолжая гореть мириадами рощ
с безупречной спиной удаляется в склеп Антигона
на пороге зимы разрешая назойливый дождь

58 х 10

1.

Опять зима, сбежавшие с картин
сугробы, вёрсты и косые сажени.
Вселенский карантин для тарантин
закачивает нефть назад, по скважинам,
по капле хронология огня
ушедший мир переливает в завтра.
Теперь уже ясней, день ото дня,
как вымирала тётка динозавра

2.

Природа начеку. Столы на свадьбе
украшены телами братьев меньших,
их жёнами и слугами, их знатью,
от проигравших и до потерпевших.
Нальём за выживание! До дна я,
по просьбе окружающих и прочих.
Подарки, конфетти – держи, родная,
кольцо, на тонкой пищевой цепочке

3.

Как аргонавты отданы Палладе, до дна –
так, измеряя каждый день
итог температуры по палате,
непросто выйти за её предел,
за семь дорог и двадцать две молвы,
и три молитвы на исходе лета.
Малевич был дальтоником, увы,
квадратный вирус ультрафиолетов

4.

Качается за окнами каштан,
в июне закрывает этажи.
Дыхание неизлечимый штамм,
период инкубации вся жизнь,
но мало кислорода и вакцин,
и трубка пережата бечевой.
Вот лейкоциты, вот эритроцит.
И более об этом – ничего

5.

Детектор отзывается огнями,
призывом, отвечать пока зелён:
зачем к ненастоящему склоняли
продолженное неопределён-
ное? И это не шаги Калипсо,
не сон, который можно переждать.
Наотмашь по щекам бросая листья,
оно не закрывает свой гештальт

6.

Герой есть обещание потери,
и сам себе отращивает Брута
на черный понедельник – будто пленник
освободился из темницы, будто
свобода это патина на меди,
грехи, шероховатые сюрпризы.
Порою у Асклепия аппендикс
важнее остального организма

7.

Любые деньги, чтобы не растить
личинки изменений. Эволюция
несовместима с разрешеньем петь,
любые, даже ангельские терции –
имущество своих эпох. В кургане
лежат обломки упований, но
кувшин и чаша всеми черепками
впитали левантийское вино

8.

Гортанный звук опережает руки
Дездемоны, но неразрывна связь,
и даром, что в традиции кабуки
любой Шекспир слегка однообразен
и полон эстетических иллюзий.
Нанайский хор рыдает по Гомеру.
История, как медленная люстра,
что иногда срывается в партер.

9.

Ещё немного, горькой карамелью,
шуршания листвы над головой.
Мы долго выходили из «Шинели»,
теперь бери её, пошли домой,
там пыль играет бежевым лучом,
цветные занавески и герани.
Кто умирал от жажды над ручьем
способен всё забыть, не умирая

.

Побочное движение, стрекоза,
стеклянная от света хризантема
зависла, как намеренье сказать
на языке невысказанной темы.
Она плывёт по комнате, едва,
свивая траекторию живую,
и знает от рождения слова,
которых до сих пор не существует