АННА СТРЕМИНСКАЯ

НА ОКРАИНЕ ГОРОДА

***

Мы держим шар земной в руках – мы это знаем!
Да что нам тот Китай? – Давай его сломаем!
Демьянова Ухань накормит всех по горло
да так, чтобы совсем в «зобу дыханье спёрло».

Италия нежна, и март рядится маем…
Италия – цветок, давай его сломаем!
Что нам, хозяевам, Россини с Бруннелески?
Певучая Италия, задёрни занавески!

Всего нужнее страх в глазах больших и узких
и паника в умах: испанских, польских, русских…
Как хрупок шар земной – как шарики для ёлки.
Коль хрустнет – что виной? Мы соберём осколки!

ХЛЕБ

Не забыть взять с собою хлеба –
вот ведь батон у меня вчерашний.
Хлеб должен быть, где бы ты ни был,
когда есть хлеб – всё не так уж и страшно! –
говорила она, собирая свои пакеты.
Хлеб для чаек, кости – собакам.
Вставала, чтоб ехать на море почти что с рассветом,
возвращалась домой почти что с закатом.
В то утро она тоже кормила чаек,
но море проглотило её вместе с батоном хлеба.
Маленькую старушку с кожею цвета чая
проглотила большая волна под сияющим небом.
Но не верьте – это лежит не она
на берегу, простынёй накрытая белой.
Она превратилась в чайку там, на волнах,
и выросли крылья у её иссохшего тела.
Звали её Лариса, а может быть, Анна…
И улетела она в счастливой своей рубашке.
Хлеб – это та же небесная манна,
когда есть хлеб, всё не так уж и страшно.

***

На окраине города, как на окраине жизни
живу и вдыхаю этот воздух неторопливый.
Два листа – золотой и красный с небес, как приз мне,
а на рынке: яблоки, груши, цветы и сливы.

А люди кругом-то строят коттеджи, цветы сажают.
И всюду новая жизнь рвёт паутину старой.
Только я ничего не строю: ни дома, ни даже сарая,
и мне хватает ветвей вместо стен и арок.

На окраине жизни небо видней и ближе,
его не закроют ни баннеры, ни небоскрёбы.
Кот рыжий на рыжих листьях шубейку лижет.
Хризантемы у каждых ворот, было красиво чтобы.

Горячим супом кормят бомжей волонтёры,
ведь холодно нынче. Бомжи съели суп торопливо.
А мне бы немного любви и поменьше сора
в душе. Мне побыть бы немного счастливой.

Мне бы тепла от этой осени взять бы,
от жарких её костров, от листьев рыжих и алых.
Мне бы вязанье из слов по вечерам вязать бы,
вплетая туда золотые слова, что осень роняла.

***

                                                     Е. Голубовскому

На Большой Арнаутской сапожник сидел –дядя Сеня.
Поэт Игорь Павлов меня привёл в мастерскую
и сказал: «Дядя Сеня поэзию любит: Есенина,
Блока, Пушкина, но и нынешних милует всуе».

«Читай стихи! – сказал мне, кивнув, сапожник. –
если понравится, я обувь чиню бесплатно!».
Я присела на стул и скинула босоножки,
и читала ему стихи, что нравились, вероятно…

Я читала, а Сеня стучал потихоньку,
вбивая слова молотком в каблуки и подмётки.
«Читай ещё!» – он повторял монотонно
и закончил работу ловко и чётко.

«Ты читаешь стихи, как будто молишься, – он мне сказал. –
Поэтесса – что с неё взять!» – вынес вердикт сурово.
«Вот стихи настоящие: жизнь это лишь вокзал», –
и прочитал стихотворение Кочеткова.

Мы уходили с Павловым, я цокала каблучками –
как будто мы побывали в лучшей из всех Одесс…
И казалось, что рядом шли, подбитые лишь словами
ботинки поэтов, цокали каблучки поэтесс.

СТЕКЛО

И у меня в этом мире была свадьба.
За несколько дней до неё стекло разбилось в серванте.
Может, и был в нашей семье лад бы,
но муж оказался взрывной, как испанские гранды.

Впрочем, он сам из испанских детей и часто
рассказывал, что отца и мать расстреляли
после войны в Москве. Говорил он страстно
и сжимал кулаки, вспоминая всё до деталей.

«Я вырос в семье полковника КГБ, – говорил он, –
меня приучили стирать, убирать, мыть посуду.
В шестнадцать лет из дома меня удалили,
мне рассказали: кто я, зачем и откуда.

И с тех пор я выживал так неумело…
Бог меня выпустил в мир для мук неизменных».
Я его слушала, и у меня то и дело
возникала мысль, что мы из разных вселенных.

А когда он сердился, глаза его так мутнели,
что были похожи на тину долгими днями…
И звон стекла мне слышался еле-еле,
как будто битые стёкла сыпались между нами.

Каждый носил судьбу – стеклянный сосудик,
пытаясь её оградить от горя руками.
Но пришла разлука и распорядилась нами.
Битые стёкла судеб, битые стёкла судеб…

ОКРАИНЫ

Я лежу, но выйти бы во двор –
старый виноград подвергли казни.
Человек всегда другому вор,
друг, товарищ, шулер и проказник.

Надо мною – чистый звёздный атлас,
в ковш, наверно, намело немало снега…
Туча на востоке чешет патлы,
но сияет ласковая Вега.

И сияет Сириус кольцом…
Только ярче всех «Кадорр» – названье!
«Бизнес с человеческим лицом»
побеждает время с расстояньем.

А вокруг «Кадорра» хижин ряд
прилепился в круговой поруке.
И витает хлебный аромат,
слитки хлебные хватают чьи-то руки.

Скоро, скоро Новый Год придёт
и мешок чудес для нас притащит.
Нам чудес не нужно, Новый Год!
Только лишь закрой Пандоры ящик!

Беды извергает мир из недр,
но окраины стоят, хоть еле-еле…
Степовая даст степного ветра,
Мельницкая горе перемелет.

***

Прошу – не отнимайте снег,
его кристаллы, хлопья, искры.
Не отнимайте детский смех,
снежки и санки, шум и визги!

У высших сил прошу, молюсь:
оставьте лёгкое круженье!
Оно излечивает грусть,
поправ земное притяженье.

Снег обеляет всех и всё:
людей, киоски, лимузины.
Уравнивает он Басё
и Брейгеля – ведь всё едино.

И Сальваторе Адамо
поёт свою «Томбе ленежо».
Шансон из детства, что само
легло на плечи снегом свежим.

А утром глянешь – и тетрадь
сияет первой чистой гладью.
Как будто жизнь переписать
возможно, в будущее глядя.

***

Музыка твоего имени звучит в моей голове…
С музыкой твоего имени я иду по траве,
я иду по асфальту, а рядом поток машин.
Имя твоё я слышу в хаосе лиц и спин.

Имя твоё – колокольный звон и чуть-чуть свирель
на фоне быта, зимы промозглой, где плесень, прель.
Имя твоё излучает свет и тепло,
когда между нами зимы ледяное стекло.

Твои поцелуи меня согреют на множество зим вперёд –
даже когда состарятся мои щеки, глаза и рот.
Музыка твоего имени будет звучать во мне
в буднях тяжёлых и в зыбком, счастливом сне.