ИРИНА ЕРМАКОВА

ЦИКАДНАЯ ПРЯМАЯ РЕЧЬ

***

Кто говорит на языке
а кто – обходится иначе
не держится в земной строке
прошёл за оболочку ночи
и покатился налегке
не опасаясь темноты
чуждаясь явных объяснений
не затевая отношений
сквозь безымянные кусты
чтоб вылетая на дорогу –
шлагбаум степь ночная Керчь
послушать как любезна Богу
цикадная прямая речь

***

Белое платье в пол,
низка фамильных бус.
…век-истребитель насквозь прошёл:
жди, золотым вернусь,
времени больше нет,
стой во тьме на своём,
как столбовой свет
снежный под фонарём.

Мне ли одной-смешной
всё растопить кругом,
спит за моей спиной
родина мёртвым сном.
Лёд и державный стыд,
больно дышать в снегу,
жемчуг на горле горит,
полный обвал в мозгу.

Как продышать страх,
чем одолеть лёд,
белого платья флаг
ветер цепной рвёт,
светится-тает снег
всё веселей и злей,
словно вот-вот золотой век
будет стране моей.

***

Голову повернёшь чуть-чуть
и сразу тропа
сразу обрыв кубарем вниз к реке
сказано же не оглядывайся забудь
не оглядывайся никогда

Уже бегу
продираясь в густом береговом ивняке
узких листьев серо-зелёная чехарда
тропка пунктиром в очень горячем песке
память – бег по песку
оглядка – изгиб реки
строгое солнце сверкнёт сквозь листву
как бабушкины очки
ветка хлестнёт по лицу
больно вспыхнет вода
и никого снова на берегу

Не оглядывайся никогда

Я уже по колено
по пояс
уже плыву
как наяву
как завтра или вчера

Огненный шар стекает в разлив Днепра

ПОРТАЛ

                                   брату

Корни и темень – вход, где сосна
рухнула, помнишь? – обрыв обрушив,
срез предъявляя: жизнь не одна,
каждая новая – выше, суше, –
и закачалась, свисая криво
на узловатых корней канатах,
срез и подземная перспектива.

– Я почти не помню шестидесятых.

Правобережный грохот пошёл,
хвойное эхо: сбежа-ать хотела!
волны песка зарывают ствол,
в розовомедных порах коры
белое деревянное тело,
в корни вцепилась поляна у края,
туча песка оседает, как взрыв.

– Выход в сегодня перекрывая?

В круг на поляне пять сосен шумят,
ветки – побегом из кончика пальца –
огненно-лёгкие тянутся так,
что оторвутся сейчас и спалятся,
помнишь, как сосны по кругу шумят,
словно семья за воскресным столом
в доме последнем над самым Днепром?

– Брось! Обжигает каждый пустяк.

Празднично скатерть шуршит вышивная,
пар над тарелками поднимая,
смех за столом, драгоценные тени,
узкая ваза винной сирени,
солнце горит на ножах, пробегает
ток по рукам, накренясь проплывает
хлебница, крошки летят и опять

– В воздухе вспыхнувшем зависают

двери захлопают ахнет посуда
выскочить и по обрыву сбежать
ты или я?      – Да не видно отсюда!
щепки разбитой сосны под ногами
осыпь песчаная      дурочка-память
силится выскочить из игры
ходом подземным быльём пустяками

сгустком янтарным в разломе коры.

***

Бог просит пить. Налей и позови:
вот ласточка в одическом запое
высвистывает в небо золотое
чего и ты не смеешь о любви.

Пить хочет, пить, в соседний городок
дощебетать, добиться, дозвониться –
в стовратных Фивах – птичая больница,
античный холодок, пернатый бог.

Она ведь тоже птица, тоже бог,
и хочет пить, а мы с тобой – всё те же,
она кричит и бедный воздух режет,
и раскаленный солнечный клубок.

Но, лёгкий друг, сжимается вода,
и ласточка зависла над проливом,
и ты уже не будешь никогда
ни двадцатидвухлетним, ни – красивым.

СЛИВОВНИК

I

Дождь уходит садом. Смывает сливовый цвет.
Твой Мэн-цзы садовый честно молчит в ответ.
Он всегда помнит о великой своей стене,
непривычные дальние вещи рисуя мне.

Загибает крыши скользкие в облака,
и над каждой крышей дрогнет его рука,
ибо с каждой крыши сердце падает вниз -
на карнизы пагод,
влажные, как «вернись».
Мелким крапом тушь зелёная пролита,
иероглиф «родина» белеет внутри листа.

Я тебе говорю это в предпоследний раз –
и моя крыша в мокрое небо взвилась,
и меня заносят ближних слив лепестки,
заведённые лёгкой дрожью его руки.

II

…родина, говорю я, родина,
и осекаюсь неловко –
вымерзлая болотина,
петли проселочной, бровка,
маковки, провода,
смятый листок суши,
выжатая вода,
снятые ветром души,
дебри вселенной, отшиб,
щебень платформы, кулички,
оклик – похожий на всхлип
режущей тьму электрички,
звяканье чашек в углу,
дрожь…
            и всё ближе, чаще –
сдавленный чирк по стеклу
ветки, с ума сходящей…

III

Семь тысяч зим назад здесь цвёл сливовник.
В нём чинно парковались птичьи рати.
С ним рифмовался маленький чиновник,
классический китаец в синем платье.

Учил синиц. Сидел себе под сенью,
сиял, и от лица его бежали
круги часов, завитые в спирали –
завидно-шёлковых времён растенья.

И облако фарфоровое зрело,
расцвеченное огненной шлеею,
и в нужный миг раскалывалось белой
прохладой над нетронутой землею.

Здесь было всё. Хотя казалось – мало.
Послушливый птенец потел в руке,
и ветреное небо отвечало,
о, на чистейшем птичьем языке.

Помедли, беспристрастное светило,
хоть пять минут – за жизнь, за стынь, за стыд
…но в тушечнице вымерзли чернила…
не сад, ну – ветка, пусть она висит.

И ветка мэйхуа, блаженной сливы,
кивает мне разбитой головой
и мнит себя цветущей и счастливой,
прекрасно желтолицей и живой.

***

     Буйный ветер играет терновником,
     манит бабочек в темноту:
     ты мне – ангел, а был бы любовником
     и ушла бы жизнь в суету.
     Ломит к вечеру рёбра фантомные,
     закружился куст по двору,
     запорхали колючки обломные,
     кувыркаются на ветру.
Есть у нас шляпа для ловли ветра,
чёрная шляпа старого мэтра.
     Под окошком качается лестница,
     догорел в траве беломор,
     набиваются в шляпу прелестницы.
     дым терновый, колючий вздор.
А на тулье – перо коноплянки,
а на полях – бубенцы-приманки.
     Стонут петли, гуляет воротина,
     что ухмылочка на усах,
     где любовь, ловец, – там и родина,
     в небесах она, в небесах.
     Возвратимся и мы, ангел ветреный,
     на круги своя, в небо, домой
     …ветер в шляпе, в ловушке фетровой,
     ветер стих.
     И стих этот – мой.

***

Снег падает как обещал
распушаясь на тысячу ли
поднебесной не видно земли
     калитка – и белый провал
     снег падает падает снег
тёплый заспанный падает в ночь
оторвался придумал помочь
     и нет ему дела до всех
     иду – он бормочет – иду
босиком по следам октября
снег безумный идёт для тебя
     идёт – у меня на виду
     идёт – замыкается слух
тонет свет в незамёрзлой реке
как бумажный фонарик в руке
     обводит назначенный круг:
     калитку в стеклянном саду
ледяные ступени к мосткам
мёртвый блеск по следам по летам.

***

Мы долго жили вместе на земле,
оглядываясь, я скажу – веками,
над водами, бегущими в золе,
друг друга развлекая пустяками.

Когда ты говорил мне: Посмотри, –
ладонью больно прижимая веки,
в округе останавливались реки,
просвечивали пальцы изнутри,
и небеса под воду шли на дно,
речных распугивая постояльцев,
и я смотрела кроткое кино
сквозь розовую дрожь холодных пальцев:
как будто рыбы, проплывали зал
облепленные тиною светила, –
а помнишь – ты меня почти не знал,
а помнишь – я тебя почти любила,
а помнишь, ангел, как издалека
мы праздновали жизнь в её развале,
как честно мы валяли дурака,
как нежно мы друг друга убивали?

Там и сейчас ещё бежит вода,
пересекая вечные покои,
и чтоб я не боялась, иногда
ты прикрываешь мне глаза рукою.

***

Две бабочки в белых халатах
шуршат, в изголовье присели.
Я плаваю в травах измятых
под стоны и скрежеты ели.

Сон пахнет полынью, эфиром,
лицо и рубашка – в росе.
Что делать с любовью и миром?
Уснули и умерли все.

Лишь бабочки в белых халатах,
привязанные к изголовью…
Спит ночь и седьмая палата.
Мир занят войной и любовью.